- Не могу, Сильвер. И он беспечно отвечал:
   - Отлично.
   Мимо  нас  бежали  люди,  шлепая  по  впадинам   на   тротуаре,   которые
превратились  в  пруды  и  озера.  На  плоских  крышах  возникли   настоящие
резервуары с живописными водопадами. В такие дни люди спешат домой, а не  на
прогулку. И я вспомнила Чез-Стратос, где бы сейчас  устроилась  с  книгой  в
теплой библиотеке или жевала конфеты в Перспективе, слушая музыку, глядя  на
холодное, как будто металлическое небо, и поджидала мать; в моем коконе  мне
не страшна была бы непогода... А потом: "Мама, давай сделаем горячие тосты?"
И Деметра, зная мою слабость к традиционным блюдам, соглашается. И  вот  уже
вкатывается  космонавт,  а  на  подносе  у  него  китайский  чай,  тосты   с
клубнично-апельсиновым джемом. И мать рассказывает мне, чем она  занималась,
и я смеюсь вместе с ней, а потом она спрашивает, чем занималась я, и я  тоже
рассказываю, но мои занятия такие скучные, и я стараюсь побыстрей закончить,
чтобы не усыпить ее. Конечно, я знаю, что ей скучно,  хотя  она  это  хорошо
скрывает. И начинаю фантазировать, чтобы увлечь ее - например, о том, что  я
возвращаюсь в колледж и читаю сравнительное религиоведение или еду  в  Южную
Америку и возвращаюсь с диссертацией, которую потом  читаю  публике,  а  она
гордится мной. А потом мы съедаем тосты, она целует меня  и  уходит  в  свой
кабинет заниматься чем-то невероятно ученым и полезным. А я засыпаю прямо на
мягком ковре, а за окном льет дождь и завывает ветер, но они ничего не могут
мне сделать.
   Я преклонялась перед матерью. Но и боялась ее. Я начала  многое  понимать
благодаря моему любовнику. Моему механическому  -  нет,  моему  прекрасному,
моему чудесному любовнику. Он сказал, что Деметра тоже меня боится.  Деметра
попыталась вырезать меня, как выкройку из модного журнала, но  я  не  вполне
подошла. И вот теперь я с  ним,  топаю  по  мокрому  тротуару  без  гроша  в
кармане. Стоит мне зайти в любой банк штата, как я тут же получу  деньги  на
проезд до дома матери. Подумай об этом. А потом вспомни, как он  прислонился
к тебе, когда ты его причесывала,  и  сказал:  "Приятно,  когда  ты  ко  мне
прикасаешься". Еще он сказал: "Мне нравится вкус еды". А когда он смотрел  в
окно, не желая отвечать, ты ему сказала: "Ты действуешь не как робот. И  так
было всегда".
   Вдруг я увидела наши движущиеся отражения в витринах магазинов. (Суеверие
- раз у него нет души, значит, он не может давать отражение или  отбрасывать
тень).  Моим  отражением  была  новая  Джейн  с  ячменно-белыми  волосами  и
поразительно тонкая. Теперь моя талия - двадцать два дюйма. Мои  джинсы  еще
потому имели такой ужасный вид, что мне пришлось их ушить, и я  сделала  это
неумело.
   Так почему бы мне и не запеть на улице?  Разве  это  не  интересно?  Куда
интереснее, чем изучать религию. Мама, я - уличная певица.
   Я смутно припомнила, что однажды в детстве запела, сидя в шевроле,  когда
мы ехали куда-то с матерью. Через некоторое время она сказала:  "Дорогая,  я
так рада, что тебе нравится эта  песня.  Но,  пожалуйста,  постарайся  брать
верные ноты." Иногда я подбирала по слуху простенькие мелодии на пианино, но
только тогда она не могла этого слышать. Сама мать играла блестяще. А мне, я
знала, медведь на ухо наступил. Нет, когда  я  подпевала  ему,  я  была  так
расслаблена, что получалось неплохо,  голос  приобретал  какой-то  необычный
тембр. Но перед публикой  я  испугаюсь.  И  буду  петь  отвратительно.  Они,
скорее, не денег нам дадут, а забросают камнями или вызовут полицию.
   Мы дошли до пассажа, освещенного с обеих сторон. Крытый проход  образовал
арку между двумя магазинами.
   Люди сворачивали туда, чтобы уйти  из-под  холодного,  сочащегося  дождем
неба. По той же причине они шли через пассаж в обоих направлениях. Даже  мне
было понятно, что лучше места не найти.
   Сильвер решительно шагнул под арку, как будто и  он  бывал  здесь  каждый
день.
   Когда он взял наизготовку гитару, перекинув через плечо шнурок, я  нервно
прошептала:
   - Что мне делать?
   Он устремил на меня изумительный взгляд.
   - Ты хочешь сказать, что не собираешься петь?
   - Сильвер!
   - Не можешь. Ну, хорошо.  Становись  рядом  со  мной  и  молча  привлекай
гетеросексуальную часть мужского населения. Коробку из-под печенья,  кстати,
поставь на землю. Не бойся,
   Я положила коробку и представила себя бесцельно стоящей здесь, - это было
еще хуже, чем если бы я пела. Наверное, он хотел этим заниматься в одиночку.
Чтобы зарабатывать деньги и содержать меня, ведь он мой ручной  тюлень,  мой
раб, моя машина для очистки яиц. Но я не могла это ему позволить.
   Первый аккорд заставил меня вздрогнуть. Но  он  насторожил  и  нескольких
человек, проходящих по пассажу. Не всех, конечно. В рабочих пригородах и без
нас полно уличных артистов.
   Потом он начал петь. Я уже слышала раньше эту песню, про бегущий  куда-то
старый паровоз, пыхтящий и пускающий горячий пар из трубы. Мелодия  неслась,
грохоча, вместе с паровозом. Она как раз подходила для того, чтобы разогнать
серость этого дня. (Я поймала  себя  на  том,  что  уже  не  стесняюсь,  так
нравилась мне эта песня).
   Я прислонилась к стене и полузакрыла глаза. Люди могли  подумать,  что  я
просто остановилась, привлеченная песней. Я просто стояла и улыбалась. Потом
увидела, что и другие останавливаются. Четыре человека столпились у входа  в
арку. Кто-то вошел с серого конца и тоже задержался. Когда в  коробку  упала
первая монета, я  вздрогнула  и  воровато  вгляделась  в  нее,  стараясь  не
подавать виду. Она не была крупной, но все же начало было положено.
   Странно, как быстро я привыкла ко всему этому. Будто уже занималась  этим
раньше. Наверное, потому,  что  часто  наблюдала  за  уличными  актерами.  Я
вспомнила, с каким достоинством они держатся перед теми, кто просто проходит
мимо или сначала слушает, а потом уходит, ничего не дав. И с точно таким  же
достоинством принимают то, что подают. Однажды  Кловис  бросил  целую  пачку
банкнот парню, который потрясающе жонглировал кольцами, ножами  и  горящими,
пропитанными нефтью факелами, которые он  всякий  раз  ухитрялся  ловить  за
ручку, - толпа глазела на него, открыв рот. А парень, которого, Кловис нашел
очень привлекательным, крикнул из-за  мелькающих  лезвий  и  огней  с  явным
акцентом: "Merci, beau monsieur" .
   Сильвер играл, конечно, умопомрачительно и без устали, все играл и играл.
Вдруг, когда толпа выросла человек до пятидесяти, брошенная в коробку монета
ударилась и выскочила обратно: там не осталось места для нее.  Я  не  знала,
как следует поступать уличным артистам. Я не могла запросто на виду  у  всех
высыпать коробку в сумочку, но, однако, от этого зависело,  сколько  удастся
еще собрать. Думая об этом, я не слышала, когда Сильвер кончил петь - в себя
меня привел только взрыв аплодисментов.
   Сильвер  поклонился   публике,   успокоив   мое   сердцебиение   поистине
средневековой красотой жестов. Под зонтиком его невозмутимости я чувствовала
себя спокойно. Кто бы тут меня заметил? Ни один человек в  толпе  не  сделал
попытки уйти. Напротив, к  ней  присоединились  еще  две  женщины.  Впрочем,
далеко не у всех были деньги, они просто хотели развлечься задаром.
   Но для артиста не совсем обычное дело собрать такую  большую  неподвижную
толпу. Место подобрано с умом.  Даже  двери  окружающих  магазинов  не  были
заблокированы, не придерешься.
   Толпа ждала от Сильвера, что он покажет дальше.
   Он взял несколько нот на гитаре, будто пробуя, а потом сказал:
   - А теперь, леди и джентльмены, исполнение по заявкам. Закажите песню,  и
я спою. Каждая песня стоит четверть и оплачивается заранее.
   Кто-то оскорбительно хихикнул. Я  напряглась.  Не  знаю,  стоило  ли  это
делать. Какой-то бродяга крикнул:
   - А если кто заплатит четверть, а ему не понравится, как ты ее поешь, что
тогда?
   Сильвер  остановил  на   нем   свой   взгляд   -   лисий,   спокойный   и
игриво-дразнящий.
   - Деньги, - сказал он учтиво и язвительно, - всегда можно вернуть. Как  и
ту пуговицу от пальто, которую ты любезно подкинул нам десять минут назад.
   Бродяга разинул рот, а толпа разразилась громким хохотом. Кто-то  толкнул
его, завопил: "Плати давай, ублюдок". Но Сильвер вмешался:
   - Пуговица идет как плата. Она  ведь  тоже  может  пригодиться.  Не  надо
только фруктовых косточек и сухого собачьего помета. Благодарю  вас.  Первый
заказ.
   Люди заволновались, стали переговариваться, потом одна женщина выкрикнула
название какой-то глупой любовной песенки из спектакля, удостоенного недавно
похвалы критики. Сильвер кивнул, подстроил  гитару  и  сыграл  полтакта.  Та
дерзко швырнула ему монету, Сильвер поймал ее и аккуратно положил на  землю,
куда падала главным образом медь. Потом он запел песню, которая зазвучала  у
него печально и выразительно.
   Когда он кончил, наступила долгая пауза, и  кто-то  спросил  женщину,  не
хочет ли она получить деньги обратно, тогда  она  пробралась  сквозь  толпу,
вложила в руку Сильвера банкноту и быстрыми шагами ушла из пассажа. Ее  лицо
было розовым, а глаза мокрыми. Очевидно, эта песня что-то особенное для  нее
значила. Ее взволнованность тронула меня, но я быстро отвлеклась, потому что
заказы посыпались один за другим.
   Некоторые клали монеты в мою руку, они уже поняли, что мы  вместе.  Но  я
еще не совсем освоилась. Ноги в ботинках превратились в две  ледышки,  спина
болела от долгого стояния. Я не знала, сколько мы здесь еще пробудем. У меня
кружилась голова, как будто сознание отделялось от тела.
   Он спел, должно быть, песен двадцать. Время от времени несколько  человек
отделилось от толпы, но их заменяли новые. Наконец, кто-то  решил  подловить
его, заказав песню, которой, думаю, вообще не существовало.
   - Никогда такую не слышал, - сказал Сильвер.
   - Никто не слышал, - крикнули из толпы.
   - Но я могу, - продолжал Сильвер, - сымпровизировать песню на эту тему.
   Толпа притихла в ожидании, и он начал.  Это  было  здорово.  Он  ее  тоже
запомнит. Он никогда не забывал ни своих, ни чужих песен. Серебряная  монета
ударилась о стену  рядом  с  моей  головой  и  отскочила  к  коробке.  Толпа
возмущенно загудела.
   - Благодарю вас,  -  сказал  Сильвер,  -  но  не  надо  больше  снарядов,
пожалуйста. Если вы вышибите глаз моей подружке, она не сможет  подсчитывать
выручку.
   Его подружка. Я зарделась, почувствовав, что все глаза прикованы ко  мне.
Потом бродяга, одаривший нас пуговицей, но оставшийся в толпе, сказал:
   - А теперь мой заказ. Я хочу послушать, как поет она.
   Это было так  неожиданно,  что  я  не  поверила  своим  ушам  и  даже  не
испугалась. Но пуговичник настаивал:
   - Давай! Разве у нее нет голоса? Пусть поет!
   Почуяв что-то новенькое, несколько человек хором заявили, что тоже  хотят
меня послушать.
   Сильвер посмотрел на меня, а потом поднял руку, и они перестали шуметь.
   - У нее сегодня болит горло, - сказал Сильвер, и моя кровь снова  потекла
по венам и артериям.
   - Может быть, завтра.
   - А вы и завтра здесь будете? - переспросил пуговичник.
   - Если нас отсюда не попросят.
   - Завтра приду, - мрачно пообещал тот.
   Он повернулся и плечом вперед начал пробиваться сквозь толпу,  а  Сильвер
сказал ему вслед нежным голосом:
   - Послушать леди встанет дороже, чем меня. Пуговичник уставился на него.
   - Это еще почему?
   - Потому, - резонно заметил Сильвер, - что,  по-моему,  она  более  этого
достойна, а цены назначаю я.
   Пуговичник  выругался,  а  толпа  приветствовала  рыцаря  Сильвера.  А  я
обливалась ледяным потом, глядя на кучку денег перед коробкой.
   Сильвер исполнил еще два заказа, а потом, несмотря на  протестующий  вой,
объявил, что на  сегодня  представление  окончено.  На  вопрос,  почему,  он
ответил, что замерз.
   Когда толпа рассосалась, Сильвер разложил деньги  во  внутренние  карманы
своего плаща и в мою сумочку.
   Теперь при ходьбе мы издавали приглушенное звяканье, будто вдали двигался
легион, и я угрюмо сказала:
   - Нас ограбят.
   - Мы же совсем немного заработали.
   - Это бедный район.
   - Я знаю.
   - Мой полицкод скоро перестанет работать. А ты не сможешь ничего сделать,
если на нас нападут. Он поднял брови.
   - Почему же?
   - Ты на это не запрограммирован. Ты же не Голдер. - Почему у  меня  такой
отвратительный голос?
   - Я могу тебя удивить, - проговорил он.
   - Ты все время меня удивляешь.
   - Ну и что же?
   - Ничего. Для тебя все так просто. Как ты  должен  нас  презирать.  Мы  -
порошок в твоих металлических руках. - Я опять хлюпала носом и не знала, что
говорю и зачем. - Тот человек вернется. Вернется и запугает меня.
   - Ты ему нравишься. Но если ты не хочешь петь, просто не  будем  обращать
на него внимания.
   - Ты это можешь. А я нет.
   - Почему?
   - Ты знаешь почему. Я тебе доверяла, а ты позволил им думать, что я  буду
петь. После того, как я сказала...
   - Я им позволил думать, что ты  можешь  петь.  Но  ты  ведь  не  обязана.
Прекрасная уловка. Таинственная немая блондинка, немая,  конечно,  в  смысле
вокала. Твоя популярность взлетит.  Если  ты,  скажем,  через  месяц  просто
споешь одну строчку, хотя бы "С днем рождения", они будут от тебя без ума.
   - Не глупи.
   - Я идиосинкразически глуп.
   - Перестань, - сказала я.
   Он застыл, закатил свои янтарные глаза и  остался  прикованным  к  месту,
выключив механизм.
   - Черт тебя дери, - крикнула я. - С тобой невозможно. Для  тебя  это  все
игра. Ты смеешься надо мной в своем металлическом черепе, да?  -  Мой  голос
был отвратительным, а слова - еще ужаснее. - Ты робот. Машина.  -  Я  хотела
остановиться. Моя недавняя радость, оттого что я внезапно разглядела  в  нем
человеческую уязвимость, казалось, только разожгла желание  обидеть  его.  Я
бывала обижена. Меня обижали, и я никогда не понимала, зачем.  Но  теперь  я
сама обижу, если смогу...
   - Включается схема, - сказала я,  -  и  зажигается  маленький  огонек.  -
Страх, конечно, тоже был. В конце концов, ведь это  могло  быть  и  правдой,
разве нет?  -  Огонек  говорит:  "Будь  добрым  к  Джейн.  К  глупой  Джейн.
Притворись, что она умеет петь. Притворись, что  с  ней  хорошо  в  постели.
Притворяйся, а то она пошлет тебя обратно к Египтии,  которая  точно  знает,
кто ты такой. К Египтии, которая запрет тебя на ночь в кладовку, потому  что
предпочитает живых мужчин. А Джейн ни к чему  ни  приспособлена.  Джейн  так
просто надуть. Джейн сдвинулась на роботах. Черт возьми, какая удача.  Джейн
позволит уверить себя, что ты тоже человек. Джейн некрасивая,  всегда  можно
похихикать."
   Я дрожала так, что монеты  у  меня  в  сумочке  звенели,  будто  кассовый
аппарат при землетрясении. Он смотрел на меня, но я на него и не гляну.
   - Выступление, - сказал он, - я прекратил потому, что  почувствовал,  что
ты замерзла до смерти. Мы сейчас вернемся домой, и следующий выход я  сделаю
один. Наверное, на базарчике будет неплохо.
   - Да. Там тебя любят. И ты можешь пойти домой с одной из  женщин.  Или  с
мужчиной. Чтобы сделать их счастливыми.
   - Я предпочитаю делать счастливой тебя. - Тон его безупречен.
   - У тебя ничего не вышло.
   - Я сожалею.
   - Ты не сожалеешь. Для этого тебе недостает эмоций.
   Хватит, сказала я себе. Довольно. Он тебя дурачил все это время, играл  с
тобой, паясничал, так же, как играл с толпой.
   Разве не ловко - талдычить и талдычить, что он не человек,  пока  это  не
станет костью в горле.
   Меня бросало то в жар, то в холод, а ноги  налились  свинцом,  и  я  села
прямо на промозглую мостовую. Но он тут же поднял меня  на  ноги  и,  крепко
сжав мою руку, потащил через пассаж на  улицу.  Умен  ты,  робот.  Правильно
угадал, то есть рассчитал, что на улице я притихну.
   Солнце было уже низко, оно  тускло  горело  над  Кэсейз-Китченз.  Подошел
автобус, и он запихнул меня в него. Там было жарко, как в топке. Мы  повисли
на поручнях, между нами протискивались люди. Я видела его бледное, почти  не
металлическое  лицо,  он  смотрел  в  окно,  ничего  не  видя.   Лицо   было
неподвижным, холодным и устрашающим.  Я  бы  испугалась,  если  бы  это  был
кто-нибудь другой. Но ведь это он, значит, можно не бояться. Раздражение  во
мне затихло, на смену ему пришли подозрительность и болезненное возбуждение,
причину которых я не могла бы объяснить ни ему, ни себе.
   Мы вышли на бульваре, прошагали  по  улице  Терпимости,  вошли  в  дом  и
поднялись наверх. Мы оба молчали. Квартира казалась  ледяной,  даже  веселые
цвета окоченели.
   Я вошла и стала к нему спиной. Потом начала что-то  говорить,  не  помню,
что; на середине моей речи дверь тихо закрылась, и я обернулась, хотя знала,
что он был уже по ту сторону. Я слышала звук монет, когда  он  спускался  по
лестнице, и приглушенный аккорд гитары, должно быть, плащ задел струны.
   Он пошел зарабатывать  для  меня  деньги.  Я  знала,  что  он  встанет  в
сгущающихся серых сумерках, и будет петь янтарные песни, а также серебряные,
алые и голубые. Не потому, что я его купила, не потому, что он  раб.  Потому
что он добрый. Потому что он такой сильный,  что  может  противостоять  моей
отвратительной слабости.
   Меня знобило, я завернулась в коврики с кровати и села перед радиатором.
   Я думала о своей матери и о себе. Как одна машина впрыснула в нее сперму,
а другая извлекла меня по  ускоренному  методу.  Как  она  меня  выносила  и
кормила грудью, потому что это полезно: машина выдаивала ее молоко и  машина
же перекачивала его мне в рот. Столько было машин,  что  я  сама,  наверное,
тоже робот.
   Я думала о Сильвере. О его лице, таком неподвижном,  таком  бесстрастном.
Думала о том, какой хороший у него взгляд, когда  я  смеюсь,  в  постели  со
мной, когда он поет. Или когда солнце сверкает на балках, золотя их, а дикие
гуси летят, как ракеты, по небу.
   Стало темно, я зажгла несколько свечей и задернула голубые  занавески.  Я
вспомнила, как он ушел утром, и я боялась, что  он  не  вернется.  Почему-то
сейчас я этого совсем не боялась. Вообще ничего не боялась. Только того, что
так холодно и я так плохо себя чувствую.
   Я легла в постель и заснула.  Мне  снилось,  что  я  пою  перед  огромной
толпой, в несколько сотен человек, пою плохо,  но  им  нравится.  А  Сильвер
говорит мне во сне: "Теперь я тебе больше не  нужен".  Он  весь  состоял  из
каких-то кусочков, проводков, колесиков, часовых механизмов.
   Несколько раз я просыпалась, но без страха, я чувствовала  даже  какое-то
спокойствие. Меня слегка лихорадило,  небольшое  недомогание,  признак  моей
физической слабости. Поэтому все выглядело так мерзко. Теперь стало  немного
лучше.
   А потом я проснулась поздно ночью. Я не знала, сколько времени.  Пришлось
одеться, спуститься к телефону в фойе и позвонить. Было три часа утра, и  он
не вернулся.

5

   Чего я только не передумала за это время. Но мне и в голову не приходило,
что он, - хотя он был абсолютно автономен -  мог  от  меня  совсем  уйти.  Я
думала о нападениях грабителей, ведь несмотря на  то,  что  он  поразительно
силен, он вряд ли справился бы с шайкой из  десяти-одиннадцати  головорезов.
Даже если его программа позволяет защищать не только меня, но и себя. Но его
могли ударить сзади по голове дубиной или каким-нибудь железным прутом,  вон
их сколько на улицах валяется. Да нет, вряд ли такое могло случиться. Как бы
то ни было, для меня он был смертным.
   И  все  же  я  оставалась  спокойной.   Сказывалась   материнская   школа
психологического анализа. Я начала уже анализировать его поступки, как будто
речь шла о знакомом человеке. Нет, напасть на него  с  целью  ограбления  не
могли. Ты его обидела. У него есть эмоции, по  крайней  мере,  он  знаком  с
ними. Ответный его ход состоит в  том,  чтобы  встревожить  тебя  и  тоже  в
каком-то смысле обидеть. Так может поступить только человек. Но, может быть,
он да