своему отцу.
   Вечером девочка принимала ванну. Случайно  вошел  отец  и  увидел  наготу
своей дочери, всю израненную чьими-то зубами. Он был художником,  но  не  из
лучших и легким на истерику, а  потому  избил  свою  дочь  прямо  в  ванной,
выкрикивая в ее адрес слова, которые она если и слышала, то  в  какой-нибудь
подворотне от пьянчуг.
   Всю ночь девочка просидела возле окна и глядела на  черное  небо.  Наутро
она дождалась, когда отец вышел из дома, открыла балконную дверь, возмечтала
себя голубкой и шагнула с десятого этажа. Ей очень хотелось нагадить отцу на
голову...
   Она упала на асфальт и разбилась насмерть. Более того, она превратилась в
лепешку! Но ее невероятное желание перевоплотиться в голубку осталось витать
где-то в пространстве, каким-то энергетическим сгустком,  помахивая  ионными
крыльями, и, может быть, этот сгусток достанется кому-то в наследство...
   Во вторник интернат хоронил ученицу восьмого  класса.  Дети  не  способны
осознать смерть, они лишь чувствуют, словно звереныши, что произошло  что-то
страшное, а оттого школа шла за гробом в  молчании,  но  кто-то  из  средних
классов на нервной почве грыз семечки.
   Во главе похоронной процессии шли учителя, одноклассники и отец Жанны,  в
потертом свитере, со слипшимися длинными волосьями. Его истерическая  натура
то и дело не выдерживала, и он срывался на рыдания.  Тогда  завуч,  тетка  с
усами, поглаживала художника по спине, и он успокаивался.
   Митя шел совсем сзади. Единственное, о чем он  думал,  что  еще  три  дня
назад его одноклассница была жива, а теперь нет. Проскочила мысль,  что  уже
не придется целовать золотое с розовым, но Петрова это не сильно расстроило,
так как он уже успел заметить, что девиц на белом свете  отнюдь  не  меньше,
чем парней...
   Вечером вся школа сидела за общим столом и слушала длинные речи  учителей
о том, какая прекрасная была девочка Жанна, что ей бы жить еще и жить, а вот
ведь  как  все  обернулось.  За  столом   присутствовал   и   милиционер   в
подполковничьих погонах и рассматривал всех пристально. При вскрытии на теле
девочки помимо увечий от падения  с  высоты  эксперты  обнаружили  следы  от
укусов, и следователь заподозрил художника в  надругательстве  над  дочерью.
Такого артист выдержать не мог и полчаса бился в истерике, не спасаясь  даже
нашатырем. Когда его привели в чувство, он признался, что сам обнаружил  эти
следы, после того, как девочка вернулась из школы, и немного наказал  ее  за
распутство.
   - Ах ты... - сказал кто-то из следователей. - Из-за тебя дочь из окна...
   Художник потерял сознание...
   Глаза подполковника и Мити Петрова столкнулись,  и  подросток  равнодушно
пожал навстречу плечами. Милиционер покачал головой, думая о том,  что  пора
уходить с поминок.
   Уже позже, после отбоя, когда все спали, кто-то потряс Митю за плечо.  Он
открыл глаза и обнаружил склонившегося над  ним  десятиклассника,  носившего
прозвище Шило, так как конституция его тела была очень сходна с этим колющим
инструментом.
   - Пойдем! - сказал Шило.
   - Куда?
   - Там узнаешь, - и ткнул жестким пальцем Петрова под ребро.
   - Ну пошли.
   Через некоторое время они оказались в подвале под черной лестницей, стены
которого освещал огарок свечи, высветляя лица еще троих десятиклассников.
   - Ну что? - спросил один из них, самый высокий.
   - Ничего, - ответил Митя.
   - Ты с Жанкой терся? - спросил второй, со сбитым набок носом.
   - Ну я.
   - Так значит, ты - вдовец! - заключил третий,  маленький,  но  широкий  в
плечах. Говорили, что у него разряд по самбо.
   - Это чего такое - вдовец? - поинтересовался Петров.
   - А это когда жена у мужика умирает, - хохотнул Шило.
   - Чего ржешь, обдрипыш! - рыкнул самбист. - У пацана горе!
   - А я что, - испугался Шило. - Я - ничего!
   - Где? - спросил самбист.
   - Сейчас, - ответил долговязый и исчез из свечного света.
   Бить, что ли, будут, размышлял Митя. Этот длинный, поди, в темноте  сзади
заходит...
   Он не боялся, знал, что может тихо психануть и покалечить кого-нибудь,  а
потому лишь сжал пальцы в кулаки.
   Но долговязый вновь вынырнул в свечные всполохи, а  в  его  руках  Петров
разглядел две пузатые бутылки, называемые фугасами.
   Тот, что со сбитым носом, взял одну из бутылей и ловко вскрыл ее, так что
та чмокнула. Появились стаканы,  и  красноватая  жидкость  полилась  в  них,
равняясь на половине емкостей.
   - Пей! - пододвинул стакан самбист.
   - Что это? - поинтересовался Митя.
   - Не все ли тебе равно! На помин души! Так полагается!
   - Пей-пей! - поддержали остальные.
   И Митя  взял  стакан  двумя  пальцами  и  опрокинул  в  себя  сладковатую
жидкость, которая  через  несколько  секунд  загорячила  желудок,  а  голову
привела в состояние невесомости.
   - Вот он, аромат! - прошептал Митя.
   - Чего? - переспросил самбист.
   - А-а-а! - закричал Митя во все горло. - Я нашел его!
   Десятиклассников тут же след простыл. Они  сыпанули  из  подвала,  словно
раскатившийся горох, а Петров все продолжал орать:
   - Я наше-е-ел!.. Жанна-а!
   Через несколько минут в подвале оказались физрук  и  учитель  по  военной
подготовке. Они вдвоем скрутили пьяного подростка и отнесли  в  палату,  где
связали его простынями, а он все продолжал устало шептать: "Я нашел!"
   После  того,  как  подросток  заснул,  учителя  спустились  в  подвал   и
обнаружили там две бутылки, одну из них початую, они вынесли их  на  свет  и
прочитали на этикетках: "портвейн "Агдам"".
   С этого момента жизнь Мити  Петрова  резко  изменилась.  В  ней  появился
четкий смысл. Портвейн "Агдам" мощно  и  непреодолимо  потянул  подростка  к
себе, словно магнит иголку.
   Однако вожделенная жидкость стоила денег, которых у Петрова не  было,  но
которые  он  научился  добывать  в  младших  классах,  вытрясая  мальцов  на
переменах.
   - Подпрыгни! - просил он какого-нибудь мальчишку.
   Глупыш покорно подпрыгивал, и Митя  по  металлическому  звуку  определял,
есть ли в карманах  пацана  монетки.  Если  мелочь  позвякивала,  то  Петров
растягивал губы в улыбке, а потом разводил добродушно руками:
   - Что это там у нас?
   - Где? - переспрашивал мальчишка.
   - В наших карманах.
   - Деньги, - недоуменно говорил тот.
   - Я - сирота, - объявлял Митя. - У меня нет мамы и папы.
   - А куда же ты уезжаешь на субботу и воскресенье?
   - Я езжу их искать.
   - А-а...
   - Но для этого мне нужны деньги.
   - А у меня мало денег.
   - А мне много и не нужно. Давай.
   И  малыши  покорно  отдавали  свои  монетки.  Но   однажды   взъерошенный
второклассник, потный от беготни по коридору, вдруг удивленно возразил:
   - Но мне они самому необходимы!
   - Зачем?
   Митя начал злиться.
   - Нам сказали взять с собой на кино и мороженое!
   - Тебе что, мороженое дороже, чем мои родители? - злобно зашептал Петров.
Он понял, что, если мальчишка не отдаст деньги, он его ударит сильно в  нос,
отчего эта вздернутая штучка наверняка сломается и зальет  белый  воротничок
кровью. - В кино хочешь?
   - Я бы тебе дал деньги, - не сдавался мальчишка. - Но  ты  же  врешь  про
родителей. Они у тебя есть. Я их видел, когда они приезжали на  родительское
собрание. Мужик лысый и мать с рыжими волосами.
   - Дашь или не дашь?
   - Не могу.
   И тогда Митя его ударил. Саданул со  всей  силы  под  дых.  Второклассник
рухнул на натертый мастикой пол и потерял сознание.
   Петров не испугался, наклонился над жертвой и  вытащил  из  кармана  брюк
мелочь. В основном денежки были медного цвета, но попались и два гривенника.
Он быстро ушел с места преступления и стал искать самби-ста с его компанией.
   Он отыскал их там же под лестницей и предложил складчину.
   - А орать не будешь? - поинтересовался Шило.
   - Зуб даю!
   - Сгоняешь?
   - Ему не дадут! - покачал головой высокий. - Ты, Шило, и сгоняешь!
   Шило недовольно заворчал, что вечно ему приходится бегать до магазина, но
себя успокаивал тем, что выглядит всех старше,  а  оттого  и  отпускают  ему
товар крепо-стью в восемнадцать градусов.
   В этот день компания распила три фугаса и, покуривая по  кругу  папиросу,
кемарила потихонечку, дожидаясь ужина.
   А потом,  на  ужине,  объявили,  что  кто-то  из  старших  классов  избил
второклассника, разорвав мальчику селезенку.
   - Пусть лучше гад сам признается! -  возвестил  физрук.  -  А  то,  когда
найдем, ноги вырву!
   У Мити Петрова, пьяненького и  счастливого,  случился  порыв  прекрасного
настроения, и  он,  не  дожевав  свекольной  котлеты,  с  кровавыми  губами,
поднялся из-за стола и возвестил:
   - Ну я ему двинул!
   - Кретин, - шепнул самбист долговязому.
   - Нас привяжет к делу - кастрируем, - отозвался высокий.
   Между тем физрук приблизился к сознавшемуся Мите, некоторое время смотрел
ему прямо в глаза, а затем резко схватил подростка за руку и вывернул ее  за
спину, так что Петров взвыл от  боли  и  сплюнул  жеваную  свеклу  прямо  на
ботинок учителя.
   - Ах ты гаденыш!
   Физрук загибал руку все выше и выше.
   - Мальчишку покалечил за сорок копеек!
   Через пять секунд вся школа-интернат услышала сухой треск. Это  сломалась
в плече рука Мити Петрова.
   Лицо Петрова побелело, но он не потерял сознания, а лишь тихо сказал:
   - Вы мне руку сломали!
   Физрук отпрянул, покраснел и, стирая пот с лица, стал оправдываться,  что
это случайно вышло, что просто силы не рассчитал.
   - Вы мне руку сломали, - повторил Митя. - И будете отвечать по закону.
   - Он же пьяный! - защищался учитель, взывая к директору школы и завучу.
   - Но я несовершеннолетний, и вы не имеете права ломать мне руку...
   Физрука отстранили  от  работы,  а  с  загипсованным  Петровым  принялась
разбираться милиция. Второкласснику вырезали селезенку, и кто-то должен  был
за это ответить.
   - Ты избил Мышкина? - допрашивал Митю следователь.
   - А кто такой Мышкин? - поинтересовался Митя.
   - Издеваешься? - спросил следователь и зевнул,  так  как  работал  вторую
смену.
   - Да я правда не знаю, кто такой Мышкин! Может быть, это второклассник, у
которого я деньги взял?
   - Мальчишка неделю в реанимации пролежал!
   - Я силы не рассчитал!..
   - Будь тебе лет на пять побольше, я бы тебя сам принял!
   Следователь показал большие руки,  которые  сжал  в  кулаки,  похожие  на
деревянные биты для бейсбола.
   - Если бы да кабы... - сдерзил Митя и тоже зевнул.
   Следователь испытал раздражение и понял, что с этим подростком  о  морали
нечего разговаривать, его необходимо карать, а  потому  отпустил  Петрова  к
родителям,  а  сам  стал  заканчивать  дело  о  нанесении  тяжких   телесных
повреждений.
   Петрова  приговорили  к  трем  годам  условно  и   предложили   родителям
непосредственно нести надзор за трудным подростком.
   Прокурор предварительно поговорил с Иваном Сергеевичем, пугая того черной
формой.
   - Вы отец...
   - Да-да, - согласился Иван Сергеевич и протер платком матовую в веснушках
лысину.
   - Теряете ребенка, - с грустью в голосе объявил прокурор.
   - Ах ты!.. - всплеснул руками муж Кати, а сам подумал о том, что  был  бы
счастлив утерять гаденыша, а лучше всего узнать, что Митьку засадили в самый
далекий лагерь страны, а еще лучше всего расстреляли, наплевав на возраст.
   - Так что, пока не поздно, - продолжил прокурор, - займитесь  воспитанием
сына!
   Ивану Сергеевичу захотелось закричать, что это во-все не  его  сын,  мол,
посмотрите на его харю и на мое лицо, есть  ли  в  них  что-то  общее,  ведь
совершенно ничего, обманула меня жена, приписав чужое семя моему  организму,
но вслух сказал, что непременно отдаст все свое свободное время  на  пригляд
за сыном.
   - Если что, - подбодрил прокурор, - мы поможем!
   Вечером Иван Сергеевич вызвал Митю на разговор. В руках он сжимал  ремень
с внушительной пряжкой.
   - Ты чего, меня загипсованного бить будешь? - спросил Митя.
   - Так я тебя по заднице лупану, а не по руке! - уточнил Иван Сергеевич.
   - Тогда ладно, - согласился подросток.
   Он посмотрел на мать, на ее оплывшее лицо и в мутные глаза заглянул.
   Катя не выдержала этого взгляда, сначала отвернулась, а  затем  истерично
проговорила:
   - Ой, больше не могу!
   Она поднялась на ноги и подалась к буфету, из  которого  выудила  бутылку
портвейна и два фужера.
   - "Агдам"? - поинтересовался Митя.
   - "Агдам", - машинально ответила мать.
   - Достань и мне фужер!
   - Да ты что! - побагровел Иван Сергеевич. - Совсем обнаглел!
   В воздухе просвистело,  и  металлическая  пряжка  угодила  Мите  прямо  в
бочину, обжигая часть ягодицы.
   Неуверенный в отцовстве Иван Сергеевич вновь замахнулся на сына,  но  тот
без видимого труда ловко перехватил здоровой рукой  ремень,  дернул  его  на
себя и, уже вооруженный чужим оружием, надвинулся на Ивана Сергеевича.
   - Ты что это, гаденыш, удумал?!! - испугался батька. - А ну не балуй!
   - Митя-я! - заголосила Катерина. - Митенька, не надо!..
   - А я его трогал? - оправдывался Петров.
   - Так он же отец твой!
   - И что?
   - Нельзя на отца-то!..
   Петров слушал мать лишь краем уха и, настигнув Ивана Сергеевича, хлестнул
его пару раз кожей по коже, впрочем, не сильно, для острастки, и сказал:
   - Еще раз, папаня, тронешь меня, убью!
   После этого в семье воцарился мир. Катерина разлила "Агдам" в три фужера,
и через пятнадцать минут дружная семья пела трехголосьем: "Хазбулат удалой!"
   А через три месяца в пьяной драке Петров убил  своего  Ивана  Сергеевича,
проломив тому веснушчатую лысину до самых серых мозгов.
   Катерина сидела над холодным Иваном Сергеевичем и, держа его  изувеченную
голову на коленях,  тихонечко  выла.  Потертый  халат  распахнулся,  обнажив
большую веснушчатую грудь,  удивительно  гармонирующую  с  лысиной  мертвого
мужа.
   - Ах ты мой Ванечка! - причитала женщина, чувствуя  под  пальцами  липкую
кровь. - Любимый мой!
   Внезапно она вспомнила акушера Ротшильда,  его  тихий  вкрадчивый  голос,
увещевающий не бросать ребенка, который впоследствии  должен  был  стать  ей
опорой и любящим  навсегда.  Слезы,  словно  горные  хрусталики,  покатились
водопадом на ее грудь, и она прорыдала:
   - Будь проклят ты, акушер Ротшильд!
   А Митя в момент прощания матери с мужем сидел  на  кухне,  пил  стаканами
портвейн "Агдам", впрочем, сильно  не  пьянея  и  совершенно  не  чувствовал
жалости ни к убиенному Ивану Сергеевичу, ни тем  более  к  матери,  гладящей
пухлой рукой разрушенные мозги его батьки.
   Когда Петрова уводили, уже по-взрослому, в наручниках, с ударом палкой по
почкам, он посмотрел на мать с жалостью, сказал: "Извини, если что не так" -
и пошел перед конвоиром, более не оборачиваясь.
   И у Катерины взорвалось внутри.
   - Сыночка моя, сыночка! -  заголосила  она,  вдруг  поняв,  что  остается
одна-одинешенька на этом свете, что не видать ей  более  мужских  ласк,  что
завянет  она  с  послед-ними  месячными  и  даже  сыновних  объятий  ей   не
достанет... - Сыночка!..
   И бросилась мать к конвоирам в ноги и, вертясь половой тряпкой, заумоляла
оставить ей Митеньку, что, мол, ребенок он, что не сможет она перенести  два
горя сразу, но милиционеры отворачивали от бедной женщины лица  и  говорили,
что не могут отпустить Петрова, убийца он, отцеубийца!
   - Не отец он ему был! - закричала Катерина в  по-следней  надежде.  -  Не
было у них крови общей! Защищался Митенька от унижений отчима!
   Сын замедлил шаг и обернулся к матери.
   - Да какие же унижения, мам? Батька хороший мужик был. Просто  повздорили
малость...
   - И ты отца топором по башке! - не выдержал конвоир.
   - А что, по ногам? - спросил Митя.
   На сей раз он получил  сильный  удар  по  почкам  и,  свернувшись  вдвое,
вылетел из квартиры.
   Катерина лишилась чувств и с грохотом свалилась на пол. Причем  халат  ее
вовсе распахнулся, показав  белому  свету  не  очень  привлекательное  тело,
которое, впрочем, любил Иван Сергеевич...
   Приговоренный ранее условно Петров получил по совокупности десять лет.  А
поскольку ему не исполнилось еще  шестнадцати,  отбывать  срок  пришлось  на
детской зоне.
   Первые три месяца парня пытались ломать такие же  подростки,  как  и  он.
Митю били и опять искорежили руку в том же месте,  в  плечевом  суставе.  Но
Петров слабины не давал и дрался жестоко,  используя  в  бою  все  средства,
вплоть до зубов. Одному из авторитетов он прогрыз бедро  до  самой  артерии.
Еще бы миллиметр, и авторитет отправился прямиком на небо.  После  авторитет
долго разглядывал синюю артерию и удивлялся, что  из  нее  вся  человеческая
кровь может вытечь за полторы минуты.
   - Точно? - интересовался он, сплевывая табачную слюну.
   - Точно, - подтверждал Митя.
   - Откуда знаешь?
   - Санитар один рассказывал.
   - Значит, если чикнуть перышком, то того?..
   - Того...
   После этого инцидента  Митю  перестали  трогать,  более  того,  авторитет
позвал как-то его ночью к общему столу, на  котором  помимо  закусок  стояло
несколько фугасов, отливающих зеленым стеклом.
   - Пить будешь? - спросили Митю.
   - А то.
   Сорвали с первой бутылки крышку и плеснули в кружки.
   - "Агдам"? - поинтересовался Петров.
   - "Три семерки", - ответили ему. - А какая разница?
   - Батя мой любил "Агдам".
   - Это которого ты топориком кончил?
   Митя не ответил и взял со стола кружку, ощутив во рту прилив слюны.
   - Ну тогда  за  помин  души  папы  твоего!  -  провозгласил  авторитет  и
оскалился. - Душегубец!
   Митя выпил до  дна.  "Три  семерки"  согрели  желудок  и  сделали  голову
правильной.
   Позже, когда  было  выпито  двенадцать  фугасов  и  выкурено  столько  же
косяков, Митя заснул на нарах и снилось ему, что он грудник, присосавшийся к
материнской  груди,  из  которой  вместо  молока  течет  чистейший  портвейн
"Агдам".
   Его вырвало на  соседа  снизу,  и  тот  полночи,  матерясь,  отмывался  в
туалете, был засечен надзирателем и избит по полной программе  за  нарушение
режима...
   Через два года Петрова перевели на взрослую зону,  где  он  стал  простым
мужиком. С воли ежевечерне таскали  самогон,  и  в  течение  восьми  лет  он
потреблял его, словно воду, втайне мечтая о полстакане "Агдама".
   Лишь на третьем году лагерей, всего один раз за десять лет,  за  огромные
деньги, скопленные втайне, ему доставили с воли знакомый фугас.
   Всех прихлебателей Митя послал на три буквы и наполнил алюминиевую кружку
до краев. Только он поднес ее ко рту, только вдохнул масляный аромат, как  в
барак вошел зам. начальника зоны и, подергивая отмороженным носом, сообщил:
   - Слышь, Петров, мать твоя померла!
   Митя даже не моргнул. Он опрокинул в себя кружку, выдохнул, зажмурился  и
отвалился на нары.
   - Завтра в карцер! - приказал зам. начальника зоны.
   - Фугас изъять? - поинтересовался надзиратель.
   - Пусть дожрет. Мать все-таки...
   Протрезвел он уже в карцере, когда,  студя  копчик  на  бетоне,  покрытом
изморозью, вдруг вспомнил Катерину. Он вспомнил ее  рыжие  волосы  и  поднял
руку, как будто хотел дотронуться до материнского запаха. Но рука  черпанула
пустоты, зато вдоволь - колючей морозом, пахнущей одиночеством и смертью.  А
еще ему представился Иван Сергеевич, отец, с грустными глазами. И  спрашивал
батя:
   - Ты чего, сынок, топориком меня по голове-то? По  лысине?  У  меня  даже
волос нету! Митька!..
   Петров встал с бетона, размялся, а потом неожиданно сложился пополам,  да
как побежал, выставив вперед голову, да как треснулся ею о стену,  отскочил,
будто мячик, и рухнул на пол, окровавленный.
   Он валялся почти бессознанным, но лились из похмельных глаз слезы, и  сам
он не знал, чего это накатило на него море...
   А потом срок закончился, отмотавшись до самого кончика.
   Его вызвали к начальнику лагеря.
   - Скоро? - спросил полковник.
   - Чего? - не понял Митя.
   - К нам обратно?
   - На отца вы моего похожи, - вдруг сказал Петров.
   - А я здесь всем как отец! - польще