ягивать свой
рассказ, но мне кажется, что иначе не понять всего  остального.
Да я и не могу описать, как добрался до двери коттеджа. Страх и
отвращение  гнали  меня  прочь,  я должен был пробить невидимую
стену, я бился за каждый шаг, и снова едва не вскрикнул,  когда
лица  моего  коснулась ветка, -- но все же вошел в сад и как-то
добрался по дорожке до дома. Тут я стал стучаться, рвать ручку,
звать Рэнсома, словно моя жизнь зависела от  того,  откроет  он
или нет.
     Ответа не было, только эхо разносило мои вопли. На дверном
молотке что-то белело. Я догадался, что это -- записка, чиркнул
спичкой,  и  увидел,  как  дрожат  у  меня руки, а когда спичка
погасла, стало  совсем  темно.  Чиркая  спичками,  я  разобрал:
"Простите,  уехал  в Кембридж. Вернусь последним поездом. Еда в
буфете, постель -- в вашей комнате. Если хотите,  ужинайте  без
меня.   Э.  Р.".  Меня  опять  отшвырнуло  назад,  словно  бесы
накинулись на меня: я еще свободен, путь  открыт,  только  иди.
Сейчас  --  или никогда. Так я и буду сидеть тут, ждать часами!
Но едва я решился повернуть, как  мне  стало  страшно.  Неужели
опять  идти через березовую рощу? Теперь там совсем темно, а за
спиной останется этот дом  (глупо,  но  мне  чудилось,  что  он
погонится  за  мной).  Потом  в  моей  душе пробудились остатки
верности и здравого смысла -- я не мог так подвести Рэнсома. По
крайней мере, надо было проверить, открыта ли дверь. Я  потянул
-- она  открылась, и, сам не зная как, я оказался внутри, а она
захлопнулась.
     Там было темно и тепло. Я двинулся на ощупь, ударился  обо
что-то   головой,   упал   и  несколько  минут  сидел,  потирая
ушибленную ногу. Вроде бы я хорошо знал эту комнату  --  то  ли
гостиную,  то  ли  холл  --  и понять не мог, на что же я здесь
наткнулся. Наконец я нащупал в кармане спички, чиркнул, головка
отлетела. Я затоптал ее, принюхался -- не тлеет ли ковер, --  и
уловил   странный,   совершенно   незнакомый   запах.   Он  был
ненормален, как запах любой "химии" в доме, но химикаты  пахнут
не  так. Я снова зажег спичку -- она почти тут же погасла, ведь
я сел на коврике у самой двери, и даже в лучших коттеджах,  чем
у  Рэнсома,  у  дверей  обычно  дует.  Разглядел  я только свою
ладонь, изогнувшуюся в тщетной попытке укрыть крохотное  пламя.
Что  ж,  надо  отойти  от  двери.  Я  несмело поднялся на ноги,
попытался опять нащупать дорогу -- и опять наткнулся на  что-то
гладкое  и  холодное.  Коснувшись  этого  коленом, я понял, что
запах идет отсюда, и пошел налево, нащупывая границы  странного
предмета.  У него оказалось несколько граней, но я никак не мог
понять, какой же он формы. Это не стол, нет верхней  крышки:  я
вел  рукой  вдоль  низенькой  стенки,  и  пальцы попали куда-то
внутрь. Если бы эта штука была деревянной, я бы  принял  ее  за
большой  ящик.  Но  это  было  не  дерево.  Сперва  поверхность
показалась мне влажной, потом я решил, что она просто холодная.
Добравшись до края стенки, я снова чиркнул спичкой.
     И  увидел  что-то  белое,  полупрозрачное,   словно   лед.
Какая-то  длинная,  очень  длинная  штука,  похожая на ящик, но
странной,  неприятной,  вроде  бы  знакомой  формы.   Тут   мог
уместиться  человек.  Я  отступил на шаг, поднял спичку повыше,
чтобы разглядеть все  разом,  и  тут  же  ударился  обо  что-то
спиной.  Снова закружил я в темноте, и упал не на ковер, а тоже
на  что-то  холодное,  со  странным  запахом.  Сколько  же  тут
понапихано всякой чертовщины?
     Я  хотел  было подняться и как следует обшарить комнату --
должна же где-то быть свечка, -- как вдруг услышал имя  Рэнсома
и  почти  сразу  --  но  не сразу -- увидел то самое, что я так
боялся встретить. Кто-то произнес: "Рэнсом",  --  но  я  бы  не
сказал,  что  слышу голос; на живой человеческий голос это было
совсем не похоже. Слоги звучали чисто, даже красиво, но как-то,
поймите меня, мертво. Мы отличим голоса животных (в  том  числе
-- человека)  от  всех  прочих  звуков,  хотя  разницу  нелегко
определить. В любом  голосе  есть  призвук  крови  и  плоти  --
легких, горла, теплой и влажной полости рта. Здесь ничего этого
не  было.  Два слога прозвучали так, словно нажали две клавиши,
но звук не был и механическим. Машину создаст человек,  а  этот
голос  звучал  так,  словно заговорил камень, или кристалл, или
луч света. Тут я вздрогнул, и так страшно, будто лез на скалу и
потерял опору.
     Таков  был  звук.  А  увидел  я   столб   очень   слабого,
призрачного  света.  Кажется, ни на полу, ни на потолке не было
светлого пятна. Столб этот едва освещал комнату -- рядом, возле
себя. Другие два его  свойства  объяснить  труднее.  Во-первых,
цвет.  Раз  я  его видел, я должен бы знать, белый он или какой
иной, но никаким усилием памяти я не  могу  этого  представить.
Синий,  золотой,  красный, фиолетовый -- нет, все не то. Просто
не  знаю,  как  может  зрительное  впечатление  так  быстро   и
безвозвратно  изгладиться.  Второе -- угол наклона: столб света
висел не под прямым углом к полу. Но  это  я  позже  догадался,
тогда  световая  колонна показалась мне вертикальной, а вот пол
уже не был горизонтальным, и вся  комната  накренилась,  словно
палуба.  Казалось,  что "это" соотнесено с иной горизонталью, с
иной пространственной системой, чья точка отсчета -- вне Земли,
и теперь навязывает мне эту,  чуждую  систему,  отменяя  земную
горизонталь.
     Я  знал,  что  вижу  эльдила -- скорее всего, марсианского
архонта, Уарсу Малакандры. Мерзкая паника исчезла, хотя теперь,
когда все случилось, мне было не слишком-то  уютно.  Эта  штука
явственно  не  принадлежала  к органическому миру, разум как-то
разместился в однородном столбе света, но  не  был  прикован  к
этому  столбу, как наш разум прикован к мозгу и нервам -- право
же, думать об этом очень неприятно1! Это никак не  умещалось  в
наши понятия. Я не мог ответить ему, словно живому существу, не
мог и отмахнуться, как от предмета. Зато в этот миг исчезли все
сомнения,  терзавшие  меня на пути, -- я уже не гадал, враги ли
нам эти существа, шпион ли Рэнсом, обманут ли он. Мною  овладел
иной  страх: я знал, что эльдилы -- "хорошие", но далеко не был
уверен, что такое добро мне нравится. Вот  это  и  впрямь  было
страшно.  Пока  вам  грозит что-то плохое, вы можете надеяться,
что "хорошие" вас спасут. А что если они гораздо хуже? Что если
пища обернется отравой, в собственном доме вы не сможете  жить,
и  сам  ваш  утешитель  окажется обидчиком? Тогда спасения нет,
последняя карта бита. Вот в таком состоянии  я  провел  секунду
или  две.  Передо  мной  наконец  предстал  посланец того мира,
который я вроде бы люблю, к которому стремлюсь,  --  и  мне  не
понравился.  Я  хочу,  чтобы  его  не  было.  Я хочу, чтобы нас
разделила пропасть, непреодолимая бездна, или хоть занавеска. И
все же я в бездну не бросился. Как ни странно, меня  спасала  и
успокаивала  моя  беспомощность: я попался; борьба завершилась;
не мне решать, что будет.
     Новый звук донесся до  меня,  словно  из  иного  мира,  --
скрипнула  и  растворилась  дверь,  прозвучали  шаги, и на фоне
серой ночи, заглянувшей в открытую  дверь,  я  увидел  Рэнсома.
Столб  света  снова  заговорил  тем голосом, который голосом не
был, и Рэнсом, остановившись, ответил ему. Оба они говорили  на
странном  языке,  я  никогда прежде не слыхал этих многосложных
слов. Я  не  пытаюсь  оправдать  то,  что  почувствовал,  когда
нечеловеческий голос обратился к моему другу и друг мой отвечал
на нечеловеческом языке. Да, оправдать я не пытаюсь; но если вы
не  поверите,  что  я  чувствовал  именно  это, вы не знаете ни
истории, ни собственной души. Я ревновал, я злился, я боялся. Я
чуть не завопил: "Оставь ты своего приятеля, колдун  проклятый!
Посмотри на меня!"
     А сказал я: "Слава Богу, Рэнсом. Наконец вы вернулись".

     ГЛАВА 2

     Дверь  захлопнулась  во второй раз за этот вечер, и Рэнсом
почти сразу нащупал свечу. Оглядевшись  при  свете,  я  никого,
кроме  нас  двоих,  не  увидел.  Посреди комнаты стояла большая
белая штука. Теперь я легко понял, что это -- большой,  похожий
на  гроб  ящик  без  крышки.  Крышка лежала рядом, о нее-то я и
споткнулся. И ящик, и крышка  были  из  чего-то  белого,  вроде
льда, но менее яркого.
     -- Вот  хорошо,  что  вы пришли! -- сказал Рэнсом, пожимая
мне  руку.  --  Надеялся  встретить  вас  на  станции,  но  все
перепугалось  в такой спешке, и мне пришлось все-таки поехать в
Кембридж. Я совсем не хотел, чтобы вы шли один по этой  дороге.
Наверное, он увидел, что я тупо смотрю на него, и прибавил:
     -- С вами все в порядке? Вы прошли через заграждение?
     -- Через заграждение?
     -- Я думаю, вам было не так-то легко сюда добраться.
     -- Вот  как!  -- сказал я. -- Значит, это не просто нервы?
Там и вправду что-то было?
     -- Ну да. Они не хотели пускать вас. Я  этого  боялся,  но
просто времени не было вам помочь, Я верил, что вы доберетесь.
     -- Они  -- это наши эльдилы? -- Конечно. Они как-то узнают
обо всем...
     Я перебил его:
     -- По правде говоря, Рэнсом, меня это все больше тревожит.
Когда я шел сюда, мне пришло в голову...
     -- Вам еще не то придет в голову, дайте им волю! -- весело
откликнулся Рэнсом. -- Лучше всего не обращать на них  внимания
и делать свое дело. Не пытайтесь им возражать, им только и надо
вовлечь вас в бесконечный спор.
     -- Послушайте, -- сказал я, -- это же не шутки. Вы вправду
уверены,  что  есть  этот  темный князь, падший Уарса Земли? Вы
уверены, что есть две стороны и знаете, какая из них -- наша?
     Он поглядел на меня -- у него бывал такой взгляд,  кроткий
и в то же время грозный.
     -- А вы вправду сомневаетесь? -- спросил он.
     -- Нет, -- подумав, ответил я, и мне стало стыдно.
     -- Вот  и хорошо, -- обрадовался он. -- Давайте поужинаем,
и я вам все объясню.
     -- Зачем вам этот гроб? -- спросил я,  когда  мы  вошли  в
кухню.
     -- В нем я отправлюсь в путь.
     -- Рэнсом! -- вскрикнул я. -- Он... оно... эльдилы потащут
вас снова на Марс?
     -- Потащут!  --  ответил  он.  --  Ох, Льюис, ничего вы не
понимаете. Если  бы...  да  я  бы  отдал  все,  лишь  бы  снова
заглянуть в те ущелья, где синяя-синяя вода плещет среди лесов.
Или  подняться  наверх  и увидеть сорна, скользящего по склону.
Или оказаться там к вечеру, когда  восходит  Юпитер,  яркий  --
глазам  больно, а все астероиды -- словно Млечный путь и каждая
звездочка видна так же ясно, как с Земли -- Венера.  А  запахи!
Разве  я  смогу  их  забыть?  Вы скажете, тоска должна находить
ночью, когда восходит Марс --  но  нет,  хуже  всего  в  жаркий
летний  день,  когда  я гляжу в синюю бездну и знаю, что там, в
глубине, за миллионы миль  есть  место,  в  котором  я  был,  и
никогда  не  буду,  а  там,  на Мелдилорне цветут цветы и живут
друзья, которые были бы мне рады. Нет. Такого счастья не будет.
Меня посылают не на Малакандру, а на Переландру.
     -- Это Венера?
     -- Да.
     -- Что значит "посылают"?
     -- Помните, когда я улетал с Малакандры, Уарса сказал мне,
что с моего путешествия может  начаться  новая  эра  в  истории
Арбола,  Солнечной системы? Вероятно, сказал он, близится конец
осаде, в которой мы живем.
     -- Да, помню.
     -- Похоже, так оно и есть. Во-первых, обе стороны, как  вы
их  назвали,  проявляют  себя  гораздо четче здесь, на Земле, в
наших делах. Скажем так, они не скрывают флага.
     -- Согласен.
     -- А во-вторых, темный князь, наш  падший  Уарса,  готовит
нападение на Переландру.
     -- Разве  Солнечная  система  открыта  ему? Разве он может
попасть на Венеру?
     -- В том-то и дело. Сам, в своем обычном образе,  он  туда
попасть  не  может.  За  много  веков  до того, как тут, у нас,
появилась жизнь, он был загнан в эти границы.  Если  он  только
покажется   за  пределами  лунной  орбиты,  его  опять  загонят
обратно, просто силой. Это была бы иная война и от нас  с  вами
было  бы  не больше толку, чем от мухи при обороне Москвы. Нет.
Он нападет на Переландру иначе.
     -- При чем же тут вы?
     -- Ну... меня посылают туда.
     -- Уарса?
     -- Нет. Приказ -- из  более  высоких  сфер.  Впрочем,  все
повеления, так или иначе -- Оттуда.
     -- Что ж вы должны там делать?
     -- Мне не сказали.
     -- Значит, вы в свите Уарсы?
     -- Как раз нет. Уарса там не останется. Он только доставит
меня. А потом я, видимо, останусь один.
     -- Боже мой, Рэнсом! -- начал я, и голос мне изменил.
     -- Да,  да, -- сказал он и улыбнулся своей обезоруживающей
улыбкой.  --  Правда,  нелепо?  Доктор  Элвин   Рэнсом   против
Престолов и Господств! Мания величия, не иначе.
     --Я не о том... -- сказал я.
     -- О  том, о том. Во всяком случае, я теперь так чувствую.
Впрочем, что тут странного?  Нам  каждый  день  приходится  это
делать.   Библия  говорит  о  брани  против  начальств,  против
властей, против  духов  злобы  поднебесной  --  перевод  здесь,
кстати,  очень  неточный,  --  и сражаться должны самые обычные
люди.
     -- Да это же совсем другое дело! --  возразил  я.  --  Там
речь идет о духовной брани.
     Рэнсом откинул голову и рассмеялся.
     -- Ох,  Льюис,  Льюис,  --  воскликнул он, и что вы только
скажете!
     -- Как вам угодно, Рэнсом, а разница есть...
     -- Есть,  есть,  но  не  такая.  Каждый  из   нас   должен
сражаться,  тут  нет  мании  величия. Вот посмотрите -- в нашей
маленькой земной войне тоже сменяются разные фазы и каждый  раз
мы и думаем и ведем себя так, словно эта фаза не кончится, хотя
на  самом  деле  все  меняется  прямо под рукой. И опасности, и
удачи в этом году -- не те, что в прошлом. Вот и  вам  кажется,
что  обычные  люди могут столкнуться с темными эльдилами только
на нравственном, душевном уровне  --  борясь  с  искушением,  к
примеру,  --  но  это  верно  только  для  определенной  фазы в
космической войне, для эры великой осады, которая и дала  Земле
имя  Тулкандры,  Безмолвной  планеты.  А  что  если  это  время
подходит к концу? А что если каждый встретит силы  тьмы...  ну,
по-другому.
     -- Ах, вон что...
     -- Только  не  думайте,  что  меня  выбрали  потому, что я
какой-то особенный. Никогда не поймешь, почему нас избирают для
того или другого дела. А если и узнаешь причину,  она  не  даст
пищи  тщеславию.  Нас  избирают не за то, чем мы сами гордимся.
Скорее всего, посылают именно меня  потому,  что  два  негодяя,
утащившие  меня  на  Малакандру,  дали  мне возможность изучить
язык. Конечно, это не входило в их планы.
     -- Какой язык?
     -- Хресса-хлаб. Язык, который я выучил на Малакандре.
     -- Неужели вы думаете,  что  на  Венере  говорят  на  этом
языке?
     -- Разве  я  вам  не сказал? -- спросил Рэнсом, наклоняясь
вперед. К этому времени мы уже доели холодное мясо, допили пиво
и теперь пили чай. -- Странно, ведь я докопался  до  этого  два
или  три месяца тому назад. С научной точки зрения это -- самое
интересное. Мы  ошибались,  принимая  хресса-хлаб  за  местный,
марсианский язык. Правильнее было бы назвать его старосолярным,
хлаб-эрибол-эф-корди.
     -- Господи, что это?
     -- Понимаете,  раньше  все разумные существа, обитавшие на
планетах Солнечной системы говорили  на  одном  языке  (эльдилы
называют эти планеты Нижним миром). Конечно, большинство из них
необитаемы,  хотя  бы  по нашим понятиям. Этот изначальный язык
забыли в нашем мире, на Тулкандре,  когда  случилась  беда.  Ни
один из земных языков не восходит к нему.
     -- А как же другие марсианские языки?
     -- Пока  не  знаю.  Одно  мне  ясно,  они  намного  моложе
хресса-хлаба, особенно сурнибур,  язык  сорнов.  Я  думаю,  это
можно   доказать   лингвистически.   Сурнибур,  по  марсианским
стандартам, просто новее нового -- он едва  ли  древней  нашего
облакоподобные розовые образования, но  по  большей  части  они
     -- Стало  быть,  вы  рассчитываете,  что  на  Венере знают
хресса-хлаб?
     -- Да. Я приеду, зная язык. Так гораздо  проще,  хотя  для
филолога и скучнее.
     --Вы  же  и понятия не имеете, что надо делать, в какой вы
мир попадете!
     -- Что мне надо делать, я и  правда  не  знаю.  Понимаете,
бывают  такие  дела,  в  которых важно ничего не знать заранее.
Может быть, нужно будет что-то  сказать,  а  это  не  прозвучит
убедительно,  если подготовишься. Что же до тамошнего мира, тут
я немало знаю. Там тепло, мне велели раздеться.  Астрономы  еще
ничего  не  выяснили  о  поверхности  Переландры, у нее слишком
плотная атмосфера. Главный вопрос -- вращается ли она и с какой
скоростью?  В  науке  сейчас  есть  две  гипотезы.  Скьяпарелли
считает,  что  Венера  оборачивается  вокруг своей оси за то же
время, что и вокруг Арбола, простите -- Солнца. Другие  думают,
что  она  оборачивается  за  двадцать  три  часа.  Это мне тоже
предстоит выяснить.
     Если ваш Скьяпарелли прав,  то  на  одной  стороне  всегда
светло, а на другой вечная ночь.
     Рэнсом кивнул.
     -- Занятная  граница...  --  сказал он, подумав. -- Только
представьте: вы  входите  в  страну  вечных  сумерек,  там  все
холоднее  и  холоднее,  и вот вы уже не можете идти, воздуха не
хватает. Интересно,  можно  ли  встать  на  самой  границе,  на
дневной  стороне,  и заглянуть в ночь? Оттуда, пожалуй, удалось
бы увидеть несколько звезд -- ведь из Дневного полушария их  не
видно.  Конечно,  если  у  них  там  высокая  цивилизация,  они
изобрели водолазные костюмы, какие-нибудь  подводные  лодки  на
колесах, чтобы исследовать Ночную сторону.
     Глаза  у  него  сияли,  и  хотя  я думал только о том, как
трудно мне с ним расставаться и как мало надежды встретиться, я
тоже заразился от него восторгом и тягой к знанию.  Но  тут  он
снова обратился ко мне:
     -- Вы еще не знаете, в чем ваша роль.
     -- Разве  я  тоже лечу? -- спросил я, содрогнувшись совсем
иначе.
     -- Ну что вы, что вы! Вы должны упаковать  меня  сейчас  и
распаковать, когда я вернусь... если все обойдется.
     -- Упаковать  вас?  А,  я и забыл про этот гроб! Как же вы
собираетесь в нем путешествовать? Где  двигатель?  А  воздух...
еда, вода? Здесь едва хватит места для вас!
     -- Двигатель  --  сам Уарса Малакандры. Он просто доставит
эту штуку на Венеру. не спрашивайте! Я понятия не имею, как  он
действует.   Существо,   которое  миллионы  лет  вращает  целую
планету, как-нибудь справится.
     -- Что вы будете есть? Как вам дышать?
     -- Он сказал, что мне не понадобится ни еды,  ни  воздуха.
Видимо,  жизнь  моя  на время полета замрет. Я не совсем понял.
Это, в конце концов, его забота.
     --А вы не боитесь? -- спросил я, и снова  ощутил  какой-то
мерзкий ужас.
     -- Если  вы  спрашиваете, признает ли мой разум, что Уарса
безопасно доставит меня на Переландру, я отвечу "да", -- сказал
Рэнсом. -- Если же вас интересуют мои нервы и воображение, я, к
сожалению, отвечу "нет". Мы верим в анестезию  и  все-таки  нам
страшно,  когда  маска приближается к лицу. Я чувствую примерно
то, что чувствует солдат под обстрелом, сколько бы он ни  верил
в   будущую   жизнь.  Наверное,  фронт  был  для  меня  хорошей
практикой.
     -- Стало быть, я  должен  запереть  вас  в  этой  чертовой
штуке? -- спросил я.
     -- Да,  --  сказал Рэнсом. -- Это во-первых. Когда взойдет
Солнце, мы спустимся в сад и поищем такое место, где не  мешали
бы  ни  дом,  ни деревья. Пожалуй, капустная грядка подойдет. Я
лягу, закрою глаза повязкой -- эти стенки не  защитят  меня  от
солнечных  лучей,  когда  мы  выйдем в открытый космос, -- а вы
завинтите крышку. Потом, наверное, вы увидите,  как  эта  штука
взлетит.
     -- А еще позже?
     -- Вот  в  этом и сложность. Вы должны вернуться сюда, как
только вам сообщат, чтобы снять крышку и выпустить меня,  когда
я вернусь.
     -- Когда же вы вернетесь?
     -- Не  знаю. Через полгода, через год, через двадцать лет.
То-то и плохо. Я возлагаю на вас тяжелую нош