он  снова  смог  наблюдать,  волнение  уже  успокаивалось.  Ему
показалось, что он  достиг  границы  морских  гор  и  глядит  с
последней  горы  в  спокойную  долину. Однако до этой долины он
добрался нескоро: то, что по сравнению с теми, первыми волнами,
казалось спокойным морем, на самом деле, когда он достиг  этого
места,  обернулось  пусть меньшими волнами, но все же немалыми.
Вокруг плавало много тех странных  плавучих  штук.  Издали  они
казались  цепью островов, вблизи больше походили на флот -- тем
более что им приходилось преодолевать сопротивление  волн.  Все
же  шторм  успокаивался, дождь утих. Волны были теперь не выше,
чем в Атлантическом океане. Радуга ослабела, стала  прозрачнее,
и  сквозь нее тихо проглянуло золотое небо -- золото проступило
вновь во всю ширь, от горизонта до горизонта. Еще меньше  стали
волны. Теперь он дышал свободно. Но он уже по-настоящему устал;
непосредственные  впечатления отступили, освободилось место для
страха.
     Одна из плавучих заплат скользила по волне в  сотне  ярдов
от  Рэнсома.  Он  следил  за  ней  с большим интересом, надеясь
взобраться  на  один  из  плавучих  островов  и  отдохнуть.  Он
испугался, что эти острова окажутся просто кучей водорослей или
кронами  подводных  деревьев, которым не выдержать его веса. Но
не успел он додумать  эту  мысль,  как  тот  самый  остров,  на
который  он  смотрел,  поднялся  на гребне волны, и Рэнсом смог
разглядеть  его  на  фоне   неба.   Он   не   был   ровным,   с
рыжевато-коричневой   поверхности  поднимались  вверх  какие-то
столбики самой разной высоты, и легкие, и громоздкие, темные на
мягком  сиянии  золотого  неба.  Все  они  накренились  в  одну
сторону,  когда островок изогнулся, переползая гребень волны, и
вместе с островом исчезли из виду. Тут же в тридцати  ярдах  от
Рэнсома появился другой остров, этот плыл в его сторону. Рэнсом
поспешил к нему, чувствуя, как ослабели и почти болят руки -- и
впервые  испугался  по-настоящему.  Приблизившись к острову, он
разглядел  вокруг   него   бахрому   несомненно   растительного
происхождения  --  остров тащил за собой темно-красный хвост из
пузырей, трубочек и переплетающихся шнуров. Рэнсом попытался за
него ухватиться, но он был еще не так близко. Он поплыл скорее,
еще скорее -- остров уходил  от  него,  удаляясь  со  скоростью
десяти  миль  в  час.  Снова  ухватился  он  за какие-то тонкие
красные нити, но они выскользнули, едва не  порезав  ему  руку.
Тогда  он  рванулся  в  самую  гущу  водорослей,  слепо пытаясь
ухватиться за все, что болталось перед ним, и попал в  какое-то
густое   варево   --   трубочки  булькали,  пузыри  то  и  дело
взрывались. Потом руки нащупали что-то  покрепче,  вроде  очень
мягкой древесины. Наконец еле дыша, оцарапав колено, он упал на
пружинившую  под  ним поверхность, приподнялся, прополз немного
вперед. Да, теперь бояться было нечего  --  эта  земля  держала
его, здесь он был в безопасности.
     Наверное,  он довольно долго пролежал на животе, ничего не
делая и ни о чем не заботясь. Во всяком случае, к тому времени,
когда он вновь поднял голову и стал замечать, что его окружало,
он вполне отдохнул. Лежал он на сухой  земле,  покрытой  чем-то
вроде  вереска, только медного цвета. Он рассеянно потрогал это
-- верхняя часть крошилась,  как  сухая  земля,  но  сразу  под
хрупкой  поверхностью  он  нащупал  туго переплетенные нити. Он
перевернулся на  спину.  Что-то  пружинило,  сопротивлялось,  и
гораздо  сильнее,  чем эластичный вереск, словно весь остров --
вроде   матраса,   покрытого   растительным    ковром.    Снова
повернувшись,  Рэнсом  посмотрел  вглубь  острова.  То,  что он
увидел, сперва было похоже  на  обычный  кусок  земли:  длинная
долина,  внизу  --  бронзовая,  по бокам защищенная холмами, на
которых рос многоцветный  лес.  Но  едва  он  взглянул  на  эту
равнину, как она, прямо перед ним, превратилась в медный склон,
и многоцветный лес заструился вниз по этой новой горе. Он был к
такому готов, но в первый миг зрелище все же потрясло его. Ведь
долина  сперва  показалась  ему  нормальной -- он забыл, что он
плывет, что плывет весь остров с  горами  и  долинами,  которые
каждую  минуту  меняются  местами, так что карту высот и впадин
можно изобразить только на кинопленке. Таковы плавучие  острова
Переландры -- фотография, обедняя краски, исключая вечную смену
форм, явила бы нам что-то похожее на земной пейзаж, но на самом
деле  острова  совсем другие: поверхность их суха и плодородна,
как твердая земля, а форма все время меняется вместе  с  водой,
по  которой  они  плывут. К этому трудно привыкнуть, с виду они
так похожи на обычную землю. Разумом Рэнсом уже все  понял,  но
ни  мускулы,  ни  нервы привыкнуть не могли. Он встал -- сделал
несколько шагов под гору -- и растянулся на животе. Поверхность
острова была мягкой, он не  ушибся,  поднялся...  --  и  увидел
перед  собой  уже  подымающийся  холм...  шагнул... снова упал.
Напряжение, сжимавшее его  с  той  минуты,  как  он  прибыл  на
Переландру,  наконец  отпустило,  и  он рассмеялся. Хохоча, как
школьник, катался он по мягкой поверхности своего острова.
     Наконец он успокоился. Часа  два  он  учился  ходить.  Это
оказалось потруднее, чем ходить по палубе -- в любую качку сама
палуба по крайней мере остается ровной. Ходить по этому острову
-- все равно, что ходить по воде. Несколько часов потребовалось
ему,  чтобы  отойти  от  края  острова на сотню ярдов, и он был
горд, когда сумел пройти подряд целых пять  шагов  --  раскинув
руки,  сгибая  колени,  боясь  потерять равновесие. Напряженное
тело дрожало, словно он учился ходить по  канату.  Пожалуй,  он
скорее научился бы, если бы падать было не так мягко и приятно,
а  упавши,  он  долго  лежал,  глядя вверх, на золотой купол, и
впитывал спокойный,  неумолкающий  шорох  воды,  тонкие  запахи
трав.  А  как  забавно, скатившись в небольшую впадину, открыть
глаза и  оказаться  на  вершине  главной  горы  всего  острова,
откуда,  словно  Робинзон, он мог смотреть вниз на поля и леса!
Ему хотелось посидеть гак еще несколько минут, но остров  вновь
увлекал  его  вниз, горы и долины стирались, превращаясь в одну
большую равнину.
     Наконец он добрался до леса. Здесь  были  какие-то  кусты,
высотой с крыжовник, цветом напоминавшие водоросли. Над кустами
высились  деревья,  серые  и лиловые, а густые ветви образовали
крышу над головой, золотую, серебряную и синюю.  Здесь  он  мог
опираться  о  стволы,  идти  стало  легче.  И запахи здесь были
необычные -- нельзя просто сказать, что  они  пробудили  в  нем
голод или жажду, скорее они превратили голод и жажду в какое-то
новое  чувство, которое из тела проникало в душу, не тревожа, а
радуя ее. То и дело он останавливался, упирался руками в  ствол
и  вдыхал  благоухание  --  здесь  даже  это  казалось каким-то
священным обрядом. Лес все время менялся,  и  его  разнообразия
хватило  бы  на  дюжину  земных  пейзажей:  то ровный край, где
деревья стоят вертикально, как башни, то провал, где должна  бы
течь  лесная  река, то лес бежит вниз по склону, то оказывается
на вершине горы и между стволами можно увидеть океан. В  тишине
звучал  только  размеренный  голос  волн.  Ощущение одиночества
стало здесь более ясным, но к нему не примешивалась тревога  --
может  быть, романтическое уединение необходимо для того, чтобы
впитать все неземные чудеса. Рэнсом боялся лишь самого себя  --
иногда  ему  казалось,  что  здесь,  на Переландре, есть что-то
непостижимое и невыносимое для человеческого разума.
     Он добрался до той части  леса,  где  с  деревьев  свисали
большие  желтые  шары,  по  форме  да и по размеру напоминавшие
воздушный шар. Он сорвал один, покрутил -- кожура была  гладкая
и твердая, он никак не мог ее надорвать. Вдруг в каком-то месте
его  палец проткнул кожуру и ушел глубоко в мякоть. Подумав, он
попробовал глотать из отверстия.  Он  собирался  сделать  самый
маленький  глоток,  для пробы, но вкус плода тут же избавил его
от всякой осторожности. Это был именно вкус --  точно  так  же,
как  голод  и  жажда  были  именно  голодом  и  жаждой  -- и он
настолько отличался от любого земного  "вкуса",  что  само  это
слово  казалось  пустым.  Ему  открылся новый род удовольствий,
неведомых людям, непривычных, почти невозможных. За каплю этого
сока на Земле правитель изменил бы народу и  страны  бы  начали
войну.  Объяснить,  определить  этот вкус, вернувшись на Землю,
Рэнсом не мог -- он не знал даже, сладкий он  был  или  острый,
солоноватый  или пряный, резкий или мягкий. "Не то... не то..."
-- только и отвечал на все наши  догадки.  А  тогда  он  уронил
пустую  кожуру и собирался взять вторую, но вдруг почувствовал,
что не хочет ни пить, ни есть.  Ему  просто  хотелось  еще  раз
испытать  наслаждение,  очень сильное, почти духовное. Разум --
или то, что  мы  называем  разумом  --  настоятельно  советовал
отведать еще один плод, ведь удовольствие было детски-невинным,
а  он  уже  столько  пережил  и не знал, что его ждет. И все же
что-то противилось "разуму". Что именно?  Трудно  предположить,
что  сопротивлялось  чувство  --  какое  же чувство, какая воля
отвернется от такого наслаждения? По почему-то он  ощущал,  что
лучше  не  трогать второй плод. Быть может, то, что он пережил,
так полноценно, что повторение только опошлило бы  его.  Нельзя
же слушать два раза подряд одну и ту же симфонию. Так он стоял,
дивясь,  как  часто  там, на Земле, стремился к удовольствию по
велению разума, а не по велению голода и  жажды.  Тем  временем
свет стал меняться -- позади становилось темнее, впереди сияние
неба и моря тоже стало не таким ярким. На Земле он выбирался бы
из  лесу  не больше минуты; здесь, на колеблющемся острове, это
заняло несколько минут, и когда он вышел на открытое место,  он
увидел поистине фантастическое зрелище.
     В течение дня золотое небо совершенно не менялось, и он не
угадал  бы,  где  именно  Солнце.  Но сейчас половина неба была
озарена. Солнца он по-прежнему не мог разглядеть, но,  опираясь
на  океан,  встала  арка  зеленого света -- Рэнсом не глядел на
нее, блеск слепил глаза, а над зеленой  дугой  до  самого  неба
поднимался  многоцветный веер, раскрытый, словно хвост павлина.
Море успокоилось, с поверхности вод к небу поднимались утесы  и
странные,  тяжелые  клубы  синего  и  красного  пара, а легкий,
радостный ветер принялся играть волосами Рэнсома. День  угасал,
волны  становились все ниже и наконец вправду наступила тишина.
Он сидел, поджав ноги, на берегу  острова,  как  одинокий  царь
посреди всего этого великолепия. Впервые он подумал, что попал,
быть  может,  в  необитаемый  мир,  но  тревога только усилила,
обострила блаженство.
     И вновь он удивился тому, чего мог ожидать: он провел весь
день обнаженным, среди летних плодов, на мягкой и теплой  траве
-- а  теперь  должен был наступить мягкий и серый летний вечер.
Но прежде чем фантастические краски померкли на Западе,  Восток
уже  стал глухо-черным. Еще несколько мгновений, и тьма покрыла
западную  половину  неба.  Красноватый  свет  чуть  помедлил  в
зените,  и  Рэнсом  успел отползти к лесу. Как говорится, "было
так темно, что ни зги не видно". Едва он добрался до деревьев и
лег, наступила ночь -- непроглядная тьма, больше похожая не  на
ночь,  а  на погреб для угля. Он мог поднести к лицу руку и все
же не разглядеть ее. Эта неизмеримая, непроницаемая тьма просто
давила ему на глаза. Не  было  ни  Луны,  ни  звезд  на  прежде
золотом  небе,  но  и  во  тьме  было  тепло. Он различал новые
запахи. Размеры у этого мира  исчезли,  остались  лишь  границы
собственного  тела  да клочок травы, на котором он лежал, мягко
покачивающийся гамак. Ночь укрыла его своим  одеялом,  избавила
от  одиночества. Так спокойно он мог бы заснуть в своей комнате
на Земле. И сон пришел к нему --  упал,  как  падает  созревший
плод, едва тронешь ветку.

     ГЛАВА 4

     Когда  Рэнсом  проснулся,  с  ним  произошло то, что может
случиться с человеком разве что в чужом мире: он явь принял  за
сон.  Открыв глаза, он увидел причудливое, как на гербе, дерево
с золотыми плодами и серебряными  листьями.  Корни  ярко-синего
ствола  обвивал  небольшой дракон, чешуя его отливала червонным
золотом. Несомненно, это был сад Гесперид. "Какой  яркий  сон",
-- подумал  Рэнсом,  и  понял,  что  уже  не  спит.  Но покой и
причудливость  сна  продолжались  в  этом  видении,  и  ему  не
хотелось  окончательно  просыпаться. Он вспоминал, как совсем в
другом  мире  --  древнем,  холодном  мире  Малакандры  --   он
повстречал прототип Циклопа, великана-пастуха, обитателя пещер.
Может ли быть, что земные мифы рассеяны по другим мирам и здесь
они  --  правда?  Тут  он  подумал:  "Да ты совсем один, голый,
беспомощный, в чужом  мире,  а  это  животное  может  оказаться
опасным",  --  но  не  испугался. Он знал, что земные хищники в
космосе -- исключение, и он находил ласковый прием у куда более
странных  существ.  На  всякий  случай   он   остался   лежать,
потихоньку  рассматривая  дракона.  Тот  был  похож на ящерицу,
ростом с сенбернара, с чешуйками на спине.  Дракон  смотрел  на
него.
     Рэнсом  приподнялся  на  локте. Дракон все глядел на него.
Теперь Рэнсом ощутил, что земля под ним --  совершенно  ровная.
Тогда  он  сел  и  увидел между стволами спокойное, неподвижное
море. Океан превратился в  позолоченное  стекло.  Рэнсом  снова
взглянул  на дракона. Может ли он быть разумной тварью -- хнау,
как говорят на Марсе, -- той самой, для встречи с которой он  и
послан?  Не похоже, но попробовать надо. Рэнсом произнес первую
фразу на  старосолярном,  и  собственный  голос  показался  ему
чужим.
     -- Незнакомец,  --  сказал  он,  --  я послан в ваш мир из
Глубоких Небес слугами Малельдила. Примешь ли ты меня?
     Дракон уставился на него  --  пристально  и,  быть  может,
мудро.   Потом   он   прикрыл   глаза.  Рэнсому  это  не  очень
понравилось. Он решил встать. Дракон глаза открыл. С  полминуты
Рэнсом  глядел  на  него,  не  зная,  как быть дальше. Потом он
увидел,  что  дракон  медленно  разворачивается.  Стоять   было
трудно,  но  что  поделаешь -- разумно это существо или нет, от
него не убежать. Дракон  отлепился  от  дерева,  встряхнулся  и
развернул  два  блестящих сине-золотых крыла, похожих на крылья
летучей  мыши.  Он  встряхнул  ими,  снова  сложил  их,   снова
уставился  на  Рэнсома  и  --  то ползком, то как-то ковыляя --
направился  к  берегу.  Там  он  сунул  в  воду   вытянутую   и
металлически-блестящую  морду,  напился, вновь поднял голову, и
довольно  мелодично,  хотя  и  хрипловато,  заблеял.  Потом  он
обернулся,  опять  взглянул  на  Рэнсома  и  направился к нему.
"Просто глупо его  ждать",  --  нашептывал  здравый  смысл,  но
Рэнсом,  сцепив  зубы, остался стоять. Дракон подошел и ткнулся
холодным носом ему в колени. Рэнсом  совсем  растерялся:  может
быть,  дракон разумен и это его речь? А может, ищет ласки -- но
как его приласкать? Попробуйте-ка  погладить  такое  чешуйчатое
существо!  А  что  как  оно  просто чешется о его колени? И тут
дракон вроде  бы  забыл  о  Рэнсоме,  внезапно,  как  бывает  у
животных,   --  отошел  и  принялся  с  жадностью  есть  траву.
Чувствуя, что честь удовлетворена, Рэнсом повернул в лес.
     С деревьев свешивались плоды, которые он  уже  отведал  на
Переландре,  но  внимание  его  привлекло  что-то странное чуть
впереди. В темной листве серо-зеленых зарослей что-то сверкало.
Сперва ему показалось, что это похоже на оранжерею,  освещенную
солнцем;  когда  он  пригляделся,  он увидел, что стекло как бы
движется, словно какая-то сила вбирает  и  выпускает  свет.  Он
пошел  вперед, чтобы выяснить, что же там происходит, как вдруг
что-то холодное прикоснулось к его левой ноге.  Дракон  шел  за
ним.  Он тыкался в него носом и ластился к нему. Рэнсом ускорил
шаги -- дракон тоже; он остановился -- и дракон остановился. Он
снова пошел вперед, дракон неотступно следовал за  ним,  и  так
близко, что бок его то и дело прижимался к бедру Рэнсома. Порой
он  даже наступал ему на ногу холодной и тяжелой лапой. Рэнсому
все это не нравилось и он уже подумывал, как бы положить  этому
конец,  как  вдруг  его отвлекло открывшееся перед ним зрелище.
Над  его  головой  с  мохнатой  ветви  свисал   огромный   шар,
полупрозрачный  и  сияющий.  Шар  вбирал  и  отражал свет, а по
окраске был похож на радугу. Значит, это и  было  то  "стекло",
которое  ему  померещилось  в  лесу. Оглядевшись, Рэнсом увидел
множество таких же шаров. Он стал  рассматривать  один  шар  --
сперва ему казалось, что тот подвижен, потом он понял, что нет.
Вполне  естественно,  он  поднял  руку  и коснулся его. В ту же
минуту голову его и руки, и плечи обдал ледяной душ -- ну, хотя
бы холодный в таком теплом мире, -- и он ощутил  пронзительный,
дивно-прекрасный  запах, который напомнил ему строку из Поупа о
розе: "благоуханной смертью умирает". Душ освежил  его,  и  ему
показалось,  что  до  сих  пор он толком и не проснулся. Открыв
глаза (ведь он невольно  зажмурился,  когда  хлынула  вода)  он
увидел, что все цвета стали ярче и насыщенней, будто развеялась
дымка,  окутывавшая  этот  мир. Чары овладели им снова. Золотой
дракон у его ног не был уже ни  опасным,  ни  назойливым.  Если
нагой   человек  и  мудрый  дракон  --  единственные  обитатели
плавучего рая, все правильно; ведь сейчас ему казалось, что это
-- не приключение, а воплощенный миф,  а  сам  он  --  один  из
персонажей неземной истории. Куда как лучше!
     Он  снова повернулся к дереву. Плода, обдавшего его водой,
уже не было. Ветка, похожая на тюбик, заканчивалась не шаром, а
маленьким   дрожащим   устьицем,   из    которого    выдавилась
кристаллическая  капелька.  Рэнсом растерянно огляделся, в роще
было еще много радужных плодов,  и  он  вновь  уловил  какое-то
движение.  Теперь  он  знал  его  причину: все эти сияющие шары
понемногу росли и тихо  лопались,  оставляя  на  земле  влажное
пятно,  которое  быстро  высыхало,  а  в  воздухе -- прохладу и
тонкий дивный запах. Собственно,  это  были  не  плоды,  просто
пузыри;  а  Пузырчатые Деревья (так он решил их назвать) качали
воду из океана. Вода выходила наружу в форме шара,  окрасившись
соком, пока она шла по дереву. Рэнсом уселся, чтобы насладиться
зрелищем.  Теперь, когда он понял тайну леса, он мог объяснить,
почему тот не похож на все остальное. Если внимательно  следить
за  пузырем,  можно  было  увидеть,  как  из устьица появляется
обычная почка размером с грушу, надувается и наконец  лопается;
но  если  воспринять  лес как целое, ощутишь только легкую игру
света, слабый звук, нарушавший тишину Переландры,  и  свежесть,
прохладу,  влажность здешнего воздуха. По земным понятиям здесь
человек был "на воздухе" больше, чем в любом другом месте, даже
у моря. Над головой Рэнсома повисла целая  гроздь  пузырей.  Он
мог  бы  подняться и окунуться в них, еще раз принять волшебный
прохладный душ, только раз в десять сильнее. Но что-то удержало
его, то самое, что помешало ему вчера попробовать второй  плод.
Он недолюбливал людей, вызывающих певца на бис. ("Ну это же все
портит!" -- объяснял он.) Сейчас ему показалось, что это бывает
не только в театре, и значит немало. Люди снова и снова требуют
чего-то,  словно  жизнь  --  это  фильм,  который можно крутить
заново и даже задом наперед. Уж не здесь ли  корень  всех  зол?
Нет,  корень  зол  --  сребролюбие... Но ведь и деньги мы ценим
потому, что они защищают  от  случайности,  позволяют  снова  и
снова получать одно и то же, удерживают кинопленку на месте.
     Тут  ему  пришлось  прервать  размышления:  что-то тяжелое
навалилось ему на ноги. Дракон улегся и положил ему  на  колени
длинную   тяжелую   голову.   "Знаешь,  --  сказал  он  дракону
по-английски, -- ты  мне,  однако,  очень  надоел".  Дракон  не
шевельнулся. Тогда он решил как-то с ним п