ловой и кинжал, лежавший рядом.
   Обернувшись, он увидел спящего Батыя, но без сомнений подошел к кровати и
толкнул его в плечо. Мальчишка  мгновенно  проснулся  и  ощетинился,  словно
дикая кошка, готовая защищаться. При виде отца он расслабился.
   - Зачем ты меня разбудил? - недовольно поинтересовался Батый и зевнул.
   - Кто тебе разрешил взять кинжал? - стараясь говорить  спокойно,  спросил
грузин.
   Он заметил, что мальчишка за рабочий день изрядно  подрос  и  походил  на
пятиклассника. Старому грузину это не нравилось.
   - Жена твоя показала. Хороший кинжал!
   - Больше никогда не трогай! - приказал Дато. - Понял?
   Батый ничего не ответил, но спросил:
   - Что чувствует воин, когда убивает?
   Дато растерялся и, не зная, что ответить, шевелил седыми бровями.
   - Ты разве не убивал?
   - Я стрелял на войне.
   - Значит, убивал.
   - Не знаю.
   - Как это?
   - Я не знаю, попадал или промахивался.
   - Зато в тебя попали, - засмеялся Батый. - Пулей! Из свинца!
   Дато перекосило.
   - Откуда ты это знаешь?
   - Мать рассказала.
   Старый грузин промолчал и все смотрел на перебинтованный палец мальчика.
   - Порезался?
   - Да, - отозвался Батый.
   - О сталь кинжала?
   - Точно.
   - Ты еще  настолько  глуп,  что  тебя  побеждает  сталь,  которая  должна
служить! Ты сам себя ранил, тогда  как  меня  ранил  враг!  В  этом  большая
разница между нами.
   Батый не знал, что ответить. Он чувствовал правоту Дато, а оттого злился.
   - Мое время еще настанет, - пообещал он и вышел в кухню, в которой  встал
опять у окна, следя за падающим снегом. Он стоял,  уперев  руки  в  бока,  и
думал - что такое пуля и как она может ранить или убить  на  расстоянии?  От
этих вопросов, на которые он не мог найти ответа, все его маленькое существо
охватило злобой; неожиданно он подошел к раковине, схватился рукой за  кран,
коротко напрягся и выдернул его, разрывая  металл,  словно  бумагу.  Хлынула
фонтаном горячая вода, заливая кухню.
   - Дато, - позвал мальчик голосом настолько спокойным, как будто ничего не
произошло.
   - Что? - отозвался грузин из комнаты.
   - Здесь что-то сломалось.
   - Где?
   - На кухне.
   - Сейчас приду.
   Совсем не встревоженный мирным голосом мальчика, грузин не спешил, что-то
делал в комнате свое, а когда вошел  в  кухню,  оказавшись  по  щиколотку  в
горячей воде, вскрикнул что-то по-грузински и запрыгал в прихожую  за  своим
слесарным чемоданчиком.
   - Ах, кипяток! - приговаривал он. - Кипяток!
   Пока грузин обувался в резиновые сапоги, у него промелькнула  мысль,  как
это Батый стоит в горячей воде голыми ногами, когда ему и  в  ботинках  было
нестерпимо.
   Полчаса понадобилось Дато, чтобы ликвидировать аварию.
   В дверь звонили соседи  с  нижнего  этажа,  а  грузин,  занятый  починкой
раковины, кричал из кухни:
   - Знаю! Все знаю! Все возмещу! Авария, понимаете!
   Во все время ремонта Батый продолжал стоять в воде и следил за  процессом
восстановления.
   Мельком взглянув на приемыша, Дато вдруг углядел сильно выросшее  мужское
отличие мальчика, покраснел лицом и, трудясь разводным ключом, буркнул:
   - Поди оденься во что-нибудь!
   - Зачем? - поинтересовался Батый.
   - Негоже голым ходить! Сейчас мать придет!..
   - Я - некрасивый?
   - Не в том дело, - скривился Дато, затягивая винт.
   - А в чем?
   - В том, что я твой отец и приказываю тебе одеться! Понял?
   Батый пожал плечами, но все-таки вышел в  комнату,  где  снял  с  подушки
наволочку, затем оторвал у  нее  два  края  и  надел  ее  наподобие  штанов,
просунув ноги  в  дырки.  Подвязался  узлом.  Вернулся  в  кухню,  где  Дато
заканчивал ремонт.
   - Так нормально?
   Почему-то  старому  грузину  захотелось  швырнуть  в   голову   мальчишки
разводным ключом, но, сдержавшись, он лишь сказал, что наволочку можно  было
не портить. Еще он подумал, что жена  притащила  в  дом  отпрыска  какого-то
япошки и что только японца в их семье не хватало. Старый  Дато  был  уверен,
что оторванный кран -  дело  рук  Батыя,  но  как  он,  такой  малыш,  сумел
проделать этакое, что и взрослому мужчине не под силу!
   - Ты - воин! - вдруг произнес Батый возвышенно.
   - Я - слесарь, - ответил грузин, уловив в голосе мальчишки издевку.
   - Да, ты слесарь, а я - воин!
   Дато хмыкнул.
   - Завтра я буду в кондициях! - добавил Батый.
   Грузин не понял, что такое быть "в кондициях", но переспрашивать приемыша
не хотелось, и он просто  принялся  вычерпывать  с  пола  затопленной  кухни
воду...
   Что затопило квартиру, Кузьминична узнала уже  на  подходе  к  дому.  Она
ловила на себе сожалеющие взгляды соседей и слышала, что ремонт двух квартир
обойдется им с мужем в копеечку! А где она, повариха и нянька Детского дома,
возьмет эту копеечку?!.
   Несколько часов понадобилось Кузьминичне, чтобы убрать с пола кухни воду.
То и дело во входную дверь просовывалась соседская голова с нижнего этажа  и
сообщала, что  штукатурка  обвалилась  повсеместно.  Затем  голова  сообщила
примерную сумму ущерба, которая равнялась почти двум годовым зарплатам  Дато
и Кузьминичны. Когда же голова заявила, что ошиблась в расчетах и  ремонтные
работы обойдутся  на  пару  тысяч  дороже,  Дато  не  выдержал  и  метнул  в
физиономию соседа гайкой на двенадцать, попал страдальцу  в  лоб,  чему  был
несказанно рад.
   Визг пронесся по всему дому, и сосед бросился в свою квартиру звонить  по
телефону в органы охраны общественного порядка.
   Через пять минут на место происшествия прибыл прапорщик Зубов и  принялся
лениво разбирать ситуацию.
   - Мало того, что квартиру мне порушили,  так  еще  и  травму  нанесли!  -
верещала голова, указывая на лиловую шишку,  торчащую  изо  лба.  -  Увечье,
можно сказать, непоправимое!
   - Виноват я, - согласился Дато, склонив седую голову.
   - Что же это вы! - пожурил Зубов, сплевывая семечковую кожуру. -  Пожилой
человек, а хулиганите!
   Здесь пришлось  вступить  Кузьминичне,  которая  поведала  милиционеру  о
сумме, требуемой пострадавшим от потопа.
   - Сколько?!! - вскричал Зубов. Его рука дрогнула,  и  из  нее  посыпались
тыквенные семена.
   Повариха повторила.
   - Ах ты гнида! - почернел лицом Зубов. - Да я тебя сейчас пристрелю,  как
собаку! На чужом горе наживаться!
   Прапорщик  потянулся  за  пистолетом,  но  голова,  сориентировавшись   в
обстановке мгновенно, ретировалась и  кричала  с  лестницы,  что,  может,  в
расчеты  и  вкралась  досадная  ошибка,  но   то   дело   неумышленное,   а,
следовательно, простительное!
   - Чтобы я твоей хари здесь больше не наблюдал! - прокричал вслед Зубов  и
тотчас успокоился. - Армянин? - спросил он ласково Дато.
   - Грузин.
   - Понятно. Как же это?
   Зубов обвел взглядом испорченную кухню.
   - Да сам не понимаю! - посетовал грузин. -  Вот,  глядите!  -  он  указал
пальцем на рваный металл. - Как его так прорвало?
   - Да-а, - согласился Зубов. - Невиданно!.. Может, давление какое в трубе?
   - Да что вы! - отмахнулся Дато. - Какое давление! Я слесарем работаю, про
трубы все знаю! Тут как будто трактором дернули!
   - Да, дела!.. Ну, похоже, я здесь больше не нужен?
   - Похоже, что да.
   - Спасибо вам, - поблагодарила Кузьминична.
   - За что же? - удивился Зубов,  которому  по  работе  "спасибо"  сказали,
кажется, впервые.
   - Вы нас приехали карать, а вышло все наоборот. Помогли!
   - Не радуйтесь больно, - уже в дверях предупредил Зубов.  -  Эта  лиловая
харя адвокатов еще найдет! А уж они вас как липку обдерут! Я  эту  категорию
знаю!..
   С грехом пополам  воду  убрали.  За  всеми  перипетиями  наблюдал  Батый,
безучастный к происшедшему.
   - Есть, - потребовал он.
   - Сейчас-сейчас! - засуетилась Кузьминична и выложила из  сумки  на  стол
килограмм говяжьего фарша.
   Батый оживился, резво подошел к столу и, прислонив нос к самой  упаковке,
втянул в себя запах.
   В этот момент с ним что-то произошло. Он сорвал упаковочную бумагу и стал
горстями черпать прокрученное мясо и засовывать его себе в рот. Он  поглощал
пищу  жадно,  чавкая  и  пуская  слюну,  как  голодная  зверюга,   пока   от
полуфабриката не осталось и следа.
   Дато и Кузьминична наблюдали эту картину зачарованно, можно даже сказать,
будто под гипнозом, словно в клетке с тигром находились.
   - А-а-а... - удовлетворенно  выдохнул  Батый  и  утер  окровавленный  рот
рукой. - Еще есть что?
   - Может быть, хлебушка? - вышла из оцепенения повариха.
   Батый сморщился, словно перед ним лимон ели.
   - Колбаса есть, - неуверенно сообщила Кузьминична.
   - Давай.
   Колбасу он сожрал еще быстрее, чем фарш.
   Дато, глядя на это поглощение пищи, шепнул на ухо  жене,  что  испытывает
непреодолимое желание убить звереныша.
   Пожилая женщина перекрестилась и зашептала в ответ: "Что ты, что ты!.."
   Обожравшись, Батый отвалился от стола и обвел взглядом присутствующих.
   - Мама! - неожиданно произнес он с нежностью.
   Но был в этой нежности оттенок опьяненности, одурманенности  -  в  общем,
такого состояния, которое позволяет вдруг сказать то,  что  не  одурманенным
никогда не произнесешь.
   Это уловил старый Дато, и все нутро его сжалось.
   Кузьминична же была тронута до слез. Она рванулась к ребенку и обняла его
крепко, пачкаясь следами фарша.
   - Сыночек мой, дорогой! - пела она, а  Батыю,  уложившему  голову  ей  на
плечо, вдруг нестерпимо захотелось откусить старухе дряблое  ухо  с  дешевой
сережкой.
   Он перетерпел все ласки и был уложен в мягкую постель.
   На ночь Кузьминична рассказала ему сказку  про  Трех  богатырей,  про  их
подвиги и невиданную силу, на что Батый  открыл  один  глаз  и  презрительно
скривил рот.
   - И откуда сила-то у них такая? - поинтересовался он.
   - От земли русской! - ответила повариха. - Откуда же еще!
   - Я, пожалуй, посильней буду! - прикинул подросток.
   - Конечно, конечно! - улыбнулась Кузьминична. - Ты самый сильный!..
   Он заснул и всю ночь рос, как в русских сказках - не по дням, а по часам,
так что к утру весь его организм  вытянулся  до  взрослого,  мышцы  налились
редким сплавом силы и выносливости. Под носом проклюнулись редкие  усики,  а
подбородок пустил пяток волосков, черных и завитых.
   К тому времени, как он поднялся с кровати, Дато уже  отправился  починять
всевозможные краны и прочищать засоры. Кузьминичне сегодня  было  во  вторую
смену, а потому она с раннего утра  возилась  на  кухне,  приготовляя  Батыю
завтрак с жареным мясом.
   Он появился перед нею голый, весь сочленение мышц,  с  короткими  мощными
ногами и неприкрытым естеством.
   - Ой! - вскрикнула Кузьминична. - Как ты вырос!
   Старуху, все ее существо, охватил страх. Она,  словно  кролик  на  удава,
уставилась в черные злые глаза Батыя,  и  все  боязней  становилось  ей,  но
оторваться от азиатского взгляда не было мочи.
   Еще Кузьминична задалась вопросом: что это сынок держит руки  за  спиной,
как будто что-то прячет? А?.. Она не решилась на вопрос, отказалась от  него
и тут же забыла - из страха.
   - Есть буду! - оповестил Батый.
   Несмотря на мускулистое тело и  грозный  до  мистиче-ского  облик,  голос
юноши был по-женски тонок и по-машинному бесчувственен,  отчего  Кузьминична
еще более заволновалась. Она  уже  предчувствовала,  что  произойдет  что-то
страшное, непостижимое, а потому, сказав, что мясо готово, повернулась лицом
к окну, спиной к Батыю.
   - Спасибо за мясо!
   Азиат вытащил из-за спины руки.  В  правой  он  сжимал  кинжал  дамасской
стали. Сталь вибрировала, готовая к применению. Батый  поиграл  ею  в  свете
солнечного луча.
   Старуха чувствовала, как сын тихо ступает босыми  ногами,  приближаясь  к
ней. Все ее тело охватило судорогой, свело, по коже побежали  мурашки,  душа
сжалась до булавочной головки, но она продолжала стоять  на  месте,  уставив
невидящие глаза в небо.
   Батый приблизился к ней на расстояние дыхания.
   -  Мама,  -  проговорил  он  тонким  девичьим  голосом,  затем   приобнял
Кузьминичну левой рукой  за  талию,  завел  спереди  правую  с  кинжалом  и,
выдохнув, воткнул старинную сталь в старую плоть.
   - Ох! - осела повариха, схватившись за живот, а  когда  убийца  провернул
кинжалом на  триста  шестьдесят  градусов,  и  вовсе  села  на  пол,  смешно
плюхнувшись задом на влажный линолеум.
   Обильно потекла кровь, расползаясь темным пятном.
   Старуха сидела, не закрывая глаз.
   Батый макнул пальцы в кровь, а затем лизнул их, пробуя липкую на вкус.
   - Я - воин! - гордо произнес он. - Я - богатырь!
   Он был уверен, что убил старуху, а потому не стал тратить время  попусту,
сожрал со сковороды несколько кусков раскаленного мяса, вернулся в  комнату,
в которой спал, надел свою наволочку, затем снял ее,  порылся  в  гардеробе,
отыскал в нем брюки и прочее необходимое, облачился в чужое  и,  проговорив:
"Я - Батый!" - вышел из входной двери.
   Кузьминична по-прежнему сидела,  привалясь  спиной  к  стене,  и  держала
стремящиеся наружу кишки.
   Это он убил Кино! - внезапно догадалась старуха.  -  Это  он  ее  детским
мечом ткнул в самое нутро!..
   Она потеряла сознание и находилась в странных эмпиреях другого  бытия  до
прихода мужа, своего Дато, который, сохраняя самообладание, вознес жену свою
на руки и бежал с нею до самого приемного покоя  больницы,  где  ей  сделали
операцию и заверили пожилого супруга, что его благоверная останется жить.
   Ему позволили сидеть с ней в реанимации, и когда она пришла в себя  после
наркоза, муж первым делом спросил:
   - Он?
   - Нет, - прошептала она синими губами, защищая сына.
   - Он! - был уверен Дато.
   Батый вышел из дома и направился в сторону вокзала. С ним была  сумка,  в
которой помещались остатки жареного  мяса.  Кинжал  был  устроен  под  левой
подмышкой, подвязанный на ремешке.
   На вокзале он подошел к воинской кассе и попросил у  миловидной  кассирши
билет до Улан-Батора.
   Девушка выписала проездной документ  и  подумала  о  покупателе,  что  он
ничего себе лицом и телосложением, только вот голос тонковат.
   - Служить? - поинтересовалась кассирша.
   - Воевать, - ответил Батый.
   Девушка с пониманием кивнула головой, а  когда  покупатель  удалился,  по
прошествии получаса она вдруг осознала, что не взяла с него за билет деньги.
Еще она подумала, что в той стороне, куда отправился азиат, вроде бы горячих
точек нет, в чем, впрочем, до конца не была уверена...  Она  провздыхала  до
конца рабочего дня, сетуя на себя, что как  была  дурой  всю  жизнь,  так  и
останется таковой навсегда! За билет до Улан-Батора ей работать целый месяц.
   Батый сел в поезд, забрался на  полку  и  смотрел  долго  на  удаляющийся
город, в котором он родился и который покидал навсегда.
   - Я - воин! - шептал он. - Я - богатырь!..

   Мыкин и Митрохин с удовольствием проводили время  на  погранзаставе.  Так
как они были  на  переподготовке,  к  которой  кадровые  офицеры  относились
снисходительно, считая тридцатипятилетних мужиков гражданскими, то и  спроса
с них не  было  никакого.  Более  того,  офицерский  состав  даже  несколько
завидовал мужикам, поскольку те жили в мегаполисе и  были  причастны  к  его
радостям, в частности к пивным местам и девицам, коих в азиатских степях  не
имелось вовсе.
   Начальство закрывало глаза на то, что друзья частенько самовольно уходили
за пределы части и возвращались навеселе.
   - Лишь бы солдат не вовлекали! - мудро решил начальник заставы.
   - Ах, благодать! - вздохнул Митрохин, потягивая  пивко  и  закуривая  его
травкой, приобретенной на базаре.
   - И не говори! - поддержал Мыкин, обсасывая воблино ребро.
   Друзья  отдыхали  в  котельной,  которая  обогревала  всю  заставу.   Они
расположились на толстых трубах с горячей водой и воображали себя на  теплом
пляже.
   Котельная работала на угле, который забрасывался в специальную печку.
   - Устарелая система!  -  со  знанием  дела  констатировал  Мыкин.  -  Лет
тридцать как вышла из употребления!
   - Как думаешь, ищут нас? - поинтересовался у друга Митрохин.
   - А ты думал, забыли! - сплюнул пивной слюной Мыкин. - Какого хрена ты  у
мента пушку хватанул! Если бы не ствол, то давно бы забыли!
   - Да, - согласился Митрохин. - Дурака свалял.
   -  Авось  пронесет!  -  неожиданно  перекрестился   Мыкин,   чем   удивил
подельщика.
   - В Бога веришь?
   - Готов во все верить, лишь бы пронесло!
   - Все будет зер гут!  -  улыбнулся  Митрохин  и  глотнул  пива  прямо  из
трехлитровой банки, не пролив ни капли.
   Дверь в котельную  отворилась,  и  весь  кайф  друзьям  обломал  старшина
Огрызов. Он втащил в жаркое помещение свое жирное тело  и,  оглядев  картину
попойки, сделал притворно-круглые глаза.
   - Да это что такое  здесь  происходит!  -  возопил  старшина.  -  Да  как
посмели!
   - Пшел ты! - процедил сквозь зубы Мыкин, разо-млев на горячей трубе.
   Старшина, честно сказать, совершенно не хотел скандала, а  просто  желал,
чтобы его пригласили на распитие  пива;  попросить  гордость  не  позволяла,
потому служака решил показать власть, а потом смилостивиться и утолить жажду
за чужой счет. Но  не  тут-то  было!  Его  примитивно  послали!  Приходилось
отстаивать свою честь и честь мундира!
   - Ты кому это сказал! - завращал глазами жирный пограничник.
   Обычно от этого вращения глазными яблоками новобранцы приходили  в  ужас,
который сопровождал их первые  полгода  службы.  Затем  пацаны  привыкали  к
жиртресту и только делали вид, что пугаются его моргал.
   Тем более скорченной физиономии не испугались и Мыкин с Митрохиным.
   - Я тебе это сказал! - уточнил Мыкин. - Тебе, жирная харя!  И  не  вращай
своими свиными глазками, не напугаешь!
   - Да ты что!.. - взвизгнул Огрызов. - Да я сейчас!..
   Старшина схватился за свой круп, к которому  была  прикреплена  кобура  с
оружием, нервно задергал замком, пока наконец пистолет  не  оказался  в  его
руке, направленный на Мыкина.
   - А ну, встать! - приказал Огрызов.
   - Счас! - скривился Мыкин,  сделал  глубокую  затяжку  травкой  и  пустил
пахучее кольцо к потолку.
   - Ты лучше проваливай подобру! - посоветовал  Митрохин.  -  Не  любим  мы
тебя! И пиво на шару не получишь!
   Огрызова трясло. Трясло и руку с пистолетом.
   - Встать, кому сказал! - прокричал он истошно. - Обоих постреляю, гады!
   - Ну, гнида! - отозвался тепловик и лениво сполз с трубы.
   Он медленно подошел к старшине, уперевшись в дуло пистолета грудью.
   - Давай стреляй, окорок тухлый! Чего медлишь!
   - Лучше отойди! - нервно предупредил Огрызов.
   - А  ты  не  пугай!  Мы  тебя  давно  знаем,  давно  тобою  пуганные!  Не
припоминаешь? - Мыкин повернул лицо в фас. - Напрягись!
   Старшина сузил глаза.
   - Лет пятнадцать назад! - уточнил Митрохин, туша  докуренную  папиросу  с
анашой. - Это мы тебе тогда пердунчик подложили! Припоминаешь?!.
   Через секунду было ясно, что Огрызов вспомнил.
   С того  момента  в  Ленинской  комнате  Вася  Огрызов  остался  старшиной
навсегда,  безо  всякой  надежды  на  прапорщика.  Было   такое   мнение   у
командования - пердунов не повышать в  звании.  Он  все  вспомнил,  и  обида
подкатила к глазам океаном. Его толстый палец затрепетал на курке табельного
оружия, и Мыкин каким-то шестым чувством уловил смертельный  миг,  нагнулся,
пропуская кусок свинца у себя над головой. Но уже через мгновение разогнулся
и коленом нанес непоправимый удар в пах Васи Огрызова, так что  тот  рухнул,
словно заколотая свинья, и завозился, закорчился на полу.
   Мыкин, осознав, что его только что чуть было не убили, утерял  над  собой
контроль и стал наносить один за другим удары кирзовыми сапогами  в  область
головы старшины. Он бил долго и точно. Если бы Митрохина спросили, делал  ли
Мыкин это с удовольствием, то Митрохин бы искренне ответил,  что  нет!  Нет,
нет и нет! Тепловик просто защищался, стараясь нейтрализовать врага.
   Сапоги работали еще  минут  пять,  пока  Вася  Огрызов,  сорокапятилетний
мужик, не проле