лось к полудню, говорливый старик ушел, и Дэвид сообразил, что
голоден. Заказывая номер в гостинице, он узнал, что время заезда в  ней  час
дня. У него в запасе был еще час,  и  Дэвид  направился  к  двери  в  здании
вокзала, на которой висела табличка "ПРИВОКЗАЛЬНАЯ ЧАЙНАЯ".
   Мысль о том, что он напугал старика, просто назвав ему свое имя, казалась
забавной.
   Продолжай в том  же  духе,  подумал  он,  зайди  в  чайную  и  объяви  во
всеуслышание: "Моя фамилия - Леппингтон". Посмотрим, сработает ли этот  трюк
дважды. Улыбаясь, он подошел к двери, представляя себе, как от одного только
упоминания его имени пожилые леди в чайной со всех ног  бросаются  к  двери,
повизгивая от страха.
   Запирайте дочерей, Леппингтон вернулся в город.
   Усмехаясь, Дэвид вошел в пустое кафе. Усилием  подавил  усмешку,  заказал
сандвич с сырным салатом, бейкуэльский пирог с клубничным вареньем,  кофе  и
уселся за поздний завтрак.

ГЛАВА 3

   Все небо - в коричневых и зеленых синяках. Грязные дома. Один -  большой,
с остроконечными башнями по углам, вроде замка. Город  ничего  для  него  не
значил. Он его ненавидел. Он  ненавидел  старого  козла  в  поезде,  который
жаловался, как последнее дерьмо. Он всего-то хотел  по-быстрому  перекурить,
заслужил ведь.
   Никто не указывает ему, что делать.
   Никто не указывает ему, что говорить.
   Никто не указывает ему, что есть.
   Он этого в кутузке нахлебался.  Двенадцать  месяцев  за  то,  что  пырнул
одного шныря, который на него настучал. Шныря и латали-то в приемном  покое,
не пришлось даже тащить его отвислую задницу на больничную  койку.  Но  копы
только и ждали, чтобы он оступился,  сволочи  лживые.  Пусть  только  выйдет
какой-нибудь мелкий не в меру любопытный коп из кафе при вокзале. Как он его
- шмяк! Шмяк! Шмяк! Коп вмажется в стену, сблевывая кровь с резиновых губ.
   Аста ля виста, бэби.
   Он подумал,  не  подождать  ли  ему  старого  гомика,  что  скулил  из-за
сигареты. Подождать у вокзала.
   Шмяк! Шмяк! Шмяк!
   Интересно поглядеть, как старикан,  хрипя,  упадет  наземь  и  как  куски
вставной челюсти вывалятся точно разломанное  печенье.  А  потом  ШШШМЯК!  И
сапогом его в мягкий, как дерьмо, живот.
   Наше вам с кисточкой, дедуля.
   Что он вообще делает в этом богом забытом городишке? Леппингтон. Он и  не
слышал о нем до прошлой недели. Он плыл по течению с тех пор, как  вышел  из
тюрьмы. Стянул дюжину бумажников у пьянчуг в каком-то общественном  сортире.
Свалил из лары супермаркетов - ха, круче меня только яйца - с бутылкой водки
в каждой руке. В Халле  пришлось  врезать  охраннику  бутылкой.  Шмяк.  Бах.
Дзинь. Так и оставил ублюдка валяться в луже крови и водки.
   Потом он услышал название "Леппингтон". Слово застряло у него в голове.
   Леппингтон. Леппингтон. Леппингтон. Леппингтон. Леппингтон.
   Треклятое слово  без  конца  крутилось  в  голове,  жужжало,  будто  муха
застряла у него в черепушке. Леппингтон. Леппингтон. Леппингтон.
   Он не мог спать.
   Леппингтон. Леппингтон.
   В писсуаре в Гуле он увидел мышь. И затоптал мелкую гадину.
   "Леппингтон! Леппингтон! Лепп..." - пропищала она, прежде чем его сапог с
хрустом раздавил ей череп.
   Так почему Леппингтон?
   Почему к нему привязалось это название?
   Зачем он здесь?
   Черт его знает.
   Это просто место. А ему ведь надо где-то  быть,  так?  Нельзя  же  просто
взять и выпрыгнуть из этой чертовой  вселенной,  оставив  за  собой  чертову
дыру. Леппингтон - город, так что он вполне может пересидеть здесь  какое-то
время.
   Он зашагал прочь от  станции,  через  площадь  и  мимо  рыночных  лотков,
отмахиваясь от дамочек, как от мошек. Но он  не  просто  шел,  он  выступал.
Когда он шел так, ему казалось, он может подойти  к  стене  и  пройти  прямо
сквозь нее, будто танк; кирпичи и известка полетят  во  все  стороны,  а  он
будет двигаться вперед - неостановимый танк. Он  велик,  он  великолепен;  у
него и в плевке сила. Его голова  обрита  наголо,  чтобы  выставить  напоказ
всему миру шрамы, которые он коллекционировал все двадцать два года. Первый,
который он приобрел, тот, что шел  от  угла  левого  глаза  к  мочке  уха  и
выглядел как нарисованный красным фломастером, тот,  что  появился  у  него,
когда ему была неделя от роду (он же был еще засранным младенцем), был самым
лучшим. Он заставлял людей взглянуть  на  него  дважды;  перед  вами  монстр
Франкенштейна, черт побери, прекрасный и ужасный в  своих  шрамах.  Так  что
прочь с дороги, или я раздавлю вас в лепешку.
   О'кей... вот он, Леппингтон.
   Надо же с чего-то начинать. Он завладеет  этим  блядским  городом.  Город
станет этаким большим жирным выменем, которое он будет сосать и  сосать.  Он
выдоит его досуха, а затем... Затем,  как  он  делал  и  раньше,  он  двинет
дальше, оставив вымя сухим и пустым.
   - Вымя! - выплюнул он в лицо старику в кепке.  Старик  взглянул  на  него
ошарашенно.
   - Вымя!
   Это что, тот самый педик, который ворчал на него в поезде?
   Может, шмякнуть его по-быстрому? Пусть облюет  и  описает  свои  обвислые
стариковские штаны посреди улицы.
   Не-е-е!
   Ему предстоит работа. Он начал с пабов, где разыскивал нужных  людей.  Он
не семенил застенчиво. Он входил в бары вразвалочку, оглядывался  -  смотрел
людям прямо в глаза. Осознав, что это не те, кого  он  ищет,  он  выходил...
нет, выступал...
   ...настанет день, и я не пойду через сраную дверь, я пойду  через  сраную
стену...
   ...он оглядывал кафе, перекрестки. Он искал  не  каких-то  известных  ему
людей, он искал известный тип. Когда он их найдет,  то  узнает,  как  узнают
своих крокодилы.
   Он обнаружил их на пустыре позади  церкви.  Четверка  неудачников  гоняла
консервную  банку.  Они  порядком  забалдели  -  вероятно,   от   клея   или
растворителя - и улюлюкали дурацкими голосами.
   ...как педерасты в блоке "С". Он однажды застал  одного  такого  в  душе.
Глаза у педика загорелись.  Хосю  почмокать  гориллу  в  татmy,  у  которого
мускулы под кожей, как у жеребца.
   Хосю, ты просчитался, мальчонка. Он с такой силой швырнул педика о стену,
что расколол с десяток плиток. Вода с шипением  падала  из  душа,  разбавляя
кровь на полу, так что сгустки  ее  резались  красными  розами,  от  которых
расходились чудно-чудные дымно-розовые лепестки.  Потом,  медленно-медленно,
великолепные красные цветы расцвели на полу у его босых ног, и он оказался в
луже воды, затуманенной розовым, малиново-красным и  алым.  Цветы  выглядели
потрясающе - как что-то из сна.
   Сейчас в Леппингтоне он пристально смотрел на мальчишек, гоняющих  банку.
Им, наверное, было лет по восемнадцать-девятнадцать.
   - На кого ты, черт побери, пялишься?
   Они сказали это - или что-то подобное с той же целью, - когда он пошел на
них. Первый упал, зажимая расквашенный нос, второй рухнул как подкошенный  -
апперкот едва не сломал ему  шею,  третий  попытался  замахнуться...  но  он
двигался как в замедленной  съемке.  Почему  люди  всегда  движутся,  как  в
замедленной съемке?
   Шмяк! Шмяк!
   Выкашливая сердце, сложился третий.
   Четвертый вытащил нож. Дерьмо, его не спас бы  и  автомат.  Удар  головой
свалил мальчишку наземь.
   Хорошо бы добавить  ему  пинок  в  лицо,  но  он  проделал  свой  путь  в
Леппингтон не для того, чтобы убивать.
   Нет. Он здесь, чтобы учить.

ГЛАВА 4

1

   Бернис Мочарди завтракала на кухне фермы, где она работала. Хотя  сегодня
завтрак состоял всего из одного тоста и чашки чая "эрл грей".
   Она притворялась перед самой собой, что слишком  частые  обеды  в  "Садах
Пекина", единственном китайском ресторане Леп-пингтона,  начали  сказываться
на ее талии. Но истинная причина была в том, что в последние дни  у  нее  не
было аппетита. На деле фигурой она могла бы потягаться с  любой  моделью  на
подиуме.
   А подлинная тому причина - кассеты, сказала она себе. Истерзали они тебя,
да, Бернис?
   Она ловко поставила чайник на конфорку и отвернула газ.
   Не можешь выбросить парня с видео из головы, да?  У  него  (было?)  такое
милое лицо, а от его голоса по коже бежали мурашки. Что случилось с ним там,
в подвале?
   Бернис опустила в чашку пакетик с заваркой.
   Он кричал, будто под обстрелом, а изо рта у него не  вылетало  ни  звука.
Его лицо было ужасно, просто оскал страха.
   Нужно взять и бросить кассету в один из мусорных баков на площади. Полить
бензином, сжечь эту дурацкую коробку. Пленка поглощает твою душу. И позабудь
имя Майк Страуд. Выбрось его из головы. Ты ведь не встречала его никогда.
   - Не хмурься так на молоко, дочка, скиснет.
   - О, Мэвис. Я только готовлю чай.  -  Бернис  оторвалась  от  болезненных
мыслей. - Выпьешь чашку?
   - Только если от твоей  мины  все  молоко  не  свернулось,  -  добродушно
отозвалась Мэвис. Ей было под шестьдесят, и на пухлом лице красовались  очки
в розовой оправе. - Я разолью молоко по чашкам,  а  ты  совершишь  набег  на
коробку с печеньем.
   - Я пью с ломтиком лимона. Не беспокойся, я нарежу.
   - Чай с лимоном? Ох уж  эти  городские  нравы.  Мэвис  всего  лишь  мягко
поддразнивала девушку. Ей нравилось  разыгрывать  перед  Бернис  неотесанную
деревенщину, таращить глаза на ее одежду, перед тем как  девушка  натягивала
рабочий комбинезон, в котором все работники на ферме выглядели как  врачи  в
анатомическом театре.
   - 0-ох, - заворковала Мэвис, - эта блузка ведь из чистого шелка? И  синий
лак на ногтях. Мистер Томас просто не сможет держать при себе руки.
   - Я накрасила их специально для  мистера  Томаса,  -  озорно  усмехнулась
Бернис. - Я намерена свести его с ума.
   И обе они покатились со смеху.  Мистеру  Томасу,  владельцу  фермы,  было
далеко за семьдесят, к  тому  же  он  был  мрачно  непреклонным  методистом.
Однажды он отправил домой одного из паковщиков, заявив, что  чувствует,  как
от работника пахнет пивом, и готов поклясться в этом Небесам на самой Книге.
   Теперь они двигались по кухне, похожей на клинику в сиянии белых плиток и
серебристой нержавеющей стали, готовя каждая свой завтрак. Мэвис достала  из
коробки пластиковый стакан, чтобы поставить его в микроволновую печь.
   Когда Бернис Мочарди сказала подругам,  что  она  нашла  себе  работу  на
ферме, те были поражены.
   Сидя в пиццерии на Кэнел-стрит в Манчестере, они засыпали  ее  вопросами.
Они явно представляли себе, как Бернис в ковбойке и  с  соломинкой  в  зубах
хлюпает весь день по навозной жиже и, может, время от времени похлопывает по
крупу какую-нибудь упитанную  свиноматку,  объявляя  во  всеуслышание:  "Ну,
какой поросеночек отправится у нас на рынок?".
   Когда она сказала, что это за ферма, они ушам своим не могли поверить.
   - Пиявки?
   - Да, на этой ферме выращивают пиявок.
   - Но, господи боже, зачем выращивать пиявок? - в ужасе вопросили  подруги
Бернис.
   - Н-да, а что это, по-твоему, за черные штучки у тебя на пицце?
   Подруги завизжали. Рита выплюнула все, что у нее было во рту, в салфетку.
Эриэл разом отхлебнула полкружки пива.
   - Это же маслины, дурочки, - рассмеялась Бернис.  -  Пиявки  -  последний
писк моды в медицине. Их  используют,  чтобы  предотвратить  заражение  ран,
чтобы помочь кровообращению, вот для чего.
   - Но это же пиявки?
   - Но это же пиявки, - передразнила Бернис. - В общем, лучше, чем работать
за гроши в этом кафе. Если я еще раз простою тут весь день, готовя  завтрак,
я просто тронусь.
   Разговор перешел на. мальчиков, но Эриэл и Рита сказали, что уже наелись,
и поспешно перешли к мороженому.
   Бернис работала на ферме уже два месяца. И ей здесь нравилось. Ее  работа
в основном заключалась в упаковке пиявок в небольшие  влажные  коробочки,  в
которых пиявок рассылали в больницы по всей стране. Если  у  больного  кровь
плохо циркулировала в пальце на руке или на ноге или в еще какой конечности,
особенно после операции, на поврежденное место прикладывали пиявку - близкую
родственницу обычному земляному червю. Тут пиявка начинала  работать  своими
тремя крохотными челюстями, чтобы прогрызть - слава  богу,  безболезненно  -
себе дорогу  сквозь  кожу,  а  потом  начинала  с  удовольствием  отсасывать
застоявшуюся кровь, от чего общий кровоток ускорялся и в  ослабленные  ткани
поступала порция свежей,  богатой  кислородом  крови.  Больше  всего  Бернис
нравились большие амазонские пиявки. Они напоминали крупных гусениц  и  явно
наслаждались, когда их гладили по мягким спинкам. Бернис  с  удивлением  для
себя обнаружила, что вовсе не брезглива.
   И ей нравилась Мэвис, которая сегодня счастливо болтала о своем походе  в
турагентство.
   - Я заказала нам с  Питом  тот  тур  во  Флориду,  мы  объедем  все,  что
положено: Диснейленд, Орландо, Космический центр, Майами.
   Пока она говорила, Бернис сообразила, что вновь  возвращается  мыслями  к
пленке. Что случилось с этим человеком? Что он увидел в коридоре гостиницы?
   Мистера Морроу, у которого нет глаз и кладбищенские губы...
   Она перекрыла этот ход мыслей.  Нет,  он  что-то  увидел,  и  это  что-то
вытащило его из комнаты. Она видела, как  в  телевизоре  он  сражается...  с
чем?
   И кто снимал эту борьбу?
   Тут ее посетила неожиданная мысль.
   Сегодня после работы я вернусь в гостиницу, спущусь в подвал и  посмотрю,
что на самом деле там прячется.

2

   "По пути в страну Гергесинскую Иисус встретил двух бесноватых. И были они
столь свирепы, что никто не смел ходить тем путем. И вот они вскричали: "Что
тебе до нас, Иисус, Сын Божий? Пришел ты сюда прежде  времени  мучить  нас?"
Вдали же от них паслось стадо свиней. И Иисус изгнал бесов в стадо свиное. И
вот все стадо бросилось с крутизны в море и погибло в воде".
   Джейсон Морроу прекрасно знал эту историю. Она часто приходила ему на ум,
когда свиней загоняли на бойню, где их визг эхом отдавался от  белой  плитки
стен. Джейсон Морроу  давно  уже  не  замечал  звуков,  но  улыбался,  когда
посетители кривились от громкости и силы визжания  свиней.  По  сравнению  с
ними звук электродрели, вгрызающейся в кирпич, казался  столь  же  приятным,
сколь шум садового водопада.
   Свиньи, семеня, вбегали на бойню, их розовые тушки были  чудесно  упитаны
за  недели  обжорства  свиным  пойлом.  Пока  рабочие   с   электролопастями
подходили, чтобы приложить их по обе стороны головы свиньи,  Джейсон  Морроу
галочкой помечал соответствующие ящики у себя в описи. Ни искр, ни дыма,  ни
суматохи.  Электрический  разряд,  проходящий  между  вшитыми  в   резиновые
пластины электродами, взрывал мозг к  чертям  собачьим.  Свинка,  взбрыкивая
копытцами, валилась наземь, затем застывала без сознания, готовая  для  coup
de grace.
   Джейсон Морроу деловито продвигался от одной падающей свиньи к другой  и,
удовлетворившись, что свинья оглушена, кивал мужикам с  острыми  как  бритва
топорами Он не  стал  бы  утверждать,  что  наслаждается  этой  работой.  "Я
работаю, чтобы жить, а не живу, чтобы  работать",  -  частенько  говорил  он
жене, которая жаловалась, что он мало работает сверхурочно -  только  в  дни
забоя он выступал пружинистым шагом  и  мурлыкал  себе  под  нос  популярные
песенки, наблюдая за тем, как контакты электрошока  прилипают  к  еще  одной
мясистой голове.
   Шлепок. Упала, взбрыкивая тупыми копытцами и остекленело выпучив  черные,
как маслины, глазки, еще  одна  свинка.  Джейсон  кивнул  Джейкобу,  который
поставил окровавленный сапог на голову  туши  и  занес  над  свинячьей  шеей
топор.
   Прикончил бы топор  тех  обуреваемых  бесами  свиней,  от  которых  столь
успешно избавился Иисус? Джейсону Морроу нравилось думать, что да. Чертовски
острые, как скальпели, топоры поблескивали в свете флуоресцентных ламп. Один
удар перерубал разом трахею и  основные  артерии.  Кровь  потоком  лилась  в
специально прорубленные каменные канальцы в  полу,  затем  ее  с  бульканьем
засасывали стоки - будто пересохшие рты, изо всех сил  сосущие  кровь.  Куда
кровь  попадала  потом,  он  не  знал.  Но  не  надо  было  обладать  особым
воображением, чтобы представить  себе,  как  она  стремится  по  канализации
викторианских  времен  под  улицами   Леппингтона,   кровавый   мини-прилив,
посылающий впереди себя розоватую волну - бог знает куда.
   Поросята вбегали ("как ягнята на  убой",  улыбнулся  про  себя  Джейсон),
поднимаясь и опускаясь, посверкивали топоры.  Свиньи,  ожидающие  забытья  в
виде струйки электричества меж фронтальными долями мозга,  вывизгивали  себя
наизнанку; и бьющийся эхом между стенами звук был оглушительным.
   Джейсон Морроу проверил итоговое число голов. Сто двадцать  одна.  Немало
бекона. В желудке заурчало от голода. Через десять минут он сможет хватануть
кружку чая и - почему бы и нет? - сандвич с беконом. Он пометил галочкой еще
один ящик и расписался в ведомости.
   Переходя от туши  к  туше,  кивая  рабочим  с  занесенными  топорами,  он
прокручивал в уме историю столкновения Иисуса с  бесноватыми.  Он  воображал
себе пыльный склон холма. Гробы, как они назвали в Библии, а на  самом  деле
пещеры представлялись ему глубокими туннелями, высеченными в отвесной скале.
Перед  его  внутренним  взором  свиньи  с  визгом  бросались  в  море,   где
барахтались в воде своими короткими толстыми ножками, пока в конце концов не
тонули^ утаскивая с собой на дно бесов. Аста ля виста, беби.
   Он не  знал,  почему  эта  история  доставляет  ему  такое  удовольствие,
бесконечные ее вариации раз  за  разом  разворачивались  у  него  в  голове.
Иногда, когда бесы входили в свиней, свинячьи  головы  трансформировались  в
человеческие - с искаженными лицами, на которых красовались свинячьи пятачки
и слезящиеся выпученные глазки...
   Он кивнул  Бену  Старки,  который  занес  топор.  Взмах.  Джейсон  Морроу
почувствовал жар крови, вспенившейся на его прорезиненных веллингтонах.
   И если бы в этот самый момент вы сказали Джейсону Морроу, что  ровно  сто
лет назад его прадед Уильям Морроу задохнулся от газа в комнате номер 406 на
верхнем этаже "Городского герба", он бы, конечно,  удивился.  Его  удивление
еще более бы возросло, если бы вы показали ему подпись прадеда  Уильяма  под
предсмертной запиской самоубийцы, поскольку он увидел ее  призрачное  эхо  в
собственной росписи, вплоть  до  того  же  подчеркивающего  ее  решительного
зигзага. Хотя он был бы удивлен, он всему этому поверил бы.
   Но если бы вы сказали Джейсону Морроу, что в это самое  время  завтра  он
будет мертв - мертв, как свинка, подрагивающая и  истекающая  кровью  у  его
ног, - в это он не поверил бы нисколько.
   Но и то и другое - истина.
   Он снова кивнул. Упал топор. Джейсон Морроу шел через бойню.
   И одна за другой свинки наконец переставали визжать.

3

   Прихлебывая кофе, доктор Дэвид Леппингтон размышлял,  не  заказать  ли  у
девушки за  стойкой  кафе  еще  одно  пирожное.  Это  казалось  бессовестной
жадностью - бейкуэльский пирог, который он только что съел, был огромным,  -
но сейчас  он  определенно  был  во  власти  того  самого  чувства,  которое
охватывает  ученика,  вырвавшегося  из  школы  и  намеренного   использовать
каникулы на все сто.
   Я мог бы подойти к девушке у стойки - хорошенькая  блондинка  с  ногтями,
накрашенными красным, - спросить, не посоветует ли она приличный ресторан, а
затем,  когда  она  назовет  парочку,  небрежно  сделать  следующий  шаг   и
пригласить ее на свидание. Давай  же,  Дэвид,  подзуживал  голос  у  него  в
голове. Слабо?
   Как говорится, он свободен как птица, - с тех пор как расстался с  Сарой.
Ну, даже не расстался,  просто  мягко  и  постепенно,  очень  постепенно  за
последние полгода все сошло на нет, и они наконец  достигли  момента,  когда
обоим пришлось согласиться, что они больше не вместе. По  крайней  мере  для
обеих сторон расставание было безболезненным. Тем более безболезненным,  что
они не жили вместе.
   Дэвид смотрел, как официантка-блондинка движется по кафе, протирая столы,
поправляя меню и сахарницы. Он  начал  р