накрывавший эту площадь, и голос его пробудил эхо.
     -- Здесь  хорошо,  -- сказал он. -- Может быть, вы... ведь
вам этот мир запрещен... может, вы чувствуете иначе?
     Взглянув на Королеву, он понял,  что  ошибся.  Он  не  мог
угадать  ее  мыслей,  но лицо ее вновь озарилось сиянием, и ему
пришлось опустить глаза.
     -- Давай разглядим море, -- сказала она.
     Они обошли площадку. Позади  этой  земли  они  увидели  ту
группу  островов,  которую  покинули на рассвете. С этой высоты
архипелаг оказался еще больше,  чем  думал  Рэнсом.  Краски  --
золото, и серебро, и пурпур, и даже, как ни странно, насыщенная
чернота -- были яркие, как на гербе. Ветер дул оттуда -- Рэнсом
различал   благоуханье  плавучих  островов  так  же  ясно,  как
жаждущий различает плеск воды. Со всех  остальных  сторон  гору
окружал океан. Обходя площадку, они достигли наконец той точки,
с  которой  не было видно и островов. Когда они завершали круг,
Рэнсом вскрикнул -- и в ту же минуту Королева вытянула руку, на
что-то указывая. В двух милях от них, на воде, то бронзовой, то
почти зеленой, чернело что-то маленькое и круглое -- у нас,  на
Земле, Рэнсом принял бы это за буек.
     -- Я  не знаю, что это, -- сказала Женщина. -- Может быть,
это и есть та штука, которая упала сегодня с Глубокого Неба.
     "Бинокль бы мне", --  подумал  Рэнсом  --  слова  Королевы
пробудили  в  нем  затихшее  было  беспокойство.  Чем дольше он
глядел на черную точку, тем сильнее  становилось  беспокойство.
Предмет  был  совершенно  круглый, гладкий, и Рэнсому казалось,
что он уже видел такой где-то.
     Вы уже слышали, что Рэнсом побывал в том мире, который  мы
называем  Марсом,  хотя  надо  называть  Малакандрой.  Туда,  в
отличие от Переландры, его доставили не эльдилы. Он был похищен
людьми,  которые  хотели  принести  в  жертву  человека,  чтобы
умилостивить   тайные   силы,   правящие   Марсом.   Люди   эти
заблуждались: великий Уарса, правитель Малакандры  (тот  самый,
которого  я  своими  собственными  глазами  видел у Рэнсома) не
причинят ему зча и зла  не  замышлял.  А  вот  сам  похититель,
профессор  Узстон, и впрямь задумал злое. Он был одержим идеей,
которая сейчас рыщет по всей  нашей  планете  в  виде  "научной
фантастики"  и  всяких  "межпланетных сообществ". Ее смакуют во
всех дешевых журналах, высмеивают или  презирают  все  разумные
люди, но сторонники ее готовы, дайте им только власть, положить
начало  новой  череде бед в Солнечной системе. Они считают, что
человечество,  достаточно   испортив   свою   планету,   должно
распространиться  пошире,  и  надо  прорваться  сквозь огромные
расстояния -- сквозь карантин, установленный  Самим  Богом.  Но
это   только   начало.   Дальше   идет  сладкая  отрава  дурной
бесконечности -- безумная фантазия, что  планету  за  планетой,
галактику  за галактикой, Вселенную за Вселенной можно вынудить
всюду и навеки питать только нашу  жизнь;  кошмар,  порожденный
страхом  физической смерти и ненавистью к духовному бессмертию;
мечта,  лелеемая  множеством  людей,  которые  не  ведают,  что
творят,  --  а  некоторые и ведают. Они вполне готовы истребить
или поработить все разумные существа, если  они  встретятся  на
других  планетах.  И вот профессор Уэстон нашел средство, чтобы
осуществить  эту  мечту.  Великий  физик  изобрел   космический
двигатель. Маленький черный предмет, проплывавший вдалеке по не
ведавшим  зла  водам,  был  очень похож на космический корабль.
"Так вот зачем меня послали, -- подумал Рэнсом. --  Ему  ничего
не удалось на Малакандре, теперь он явился сюда. И это я должен
как-то  с  ним  справиться".  Со  страхом  подумал  он  о своей
слабости -- там, на Марсе, с Уэстоном был только один  спутник,
но у них были ружья. А скольких приведет он за собой сюда? Да и
на  Марсе не Рэнсом дал ему отпор, а эльдилы, и главный из них,
правитель Малакандры. Рэнсом поспешно обернулся к Королеве.
     -- В вашем мире я еще не встречал эльдилов, -- сказал он.
     -- Эльдилы? -- переспросила  она,  будто  не  знала  этого
слова.
     -- Эльдилы,  --  повторил  он,  --  великие, древние слуги
Малельдила. Те, кто не нуждается ни в воздухе, ни  в  пище.  Их
тела -- из света. Мы почти не видим их. Мы должны их слушаться.
     Она подумала и сказала:
     -- Как  мягко  и  ласково Малельдил делает меня старше. Он
показал мне все виды этих блаженных существ. Но теперь, в  этом
мире,  мы  не  подчинены им. Это все старый порядок, Пятнистый,
прежняя волна, она прошла мимо нас и  уже  не  вернется.  Очень
древний  мир,  в  котором ты побывал, и вправду отдан во власть
эльдилам. И в твоем собственном мире они правили, до  тех  пор,
пока  Тот,  Кого  мы  любим, не стал человеком. А в нашем мире,
первом мире, который проснулся к жизни после Великой  Перемены,
они  уже  не  правят.  Нет  никого  между Ним и нами. Они стали
меньше, а мы стали больше. Теперь Малельдил говорит мне, что  в
этом их радость и слава. Они приняли нас -- создания из нижнего
мира,  которым  нужны  воздух  и пища, маленьких слабых тварей,
которых они могли бы уничтожить, едва  коснувшись,  --  и  рады
заботиться  о  нас, и учить нас, пока мы не станем старше их --
пока они сами не падут к нашим ногам. Такой радости  у  нас  не
будет.  Как  бы  я  ни  учила зверей, они никогда не превзойдут
меня. Та радость -- превыше всех радостей, но она не лучше, чем
тот дар, который получили мы. Каждая радость --  превыше  всех.
Плод, который ты ешь, лучше всех остальных.
     -- Были  и  такие эльдилы, которые этому не радовались, --
сказал Рэнсом.
     -- Как это?
     -- Мы говорили вчера, что прежнее благо можно  предпочесть
новому.
     -- Да, ненадолго.
     -- Один  из эльдилов думал о прежнем благе очень долго. Он
все держится за него с тех самых пор, как сотворен мир.
     -- Старое благо  перестанет  быть  благом,  если  за  него
держаться.
     -- Оно  и перестало. А он все равно не хочет отказаться от
него.
     Она посмотрела на Рэнсома с  удивлением  и  хотела  что-то
сказать, но он прервал ее.
     -- Сейчас нет времени рассуждать об этом, -- сказал он.
     -- Нет времени? Куда же оно делось? -- спросила она.
     -- Послушай,  --  сказал  он,  --  эта  штука  там, внизу,
прилетела из моего мира. В ней человек или много людей...
     -- Гляди-ка, -- воскликнула она. -- Теперь их две, большая
и маленькая.
     Рэнсом увидел,  как  от  космического  корабля  отделилась
черная  точка  и  стала  от него удаляться. Сперва он удивился.
Потом подумал, что Уэстон -- если это Уэстон -- мог  вычислить,
что  Венера покрыта водой, и прихватить с собой лодку. Но может
ли быть, что тот не учел ни приливов, ни штормов, и не  боится,
что  будет  отрезан  от  своего корабля? Нет, Уэстон не отрежет
себе путь к отступлению. Да Рэнсом и не хотел, чтобы тот не мог
покинуть планету. С Уэстоном, который не может вернуться,  даже
если  захочет,  просто  не  справиться.  И вообще, что он может
сделать без эльдилов? Нет, какая  несправедливость  --  послать
его,  ученого,  на  такое  дело!  Любой боксер, а лучше хороший
стрелок, пригоднее для такой службы. Правда, если удастся найти
Короля, о котором толкует Зеленая Женщина...
     Тут в  мысли  его  проникло  какое-то  бормотанье,  то  ли
ворчанье, нарушившее царившую вокруг тишину.
     -- Смотри!  --  сказала  Королева,  указывая  на  острова.
Поверхность их заколебалась, и Рэнсом понял,  что  доносившийся
шум   этот   был   шумом  волн,  пока  еще  маленьких,  но  все
увеличивавшихся и уже разбивавшихся с грохотом,  оставляя  пену
на скалистом берегу.
     -- Море волнуется, -- сказала Королева. -- Пора спускаться
и уходить  с этой земли. Скоро волны станут слишком большими, а
я не могу оставаться здесь ночью.
     -- Не ходи туда! --  воскликнул  Рэнсом.  --  Тебе  нельзя
встречаться с человеком из моего мира.
     -- Почему?  --  сказала  Королева. -- Я -- Королева и Мать
этого  мира.  Раз  Короля  сейчас  нет,  кто  же  еще  встретит
чужеземца?
     -- Я сам встречу его.
     -- Это не твой мир, -- ответила она.
     -- Ты  не  понимаешь,  -- сказал Рэнсом. -- Тот человек --
друг эльдила, о котором мы говорили. Он из тех, кто держится за
старое благо.
     -- Тогда я должна ему все объяснить, -- сказала  Королева.
-- Пойдем, мы сделаем его старше. -- И она легко соскользнула с
края  площадки,  пошла  по  склону  горы.  Рэнсому было труднее
переправиться через скалу, но едва его ноги коснулись травы, он
пустился бежать, и Королева вскрикнула от удивления,  когда  он
промчался мимо нее. Сейчас ему было не до Королевы -- теперь он
хорошо  видел,  в  какой именно залив войдет маленькая лодка, и
бежал прямо туда, стараясь  не  вывихнуть  ногу.  В  лодке  был
только  один  человек.  Рэнсом бежал вниз по склону. Он попал в
складку горы, продуваемую ветром долину, море  скрылось,  потом
-- открылось,  он  выбежал к нему, оглянулся, и к великой своей
досаде увидел, что Женщина бежит за  ним  и  его  догоняет.  Он
снова  посмотрел  на  море.  Волны,  все  еще не очень большие,
разбивались о берег. По щиколотку в воде, к  берегу  моря  брел
человек  в  рубашке,  шортах,  пробковом шлеме и тащил за собой
ялик. Несомненно, это  был  Уэстон,  хотя  в  лице  его  Рэнсом
заметил  что-то  незнакомое. Сейчас Рэнсому казалось, что самое
главное -- не допустить встречи  Королевы  и  Уэстона.  На  его
глазах  Уэстон  убил  обитателя  Малакандры.  Рэнсом обернулся,
раскинул руки, преграждая Королеве путь, и крикнул:
     -- Уходи!
     Но она подбежала слишком близко и  чуть  не  упала  в  его
объятия, потом отпрянула, часто дыша и удивленно на него глядя.
Она  хотела  было  заговорить,  но тут за спиной Рэнсом услышал
голос Уэстона.
     -- Могу я узнать, доктор Рэнсом, что  тут  происходит?  --
спросил он по-английски.

     ГЛАВА 7

     Учитывая  все  обстоятельства, Уэстон должен был удивиться
Рэнсому больше, чем Рэнсом -- Уэстону. Но даже  если  Уэстон  и
удивился,  он  ничем  этого  не  выказал,  и  Рэнсом едва ли не
восхитился невероятной самоуверенностью, с какой этот  человек,
попав  в  неведомый  мир,  тут  же  утвердился  в  нем и стоял,
подбоченившись, расставив ноги, на  этой  неземной  траве,  так
фамильярно,  почти  грубо,  словно  он  --  у  камина  в  своем
собственном кабинете.  С  изумлением  услышал  Рэнсом,  как  он
говорит   с   Королевой  на  древнем  языке  --  ведь  там,  на
Малакандре,  Уэстон  выучил   лишь   несколько   слов,   и   по
неспособности,  а  главное  потому, что просто не пожелал учить
какой-то местный язык. Вот уж поистине  странная  и  неприятная
новость!  Значит,  сам  он  лишился единственного преимущества.
Теперь  ничего  предсказать  нельзя.   Если   весы   неожиданно
склонились в пользу Уэстона, случиться может все, что угодно.
     Когда  он  очнулся  от  этих  мыслей,  Уэстон  и  Королева
беседовали очень живо, но друг друга не понимали.
     -- Все это ни к чему, -- говорила она. -- Мы с  тобой  еще
слишком  молоды,  чтобы  вести  разговор.  Вода прибывает, пора
возвращаться на острова. Он поедет с нами, Пятнистый?
     -- Где наши рыбы? -- спросил Рэнсом.
     -- Они ждут в том заливе, -- ответила Королева.
     -- Тогда поспешим, -- сказал Рэнсом. Она взгляула на него,
и он пояснил: -- Нет, он не поедет.
     Скорее всего, она не поняла, почему Рэнсом так спешит,  но
у  нее  были  свои причины: она видела, как надвигается прилив.
Повернувшись, она стала взбираться  на  холм,  и  Рэнсом  хотел
последовать за ней, но Уэстон у него за спиной крикнул:
     -- Стоять!
     Рэнсом  обернулся и увидел направленный на него револьвер.
Только  жар,  ожегший  тело,  напомнил  ему  о  страхе.  Голова
оставалась ясной.
     -- Так вы и здесь начнете с убийства? -- сказал он.
     -- О  чем ты? -- откликнулась Королева, оглядываясь на них
с безмятежным удивлением.
     -- Стойте на месте, Рэнсом, --  потребовал  профессор.  --
Туземка пусть убирается. Чем скорее, тем лучше.
     Рэнсом  готов  был  умолять,  чтобы  она  скорее  ушла, но
увидел, что ее и не нужно просить. Вопреки логике он думал, что
она почувствует опасность, но она  видела  лишь  двух  чужаков,
занятых  непонятным  разговором,  а  ей  надо  было  немедленно
покинуть Твердую Землю.
     -- Так вы оба остаетесь? -- спросила она.
     -- Остаемся, -- сказал Рэнсом, не оборачиваясь.  --  Может
быть,  мы  больше и не встретимся. Передай привет Королю, когда
его найдешь,  и  вспомни  обо  мне,  когда  будешь  говорить  с
Малельдилом.
     -- Мы встретимся, когда захочет Малельдил, -- сказала она.
-- А если  не  встретимся,  к  нам  придет какое-нибудь большее
благо.
     Еще несколько мгновений он слышал за спиной ее шаги, потом
они затихли, и он остался наедине с Уэстоном.
     -- Вы позволили себе,  доктор  Рэнсом,  назвать  убийством
некий случай, произошедший на Марсе, -- заговорил профессор. --
Как  бы  то  ни  было, убитый -- не гуманоид. А вам я, с вашего
разрешения, замечу, что совращение туземки -- тоже  не  слишком
удачный способ внедрить в новом мире цивилизацию.
     -- Совращение?  --  переспросил  Рэнсом.  --  Ах,  да!  Вы
решили, что я ее обнимаю.
     -- Если цивилизованный человек, совершенно голый, обнимает
в уединенном месте голую дикарку, я называю это так.
     -- Я не обнимал ее, -- угрюмо сказал Рэнсом; просто сил не
было защищаться от такого обвинения.  --  И  здесь  вообще  нет
одежды.  Впрочем,  какая  разница? Выкладывайте лучше, зачем вы
пожаловали на Переландру?
     -- Вы хотите меня убедить, что  вы  живете  рядом  с  этой
женщиной в состоянии бесполой невинности?
     -- А, бесполой! -- усмехнулся Рэнсом. -- Ну что ж... Можно
и так описать здешнюю жизнь. Почему не сказать, что человеку не
хочется  пить,  если  он  не  пытается загнать Ниагару в чайную
ложку? А вообще-то вы правы -- я не  испытываю  похоти,  как...
как...  -- тут он умолк, не находя подходящего сравнения, потом
заговорил снова: --  Я  не  прошу  вас  верить  в  это  или  во
что-нибудь  еще.  Я  просто прошу поскорее начать и кончить все
зверства и мерзости, ради которых вы прибыли.
     Уэстон как-то странно поглядел на него и неожиданно  убрал
револьвер.
     -- Рэнсом,  --  произнес он, -- напрасно вы меня обижаете.
Снова они помолчали. Длинные гребни волн,  украшенные  бахромой
пены, сбегали в бухту точь-в-точь как на Земле.
     -- Да,  --  заговорил  наконец  Уэстон,  --  начну-ка  я с
признания. Используйте его, как хотите,  я  от  своих  слов  не
отступлюсь.  Итак,  я  обдуманно  заявляю, что там, на Марсе, я
заблуждался -- серьезно заблуждался -- в своих представлениях о
внеземной жизни.
     То ли Рэнсому  просто  стало  легче,  когда  исчезло  дуло
револьвера,  то  ли  знаменитый  физик слишком подчеркивал свое
великодушие,  но  сейчас  он  едва  не  рассмеялся.  Однако  он
подумал,  что  Уэстон,  наверное, еще никогда не признавал себя
неправым, а  смирение,  даже  фальшивое,  на  девяносто  девять
процентов  состоящее  из  гордыни,  отвергать нельзя. Во всяком
случае, ему, Рэнсому, нельзя.
     -- Ну что ж, это очень благородно, -- отозвался он. -- Что
же вы имеете в виду?
     -- Сейчас  объясню,  --  сказал  Уэстон.  --  Сперва  надо
выгрузить вещи на берег.
     Они  вместе вытащили ялик и выложили примус, и консервы, и
палатку, и прочий багаж примерно в двух сотнях ярдов от берега.
Рэнсом считал все это ненужным, но промолчал, и  через  полчаса
на  мшистой  полянке,  среди  сребролистых  деревьев  с  синими
стволами вырос настоящий лагерь. Мужчины сели,  и  Рэнсом  стал
слушать  --  сперва  с  интересом,  потом с удивлением, а там и
вовсе перестал что-либо понимать. Откашлявшись и выпятив грудь,
Уэстон вещал, как с кафедры, а Рэнсом все время чувствовал, как
дико это и нелепо. Два человека попали в чужой мир, в  нелегкие
обстоятельства:  один  из  них  лишился  космического  корабля,
другой  только  что  смотрел  в  лицо  смерти.  Нормально   ли,
допустимо  ли вести философский спор, как будто они встретились
в Кембридже? Уэстон явно хотел именно этого. Его  вроде  бы  не
тревожила  судьба  его  корабля,  не  удивляло  и то, что здесь
оказался Рэнсом. Неужели он преодолел тридцать  миллионов  миль
ради...  ну,  беседы?  Он  не  умолкал,  и  Рэнсому  все больше
казалось, что он -- сумасшедший. Как  актер,  способный  думать
только   о   своей  славе,  как  влюбленный,  думающий  лишь  о
возлюбленной, этот ученый мог говорить только о своей  идее  --
скучно, пространно и неудержимо.
     -- Беда   моей  жизни,  --  говорил  он,  --  да  и  всего
современного  мира  мысли  в  том,  что  наука   узка,   строго
специализирована,  ибо  знания все сложнее и сложнее. Я слишком
рано  увлекся  физикой,  и  не  обратил  должного  внимания  на
биологию,   пока   мне   не   перевалило   за  пятьдесят.  Ради
справедливости укажу, что ложный гуманистический идеал  чистого
знания  меня  не  приискал.  Я  всегда  искал от знаний пользы.
Сперва я искал  пользы  для  себя  --  я  добивался  стипендии,
штатного  оклада,  вообще  --  положения,  без которого человек
ничего не стоит. Когда я этого добился, я стал смотреть шире  и
думать о пользе всего человеческого рода.
     Завершив период, он смолк, и Рэнсом кивнул.
     -- Польза  человечества,  --  продолжал  он, -- в конечном
счете зависит от возможности межпланетного и даже  межзвездного
сообщения.  Я разрешил эту проблему. Ключ к судьбе человечества
был у меня в руках. Бессмысленно -- да и тягостно для нас обоих
-- вспоминать,  как  этот  ключ  похитил  у   меня   на   Марсе
представитель  враждебной нам расы разумных существ (признаюсь,
я не предвидел, что такие существа возможны).
     -- Они не враждебны, -- прервал его  Рэнсом.  --  Впрочем,
продолжайте.
     -- Трудности  обратного путешествия серьезно подорвали мое
здоровье...
     -- И мое, -- вставил Рэнсом.
     Уэстон запнулся, но тут же заговорил дальше:
     -- Во время болезни я мог  размышлять,  чего  не  позволял
себе  много  лет.  Особенно  привлекли  мое внимание те доводы,
которые вы привели, утверждая, что обитателей Марса  истреблять
не  надо,  хотя,  на  мой взгляд, без этого невозможно заселить
планету представителями нашей расы. Традиционная,  так  сказать
-- гуманная  форма,  в которую эти доводы вы облекли, заслоняла
от меня их истинный смысл. Теперь я оценил вашу  правоту  --  я
понял, что моя исключительная приверженность благу человечества
основана на неосознанном дуализме.
     -- Что вы имеете в виду?
     -- Вот  что. Всю свою жизнь я совершенно ненаучно разделял
и противопоставлял Природу и Человека. Я полагал, что  сражаюсь
за  человека,  против  неодушевленной  стихии.  Пока я болел, я
занялся биологией,  особенно  тем,  что  назвал  бы  философией
природы.  До тех пор, будучи физиком, я исключал жизнь из сферы
своих научных интересов. Меня не интересовали споры между  теми
учеными, которые резко разделяют органику и неорганику, и теми,
кто  считает  жизнь  изначально  присущей любой материи. Теперь
меня это заинтересовало -- я понял, что в эволюции космоса  нет
непоследовательности, нет скачка. Я стал убежденным сторонником
эволюционной   теории.   Все   едино.  Все  --  вещество  духа,
неосознанная сила, стремящаяся к цели, существующей изначально.
     Он остановился. Рэнсом много раз слышал такие разговоры  и
гадал,  когда же его собеседник доберется до сути. Уэстон с еще
большей торжественностью возобновил свой монолог.
     -- Величественное зрелище бессловесной,  слепо  нацеленной
силы,   пробивающейся   все  выше  и  выше  через  возрастающую
сложность структур к вящей духовности и свободе, избавило  меня
от  всех  предрассудков.  Я  больше  не  думал  о  долге  перед
человеком  как  таковым.  Человек  сам  по   себе   --   ничто.
Поступательное  движение  жизни  -- возрастание в духовности --
это все. Охотно признаю, Рэнсом, что я поступил бы непр