быть  только
тем, что есть, и ничто ее не заменит.
     Рэнсом  попытался  найти  еще  одну  лазейку. Как может он
бороться с бессмертным? Будь он даже спортсменом или воином,  а
не близоруким профессором, которого до сих пор беспокоит старая
рана,  он и тогда не мог бы сражаться с дьяволом. Его же нельзя
убить! И тут же  ответ  открылся  ему.  Можно  уничтожить  тело
Уэстона  --  то,  без  чего  Враг  ничего  не  может сделать на
Переландре. В этом теле, тогда еще повиновавшемся  человеческой
воле,  Враг  проник сюда. Если его изгнать, у него не останется
здесь обиталища! Рэнсом вспомнил  о  бесах  в  Библии,  которые
страшились,  что  их  ввергнут  в бездну. Теперь, наконец, он с
ужасом  понял,  что  физическое  действие,  которое   от   него
требовалось,  не  бессмысленно  и  не  безнадежно. У обоих тела
нетренированы и не очень молоды, оба вооружены  лишь  кулаками,
ногтями  и  зубами.  Рэнсому стало дурно от ужаса и отвращения.
Убивать таким оружием живое существо (он  помнил,  как  пытался
прикончить  лягушку)  --  очень  страшно;  умирать  от  него --
наверное,  медленно  --  еще  страшней.  Он  был  уверен,   что
погибнет.  "Да  разве я победил хоть в одной драке?" -- спросил
он.
     Он больше не притворялся, будто не понимает, чего от  него
ждут.   Силы  его  иссякли.  Он  получил  ответ,  очень  ясный,
увильнуть нельзя. Голос во тьме беззвучен, но так отчетлив, что
он удивлялся, как не  проснулась  спящая  Женщина.  Невозможное
встало  перед  ним.  Вот  что  он  должен  сделать; вот чего он
сделать не  может.  Тщетно  вспоминал  он  мальчиков,  даже  не
верящих в Бога, -- какое испытание проходят они сейчас на Земле
(и  ради  меньшей  цели!). Его воля была в том ущелье, где даже
стыд не спасет, оно только темнее и глубже. Ему  казалось,  что
он  согласился  бы  сражаться с Уэстоном, будь у них оружие. Он
решился  бы  даже  пойти  безоружным  против   револьвера.   Но
обхватить  это  тело,  попасть в живые руки мертвеца, прижаться
грудь  к  груди...  Дикие  мысли  приходили   к   нему.   Можно
ослушаться,  ничего  страшного -- потом, на Земле, он покается.
Он струсит, как Петр, и его простят, как Петра. Конечно,  разум
его  прекрасно  знал  ответ, но в такие минуты доводы разума --
просто старые сказки. Потом иной ветер  поднялся  в  его  душе,
настроение  переменилось. Быть может, он победит в борьбе, даже
не очень пострадает. Но тьма не давала ему никаких, ни малейших
гарантий. Будущее было темно, как она сама. "Ведь тебе  не  зря
дано  имя  "Рэнсом", -- произнес Голос. Рэнсом знал, что ему не
почудилось,  и  по  весьма  забавной   причине:   фамилия   его
происходила  не  от  слова  "рэнсом",  то  есть  "выкуп", но от
"Рэнольф сан", "сын Ранульфа". Он давно это  знал  и  соединить
эти  два слова мог бы разве что ради забавы, ради каламбура. Но
даже себялюбивое "я" не осмелилось бы предположить,  что  Голос
играет  словами. В одну секунду Рэнсом понял, что случайное для
филолога совпадение слов  вовсе  не  случайно.  Различие  между
осмысленным  и  случайным, как и между мифом и фактом, -- чисто
земное. Замысел так широк, что в рамках  земного  опыта  мы  не
видим  связи  между  его  частями;  потому наш опыт и различает
случайное и неизбежное. Вне этих рамок  разницы  уже  нет.  Ему
пришлось  шагнуть  за  пределы  Земли,  попасть в более сложный
узор, чтобы узнать, почему древние философы  говорили,  что  за
пределом  земного  круга исчезает случайность. Прежде, чем мать
зачала его; прежде, чем предкам его  было  дано  имя  "Рэнсом";
прежде,  чем  слово  это  стало  означать  "выкуп  за пленных";
прежде, чем  Бог  создал  мир,  все  это  было  так  связано  в
вечности,  что  самый смысл узора зависел от того, чтобы сейчас
все совпало. И он склонил голову, и застонал,  и  возроптал  на
судьбу  --  он  просто  человек,  а  его  принуждали вступить в
метафизический мир  и  осуществить  то,  о  чем  философы  лишь
размышляли.
     -- Я тоже Искупитель, -- сказал Голос.
     Рэнсом понял не сразу. Да, Тот, Кого в иных мирах называют
Малельдилом,  искупил мир и его, Рэнсома. Он знал это. Зачем же
Голос напомнил ему? Прежде, чем пришел ответ, он ощутил, что не
вынесет его, и протянул руки, словно мог от  него  заслониться.
Но  ответ настиг его. Так вот что выйдет! Если он сдастся, этот
мир все равно будет искуплен. Если он не отдаст себя в  жертву,
жертвой станет Другой. Но ничто не повторяется. Нового распятия
не  будет...  Может  быть,  и Воплощения... Будет какой-то иной
подвиг  любви,  какое-то  иное   унижение,   еще   страшнее   и
прекрасней.  Он  увидел,  как растет узор и в каждом новом мире
обретает новое измерение. Небольшое зло, причиненное Сатаной на
Малакандре, можно сравнить  с  линией;  на  Земле  оно  --  уже
квадрат.  Если  и  Венера падет, зло ее будет кубом. Невозможно
вообразить, каково же  тогда  искупление,  --  но  оно  придет.
Рэнсом  и  прежде  знал,  как  много  зависит от его выбора, но
только теперь  увидел,  как  велика  и  страшна  вверенная  ему
свобода.  По сравнению с ней весь космос мал и уютен. Сейчас он
стоял на краю бездны, под бездной неба, в вихре  ледяной  бури.
Раньше  ему казалось, что он перед Господом, как Петр. Нет, все
гораздо хуже -- он сидит  перед  Ним,  как  Пилат!  Спасение  и
гибель  зависят  только от него. Руки его, как у всех людей, от
начала  времен  обагрены  невинной  кровью.  Теперь  он,   если
пожелает,  может  вновь  омочить  их  в той же крови. "Господи,
помилуй! -- взмолился он и застонал. -- Почему же я?"  Но  Тьма
не дала ответа.
     Ему все еще казалось, что от него требуют невозможного. Но
незаметно  произошло  то, что раньше случалось с ним дважды. Во
время  прошлой  войны  он  как-то  уговаривал  себя   выполнить
смертельно опасное дело; а потом, еще раз, он долго собирался с
духом,   чтобы  отправиться  в  Лондон,  разыскать  там  одного
человека  и  сделать  ему  исключительно   трудное   признание,
которого требовала справедливость. В обоих случаях это казалось
немыслимым  -- он не думал, он просто знал, что такой, какой он
есть, он этого сделать не может; и вдруг, без ощутимого  усилия
воли, видел ясно, как на экране: "Завтра, примерно в это время,
все  уже  будет позади". Это случилось с ним и теперь, но страх
его, стыд, любовь, все его доводы остались прежними. Он  ничуть
не  меньше  и не больше боялся того, что ему предстояло; теперь
он знал так же точно, как знал свое прошлое, что  сделает  это.
Он  мог молиться, плакать, восставать, мог петь, как мученик, и
богохульствовать, как  бес,  --  но  ничего  не  мог  изменить.
Совершенно  ничего.  Непременно  наступит миг, когда он сделает
это. Будущий поступок стоял перед ним  очевидно  и  неотменимо,
словно  он  уже  совершен.  И  не важно было, что этот поступок
относился к той части времени, которую мы называем  будущим,  а
не   к   той,  которую  мы  зовем  прошлым.  Внутренняя  борьба
завершилась, хотя мгновенья победы вроде бы и  не  было.  Можно
сказать, что свобода выбора просто отошла в сторону, сменившись
неумолимой   судьбой.  Точно  так  же  можно  сказать,  что  он
освобожден от доводов страсти и обрел  высшую  свободу.  Рэнсом
так  и не увидел разницы между этими двумя предположениями. Ему
открылось, что свобода и предопределение -- одно и  то  же.  За
свою жизнь он слышал много споров на эту тему и увидел, что они
бессмысленны.
     Как  только он понял, что завтра постарается убить Нелюдя,
само это показалось ему уже не таким великим подвигом. Он  едва
мог  понять,  зачем  обвинял  себя  в  мании  величия. Да, если
отступит он, Малельдил все сделает за него. В  этом  смысле  он
действительно  представляет  Малельдила, но не больше, чем Ева,
если  бы  она  не  тронула  яблока,  и  всякий  человек,  когда
совершает  доброе  дело.  Он  не  равняется  с  Малельдилом  ни
личностью, ни страданием -- страдания их несравнимы,  как  боль
человека,   который  обжег  палец,  туша  искру,  и  пожарника,
погибающего в огне, потому что ту искру не погасили. Он уже  не
спрашивал,  почему  избрали его. Могли избрать другого, любого.
Яркий, яростный свет, который он увидел в  тот  миг,  на  самом
деле освещал всех до единого.
     -- Я наслал сон на твоего Врага, -- сказал Голос. -- Он не
проснется  до  утра.  Встань. Отойди на двадцать шагов в рощу и
ложись спать. Сестра твоя тоже спит.

     ГЛАВА 12

     Когда наступает утро, которого мы боялись, мы  просыпаемся
сразу.  Так  и  Рэнсом, едва очнувшись от сна, тут же вспомнил,
что ему надо сделать. Он был один, островок слегка  покачивался
-- шторма не было, море лишь слабо колыхалось.
     Золотой свет, пробивавшийся меж синих стволов, указал ему,
в какой   стороне   море.   Он  спустился  туда,  выкупался  и,
выбравшись на берег, напился воды. Несколько минут он простоял,
приглаживая влажные волосы  и  растирая  мокрые  ноги.  Оглядев
себя, он заметил, что разницы между загоревшей и бледной частью
кожи почти нет. Если бы Королева встретила его сейчас, она вряд
ли  назвала  бы  его Пятнистым. Тело было скорее цвета слоновой
кости, а пальцы ног, столько дней не ведавшие обуви,  отдохнули
и  выпрямились. Как живое существо Рэнсом нравился себе больше,
чем когда-либо. Он был уверен, что у него, как  после  Великого
Утра,  больше  не будет убогого, жалкого тела, и радовался, что
этот инструмент так приготовился к игре прежде, чем  он  с  ним
расстанется. "Когда я проснусь и обрету Твое подобие, -- сказал
он, -- я порадуюсь такому телу".
     А  сейчас  он направился в лес и случайно (думал он только
об  еде)  наткнулся  на   целое   облако   древесных   пузырей.
Наслаждение  было таким же, как и прежде, и даже походка у него
изменилась после душа. Он думал, что  будет  есть  в  последний
раз,  но даже теперь считал, что не вправе выбирать излюбленные
фрукты. Однако ему повезло -- он наткнулся на тыковки. "Славный
завтрак перед казнью", -- насмешливо подумал он, роняя скорлупу
и вновь испытывая наслаждение, от которого весь мир должен  был
пуститься  в  пляс.  "Как бы то ни было, -- думал он, -- я ни о
чем не жалею. Время я провел неплохо. Я побывал в раю".
     Он зашел в лес чуть  подальше  --  туда,  где  гуще  росли
деревья  -- и чуть не споткнулся о спящую Королеву. В это время
дня она обычно не спала, и  Рэнсом  понял,  что  это  Малельдил
послал  ей сон. "Я никогда ее больше не увижу, -- прошептал он.
-- Я вообще не буду смотреть на женщину вот так,  как  теперь".
Пока  он  стоял  и  глядел вниз, его терзала какая-то сиротская
тоска -- как бы хотел он, раз в жизни, увидеть Праматерь своего
рода  вот  так,  во  славе  и  невинности!  "Иные  дары,   иная
благодать,  иная  слава, -- шептал он. -- Но не эта. Этой мы не
увидим. Бог все приводит  к  добру,  и  все  же  мы  помним  об
утрате".  Он  в  последний  раз взглянул на Королеву и поспешил
уйти. "Я был прав, -- думал он на ходу. -- Так  больше  нельзя.
Пора его остановить".
     Он  долго  блуждал  среди  сумрачных,  но  ярких зарослей,
прежде чем нашел Врага.  За  это  время  он  повстречал  своего
приятеля  и  в  той же позе, что тогда, в первый раз, -- дракон
свернулся клубком вокруг дерева, но сейчас и  он  спал.  Рэнсом
вспомнил,  что  за все утро он не слышал чириканья птиц, шороха
гибких тел, пробирающихся меж кустов, вообще ничего не  слышал,
кроме  рокота  волн,  и  не видел в листве любопытных взглядов.
Вероятно, Господь погрузил весь этот остров -- или, быть может,
весь  этот  мир  --  в  глубокий  сон.  На   мгновение   Рэнсом
почувствовал  себя  бесконечно одиноким, но тут же обрадовался,
что счастливые обитатели этого мира не увидят насилия и крови.
     Примерно через час, обогнув рощицу  пузырей,  он  внезапно
столкнулся  лицом  к  лицу  с  Нелюдем. "Он что, уже ранен?" --
подумал Рэнсом, заметив кровавые пятна у него на груди; но  тут
же  понял,  что Нелюдь, как всегда, испачкался в чужой крови. В
его умелых длинных руках слабо билась  наполовину  растерзанная
птица,  широко  разинув  клюв  в  беззвучном, задушенном вопле.
Рэнсом  ударил  Врага,  не  успев  даже  осознать  собственного
намерения.  Вероятно, он бессознательно вспомнил, как занимался
в школе боксом, и изо всех  сил  нанес  удар  в  челюсть  левой
рукой. Он забыл, что руки его не защищены перчатками -- об этом
напомнила резкая боль, когда кулак столкнулся с челюстью, и так
сильно,  что  хрустнули  пальцы,  а  вся рука до плеча заныла и
почти отнялась. С минуту Рэнсом приходил в себя, и за это время
Нелюдь успел отступить шагов на шесть. Удар тоже  пришелся  ему
не   по  вкусу,  он,  кажется,  прикусил  себе  язык  --  кровь
пузырилась у него на губах. Но птицу он не выпустил.
     -- Значит,  теперь  ты  попробуешь  силу,  --  сказал   он
по-английски. Голос у него сел.
     -- Оставь птицу, -- приказал Рэнсом.
     -- Чушь  какая, -- возразил Нелюдь. -- Разве ты не знаешь,
кто я такой?
     -- Я знаю, что ты такое, -- ответил  Рэнсом,  --  а  какое
именно, не важно.
     -- И  ты  хочешь  бороться  со  мной?  Ты,  такой  убогий,
маленький, жалкий? -- сказал Нелюдь. -- Может быть, ты думаешь,
Он поможет тебе? Так думали многие. Я знаю Его дольше, чем  ты.
Они  все  надеются,  что  Он  их спасет, а понимают что к чему,
когда уже слишком поздно, -- в лагере, в желтом доме, на  дыбе,
на  костре,  на кресте. Разве Он спас Себя Самого? -- и Нелюдь,
запрокинув голову, взвыл так, что  едва  не  обруидлся  золотой
свод:  --  Элой,  Элой, лама савахфани! Рэнсом догадался сразу,
что эти слова он произнес на чистом арамейском наречии  первого
века.  Он  не  цитировал,  он вспоминал. Именно так звучали эти
слова с креста, хранились веками в пылающей памяти изгоя, и вот
этот, жутко кривляясь, передразнивал их. От ужаса Рэнсом на миг
лишился  чувств,  и  прежде,  чем  он  пришел  в  себя,  Нелюдь
набросился  на него, завывая, словно ветер в бурю. Глаза у него
раскрылись так, что век вообще не было; волосы дыбом стояли  на
голове.  Он  намертво  прижал противника к груди, обхватил его,
впился ногтями ему в  спину,  отдирая  длинные  полосы  кожи  и
плоти. Руки у Рэнсома были зажаты, и как он ни выкручивался, он
не   мог   по-настоящему  нанести  удар.  Наконец  ему  удалось
наклонить голову, он впился  зубами  в  правую  руку  Врага  --
сперва безуспешно, но постепенно зубы его проникли так глубоко,
что  тот  взвыл,  рванулся,  а  Рэнсом  освободился.  Пользуясь
минутной растерянностью, он обрушил на Врага град ударов,  метя
в  сердце.  Рэнсом  сам  не  ожидал  от  себя  такой быстроты и
точности. Он слышал, как его кулаки выбивают  из  тела  Уэстона
резкие,   всхлипывающие   вздохи.  Но  вот  вражьи  руки  снова
приблизились к нему, хищно изогнутые пальцы изготовились  рвать
тело. Чудовище не хотело боксировать, оно хотело схватить его и
рвать.  Рэнсом  отбил  его  руку  --  кость опять столкнулась с
костью  и  противно  заныла,  --  резко   ударил   в   мясистый
подбородок, и тут же когти впились уже в его правую руку. Тогда
Рэнсом  схватил  врага  за  руки и скорее благодаря удаче сумел
удержать его запястья.
     То,  что   творилось   в   следующие   минуты,   сторонний
наблюдатель  вряд ли принял бы за поединок. Нелюдь напрягал все
силы, какие  только  мог  извлечь  из  тела  Уэстона,  стараясь
вырвать  руки,  а  Рэнсом изо всех сил старался их удержать. От
напряжения противники с ног  до  головы  обливались  потом,  но
внешне они лениво и беззаботно слегка двигали руками. Сейчас ни
один  из  них  не мог нанести рану другому. Нелюдь вытянул шею,
стремясь  укусить;  Рэнсом  напряг  руки  и  удерживал  его  на
расстоянии.   Казалось   бы,   такая  борьба  вообще  не  может
кончиться.
     Внезапно Нелюдь резко выбросил вперед ногу, протолкнул  ее
между  ногами  Рэнсома и зацепил того сзади под коленом. Рэнсом
едва устоял. Теперь оба двигались порывисто и поспешно.  Рэнсом
тоже  пытался  подставить  подножку,  но не смог. Тогда он стал
заламывать левую руку Врага, надеясь просто сломать ее или хотя
бы вывихнуть. Усилие вынудило  ослабить  хватку.  Враг  тут  же
высвободил  другую руку, и Рэнсом едва успел закрыть глаза, как
стальные ногти разодрали ему щеку. Боль была  так  сильна,  что
Рэнсом  уже  не  мог  бить  левой  по  ребрам противника. Через
мгновение, неведомо как, они оторвались друг от друга и стояли,
тяжело дыша, пристально глядя один на другого.
     Выглядели оба довольно жалко.  Рэнсом  не  мог  разглядеть
свои  раны,  но  чувствовал,  что  весь  залит  кровью. От глаз
Уэстона остались лишь узкие щели, тело его,  там,  где  его  не
скрывали  остатки  разорванной  рубашки,  было  сплошь  покрыто
кровоподтеками. И это, и тяжкое дыхание, и память о том, как он
дрался, совершенно изменило мысли  Рэнсома.  Он  удивился,  что
Враг  не  так  уж  силен.  Несмотря  на  все доводы разума, ему
казалось, что это тело обладает дьявольской,  сверхчеловеческой
силой.   Он  ждал,  что  эти  руки  остановить  не  легче,  чем
пропеллер. Теперь, на собственном опыте, он знал,  что  дерется
лишь  с  телом Уэстона. Один немолодой ученый против другого, и
только. Уэстон был крепче сложен, но толст и с  трудом  выносил
удары. Рэнсом был тоньше и лучше владел дыханием. Раньше он был
уверен,  что  обречен, теперь над этим смеялся. Бой был равным.
Он мог победить и выжить.
     На этот раз первым на Врага бросился Рэнсом, и новый раунд
был очень похож на предыдущий. На расстоянии  побеждал  Рэнсом;
когда   Врагу   удавалось   достать  его  зубами  или  когтями,
приходилось туго. Разум его  был  ясен  даже  в  самые  тяжелые
минуты.  Он понимал, что исход битвы определяется очень просто:
или он потеряет слишком много крови, или прежде  отобьет  Врагу
сердце и почки.
     Весь  обитаемый  мир  крепко  спал  вокруг них. Не было ни
зрителей, ни правил, ни  судьи.  Изнеможение  прерывало  дикий,
диковинный  бой  и  делило  его  на  раунды.  Рэнсом  так  и не
запомнил, сколько же их было.  Они  повторялись,  как  приступы
горячки,  а  жажда  мучила  больше,  чем любая рана. Иногда они
вместе валились наземь. Как-то раз Рэнсом, к своему  удивлению,
заметил, что сидит верхом на противнике и обеими руками сжимает
его  горло, во всю глотку распевая "Битву при Мальдоне", но тут
Враг впился когтями ему в руку и принялся колотить коленями  по
спине, так что Рэнсом отлетел в сторону.
     Еще  он  запомнил,  как запоминают островок сознания между
двумя наркозами, что снова, должно  быть  --  в  тысячный  раз,
двинулся навстречу Врагу, отчетливо понимая, что драться больше
Кембрия.
но  он  сразу понял, что это уже бред. Он пошатнулся. И тут его
охватило чувство, которое на Земле хороший человек испытать  не
может, -- чистая, правая, неистовая ненависть. Прежде ненависть
всегда  соединялась у него с догадкой, что он не сумел отделить
грех от грешника,  и  он  каялся,  а  теперь  она  была  чистой
энергией,  обратившей  его руки и ноги в пылающие столпы. Перед
ним стояло не существо  с  испорченной  волей,  а  сама  Порча,
подчинившая  себе  чужую  волю. В незапамятные времена это было
личностью,  но  обломки  личности  были  теперь  лишь   орудием
яростного  и внеличностного отрицания. Наверное, трудно понять,
почему Рэнсом не  ужаснулся,  но  обрадовался.  Как  мальчишка,
добывший  топор,  ликует,  обнаружив  дерево;  как мальчишка, у
которого есть цветные мелки,  ликует,  обнаружив  целую  стопку
ярко-белой  бумаги,  так  и он ликовал, узнав наконец, для чего
существует ненависть. Он был счастлив, что чувство его и объект
этого чувства совершенно соответствуют  друг  другу.  В  крови,
дрожа  от усталости, он знал, что сил у него хватит; и когда он
снова бросился на воплощенную Смерть,  вечный  нуль  вселенской
математики,  он и удивился, и (где-то глубже) не удивился своей
силе. Руки обгоняли  веления  мысли;  они  учили  его  страшным
вещам.  Ребра у Нелюдя хрустели, хрустнула и челюсть, он просто
трещал и раскалывалс