пожалуйста, три.
     -- Куплю.
     -- Темная!
     -- Откройтесь!
     За  спинами  у некоторых  из игроков  сидели их  пожилые  матушки.  Они
волновались,  учили, советовали, упрекали,,  шипели на мужей и, заглядывая в
карты налево и  направо, выдавали с милой игривостью чужие тайны.  Ссоры еще
не было.
     В третьей  комнате чинно беседовали,  поглаживая  бороды, два почтенных
священника, а сама шиловская попадья, старая, высокая, полная,  еще красивая
женщина, с властным большим  лицом и черными круглыми  бровями --  настоящая
король-баба!--хлопотала около стола, приготовляя закуски.
     -- Здравствуйте, молодые люди, --  приветствовала она  вошедших.  --  С
холоду? Да, да, послал бог нынче морозы. Не  хотите ли  настойки, согреться?
Вас-то я знаю, господин  фершал,  а вот молодого человека, кажется, в первый
раз вижу.
     -- Позвольте вам рекомендовать... -- вывернул ладонь Смирнов.
     -- Учитель Куршинской земской школы Астреин.
     Потом начались  в  гостиной танцы  под гармонию, на  которой  прекрасно
играл шиловский псаломщик. Окончившие  танцевали с  полным пренебрежением  к
своим дамам, глядя им поверх головы или даже  совсем не глядя в  их сторону,
точно они были- сами по  . себе, а  дамы сами по себе,  и  сохраняя на своих
лчцах и в  осанке  выражение суровой озабоченности и холодного  достоинства.
Может быть, это просто была  известная светская манера, которую какой-нибудь
сын соборного протопопа занес к ним в семинарию, и она стала общей благодаря
подражательности? Дамы же  старались изображать  полнейшую  безучастность  к
тому, что
     9* 243


     с ними делали  кавалеры,  и танцевали --  некоторые, впрочем,  с легким
оттенком обиженности -- как деревянные.
     Зато невысокий плотный фельдшер  летал по гостиной самым победоносным и
развязным  образом, и его  длинные  волосы  тряслись  и прыгали вместе с его
движениями.  Он  более  всего увивался за дочерью отца  Василия, хорошенькой
вдовой-попадьей,  Александрой Васильевной.  Надо  было видеть,  как  он лихо
танцевал  с  ней  модные  танцы,  па-д'эспань,   па-де-патинер,  краковяк  и
лезгинку,  как, оставив  свою даму на одном конце  комнаты, он ловко  скакал
вокруг самого  себя, держа руку над головой и живописно изогнувшись, как уже
на  другом  конце, отделенный от дамы другими парами, он  выделывал,  щелкая
каблуками, соло, как потом  он стремительно мчался,  кружась и толкая других
танцоров, к покинутой даме, как он встряхивал плечами и округленными локтями
в  такт  музыке  и   как,  геройски  полуобернувшись  направо  к  Александре
Васильевне, он наступал на чужие каблуки и платья.
     Он  же  дирижировал  кадрилью  на  чистом  французском  языке:  гра-ро,
болянсе,  кавале, рон-да-да,  шерше  во  дам,  агош  налево,  агош  направо,
шен-да-да!  "Мерррси во  да-а-ам!" Он даже искренно  рассмешил  всех,  когда
вдруг,  в середине  шестой  фигуры,  скомандовал: "Аль-Фонс Ралле, Луи Буис,
Генрих Блок!" -- и вдруг, точно  спохватившись, весело воскликнул:  "Пардон,
это  не  из  той оперы".  Положительно,  он  был  львом бала,  и  Александра
Васильевна отчаянно кокетничала с ним, то есть капризничала, надувала губки,
хлопала  его платком по  руке,  делала  вид,  что  ей  ужасно  противно  его
ухаживание, и,  вся розовая,  звонко  хохотала, откидываясь  назад и  блестя
свежими темными глазками. Фельдшер ураганом носился по комнатам за водой для
Александры  Васильевны, со всех ног кидался  подымать уроненный ею платок  и
выхватывал для нее стулья у других, более застенчивых кавалеров.
     Астреин не умел ничего танцевать,  кроме  польки,  да и  ту танцевал, .
вытянувшись как можно прямее, на цыпочках, маленькими шажками, благообразно,
плавно
     244


     и равнодушно, сохраняя в полной неподвижности  свою длинную, склоненную
набок  шею  и покатые плечи; при этом он старался не выходить на середину  и
скромно вертелся в  углу. Он облюбовал себе тихонькую даму, дочь козлинского
дьякона, маленькую, толстенькую  Олимпиаду Евгеньевну, и  танцевал только  с
ней. Она  была бедно  одета в  старенькое, даже  короткое голубое  шерстяное
платье, выцветшее и  обзеленевшее под мышками и вот-вот готовое лопнуть  или
расстегнуться  спереди под напором  ее крепких, круглых грудей.  Но она была
так свежа,  что, казалось, от нее пахнет арбузом  или  парным молоком. У нее
было круглое лицо,  голубые глаза и  неровный  мраморный румянец. Когда  они
кружились с Астре"иным, ее толстая коса, с голубым бантиком на конце, иногда
ударяла учителя по  плечу. Она  часто краснела  и  поминутно так наклонялась
вперед  и  поворачивала голову,  точно  хотела  убежать.  Астреин все только
откашливался. Он  не слышал своего голоса из-за звуков гармонии  и в десятый
раз говорил девушке, что она, наверно, страшно скучает у. себя в деревне.
     В промежутках  между танцами-  кавалеры выходил^  на  улицу  на  мороз,
курили  и  охлаждались, обмахиваясь  платками.  Пар  валил от  них,  как  от
почтовых лошадей.
     После небольшого неизбежного карточного  скандала, вследствие  которого
один из батюшек совсем было собрался уезжать, говоря, что нога его больше не
будет под этой кровлей,  и даже покушался  отыскивать  в сенях свою  шубу  и
шапку,  в  чем,  однако, ему помешали,  шиловская попадья  позвала  ужинать.
Мужчины сели на одном конце стола, дамы --  на  другом. Фельдшер  поместился
рядом с Астреиным.
     --  Видел, брат, видел,  --  сказал Смирнов, покровительственно  хлопая
учителя по спине. -- Видел, видел...  Настоящий ухажер.  Вполне  можно  дать
браво.
     -- Тсс... Бросьте... Сергей Фирсыч.
     Ужин  вышел шумный  и  веселый.  Даже  окончившие  разошлись,  говорили
поздравительные речи с приведением  текстов  и,  сняв свои дымчатые  стекла,
оказались теплыми ребятами с простоватыми, добродушными
     245


     физиономиями и не дураками выпить. Новый год встречали по-старинному, с
воззванием: "Благослови,  господи, венец лета  благости твоя на  19 ** год".
Хотели гадать, но отец Василий воспрепятствовал этому.
     Немножко пьяный и  немножко влюбленный, Астреин, по  примеру фельдшера,
скатал  два  шарика  из  хлеба,  поймал  глазами взгляд голубой  девушки  и,
нагибаясь над столом, крикнул ей среди общего шума:
     -- Что вы желаете этим шарикам?
     Она же, вся пунцовая, благодаря  трем рюмкам наливки, перекинула  назад
движением головы свою толстую  светлую  косу  и крикнула, прыская от смеха и
тоже наклоняясь к столу:
     -- Мышь за пазуху!
     В три часа учитель и фельдшер,  выпившие на "ты", поцеловавшиеся и,  по
обычаю, обругавшие друг друга  свиньей и скотиной, ехали домой. Фельдшер был
совсем пьян.  Он  клялся Астреину  в  дружбе, целовал  его,  холодя его щеку
обмерзлыми  колючими усами,  и  все упрашивал  его  не губить Липочку  и  не
срывать цветка невинности.
     -- Я т-тебя зна-аю. Ты специалист! -- говорил он многозначительно.
     Не доезжая Курши,  он заснул  и  даже тогда  не проснулся, когда собака
Друг,  вскочив  в сани,  облизала  ему  все лицо. Учителю пришлось  вместе с
мужиком и старухой бобылкою втаскивать его в комнату.
     Этот вечер был, как мгновенный свет в темноте, после которого долго еще
мреют  в глазах яркие плывущие  круги. На  целую  половину  января хватило у
фельдшера и учителя вечерних разговоров о новогодье у отца Василия.
     Своих шиловских дам они сначала  называли заочно  по  именам-отчествам,
потом -- твоя Липочка, моя Сашенька  и,  наконец,  просто твоя  и моя.  Было
особенно щекотливо-приятно каждому из  них, когда  не он, а другой вспоминал
за него разные мелочи -- и те, кото-
     246


     рые были на самом деле, и созданные впоследствии воображением.
     --  Ей-богу, это все заметили, -- уверял Астреин.-- Когда ты танцевал с
другой, она от тебя глаз не отводила.
     -- Ну вот! Брось... Глупости, -- махал фельдшер рукой и не мог удержать
на толстых губах самодовольной улыбки.
     -- Ей-богу!  Даже отец Василий  сказал: "Посмотрите,  зскулап-то наш...
каково? А?"  Я, брат, даже удивился на тебя, так ты и сыплешь, так и сыплешь
разговором. А она так и помирает со смеху. И потом я видел, брат, как ты  ей
шептал на ухо, когда вы шли от ужина. Я видел!
     -- Оставь, пожалуйста. Ничего подобного, -- сладко скромничал фельдшер.
-- А ведь действительно шикарная женщина эта Сашенька, а?
     -- Красавица! Что и говорить. Царица бала!
     -- Н-да, но  и твоя в своем роде...  Ведь это, конечно, дело  вкуса, не
правда  ли?  Вкусов  ведь нет  одинаковых?.. Моя --  она больше бросается  в
глаза, этакая  светская, эффектная  женщина, ну,  а  у твоей  красота  чисто
русская...  не кричащая, а,  знаешь, тихая такая.  И какие роскошные волосы!
Коса  в  мою  руку толщиной. В  голубеньком  платье... одна прелесть. Такой,
понимаешь ли...  в глуши расцветший василек. Как ты ей с  шариком-то? Злодей
Злодеич!..
     -- А она вдруг отвечает: мышь за пазуху!..
     --  Да.  И вся вспыхнула. Ты  думаешь, это так себе, на  ветер сказано?
Никогда. Я уж, брат,  женщин знаю достоканально, ничего- не скажут без цели.
Липочка этим дала тебе намек, если ты хочешь знать.
     Учитель блаженно улыбался.
     -- Перестань, Сергей Фирсыч... Какой там намек...
     -- Очень простой. Хочу быть у вашего сердца -- вот какой намек. Честное
слово, она премилая. Свежа, как роза. И какой цвет лица!
     -- Чудный, чудный... У твоей Сашеньки тоже ведь цвет лица...
     Но прошли две недели,  и как-то  само  собой сделалось, что  эти пряные
разговоры стали реже и короче,
     247


     а там  и совсем прекратились. Зима,,  подобно смерти, все сглаживает  и
уравнивает. К концу января оба -- и фельдшер и учитель -- испытывали чувство
стыда  и отвращения, если один из них случайно заговаривал о Шилове. Прежняя
добродушная услужливость в  воспоминаниях  и маленькая невинная сладкая ложь
теперь казались им издали невыносимо противными.
     А  бесконечная,  упорная,  неодолимая  зима  все  длилась   и  длилась.
Держались  жестокие  морозы,  сверкали  ледяные  капли  на  голых  деревьях,
носились по полям крутящиеся снежные  вьюны, по ночам  громко ухали, оседая,
сугробы,  красные  кровавые зори подолгу рдели на небе,  и тогда дым из труб
выходил  кверху  к  зеленому небу  прямыми страшными  столбами;  падал  снег
крупными,  тихими, безнадежными хлопьями,  падал целые дни  и целые ночи,  и
ветви сосен гнулись от тяжести белых шапок.
     Теперь даже и фельдшеру казалось временами,  что зиме не будет и конца,
и  эта мысль  оковывала ужасом  его  трезвый,  чуждый всякой мечтательности,
поповский ум.  Он  становился все раздражительнее  и  часто говорил грубости
земскому доктору, когда тот наезжал на • фельдшерский пункт.
     --  У меня  не тысяча  рук,  а  две, -- бурчал  он  глухим басом, тряся
волосами и выбрасывая вперед руку с  растопыренными пальцами.--  А  если вам
моя физиономия не нравится, так так и заявите в управе. Я не илот вам дался.
     Часто, оставаясь один, он быстро ходил по комнате и воображал себе свою
бешеную ссору  с доктором.  Иногда он давал  ему пощечину, иногда  стрелял в
него. При этом он бледнел от волнения, и губы у него белели, сохли, холодели
и дергались.
     Перевалило за февраль. Дни стали длиннее, но зима держалась еще крепче.
     Фельдшер  и учитель тяготились  друг другом.  Все  было  изучено друг в
друге и все надоело  до  тошноты:  жесты,  тон  голоса, привычные  словечки.
Маленькие стеснительные недостатки  возбуждали  дрожь ненависти, той острой,
мелочной, безумной ненависти, которую люди чувствуют  друг к другу  во время
продол-
     248


     жительного и невольного заключения вдвоем  и которая так часто бывает в
браке. Разговоры всегда оканчивались взаимной обидой.
     По старой  привычке,  они иногда спорили, -- спорили подолгу,  стараясь
оскорбить   друг   друга:  фельдшер  --  грубостями,   учитель  --  тонкими,
смиренными,  незаметными  уколами  самолюбию,  и,  сами  сознавая  противную
сторону этих споров, они все-таки въедались в них и не могли их прекратить.
     Волки, которые теперь  *от голода совсем обнаглели и забегали в деревню
даже днем, вероятно, с любопытством  и со  злобой следили издали  в  длинные
лютые вечера, как в освещенном окне  на краю деревни  рисовалась нагнувшаяся
над столом человеческая фигура и как другая фигура, тонкая и длинная, быстро
шныряла по комнате, то пропадая в темных углах, то показываясь* в освещенном
пространстве. И они, должно быть, слышали, как высокий,  вздрагивающий голос
учителя  нервно частил: "ды-ды-ды-ды-ды-ды-ды...",  а фельдшер перебивал его
глухим, недовольным тягучим басом: "бу-у, бу-у, бу-у..."
     Однажды, перебирая  одной  рукой  аптекарские  разновески на  столе,  а
другой,  по обыкновению, разрезая  воздух  на мелкие  кусочки, Астреин стоял
возле фельдшера и говорил:
     -- Я  всегда, Сергей Фирсыч, думал, что это  хорошо --  приносить свою,
хоть   самую   малюсенькую  пользу.  Я   гляжу,  например,  на  какое-нибудь
прекраснейшее  здание, на дворец или собор, и думаю:  пусть имя  архитектора
останется бессмертным на веки вечные -- я радуюсь его славе,  и я совсем  не
завидую ему. Но ведь  незаметный  каменщик, который тоже с любовью клал свой
кирпич  и  обмазывал его  известкой,  разве  он также не  может  чувствовать
счастья и гордости? И  я часто  думаю, что  мы  с  тобой --  крошечные люди,
мелюзга, но если человечество станет когда-нибудь свободным и прекрасным...
     -- Оставьте! Читали! -- крикнул сердито фельдшер и отмахнулся рукой. --
Я  не хочу варить щей,  которых  мне  никогда  не  придется хлебать. К черту
будущее
     249


     человечество! Пусть оно подыхает от сифилиса и вырождения!
     Астреин вдруг побледнел и сказал, заикаясь:
     -- Но ведь это ужасно, что ты говоришь, Сергей Фирсыч. Ведь жить больше
нельзя,  если так  думать. Значит, что же?..  Значит, остается только идти и
повеситься!..
     -- И вешайся! -- закричал фельдшер, трясясь от злости. -- Одним дураком
на свете меньше будет!..
     Астреин молча надел г!альто, взял шапку и ушел. Он не появлялся к обеду
два дня. Но они не могли уже обойтись друг без друга, не могли жить без этих
привычных,  мелочных взаимных  оскорблений,  без  этой  зудящей,  длительной
ненависти  друг  к  другу.  К  концу второго дня  фельдшер  пришел  в  школу
мириться, и все пошло по-старому.
     Такие   ссоры  повторялись  часто.  Надевая  дрожащими  руками  пальто,
торопясь и не попадая в рукава, ища в то  же  время ногами калоши, а глазами
-- шапку, Астреин говорил плачущим голосом,
     -- Я уйду, Сергей Фирсыч, я уйду, бог с вами. Но клянусь вам, что это в
последний раз. И прошу вас не приходить больше ко мне! Да, прошу об этом вас
по-корнейше.
     -- И черт с вами! И не приду! Очень вы нужны мне! С богом по гладенькой
дорожке. Дверь сами найдете.
     Но они все-таки мирились, ибо уже до болезни вжились друг в друга.
     Скука длинных ночей; которую нельзя было одолеть даже сном,  толкала их
на .ужасные вещи.
     Однажды среди ночи  фельдшер  проник  в кухню  к  старухе  бобылке,  и,
несмотря на ее ужас и на  ее причитания, несмотря  на то, что она крестилась
от  испуга,  он  овладел ею.  Ей  было  шестьдесят  пять  лет.  И это  стало
повторяться  настолько   нередко,  что  даже   старуха   привыкла  и   молча
подчинялась.
     Уйдя  от  нее, Смирнов каждый  раз бегал по комнате,  скрежетал зубами,
стонал и хватал себя за волосы от омерзения.
     250


     Учителя же одолевали ночные сладострастные грезы во время бессонниц. Он
худел, глаза его увеличивались и  стекленели, и под ними" углублялись черные
синяки. И его нервные тонкие пальцы дрожали еще сильнее.
     Как-то фельдшер предложил Астреину попробовать вдыхание эфира.
     -- Это очень приятно, -- говорил он, -- только надо  преодолеть усилием
воли тот  момент, когда  тебе захочется сбросить повязку. Хочешь,  я  помогу
тебе?
     Он  уложил  учителя на  кровать,  облепил ему  рот и нос,  как  маской,
гигроскопической ватой и стал напитывать ее эфиром. Сладкий, приторный запах
сразу  наполнил  горло и  легкие учителя. Ему  представилось, что он  сию же
минуту задохнется,  если не  скинет  со своего лица мокрой  ваты,  и  он уже
ухватился за нее руками, но фельдшер только еще крепче зажал ему рот и нос и
быстро вылил в маску остатки эфира.
     VI
     Была одна страшная  секунда, когда Астреин почувствовал, что он умирает
от  удушья,  но всего только одна ' секунда, не более.  Тотчас же  ему стало
удивительно покойно и  просторно.  Что-то радостно задрожало у  него внутри,
какая-то  светящаяся и  поющая  точка,  и  от нее,  точно  круги  от  камня,
брошенного в воду,  побежали во все стороны веселые трепещущие струйки. Лежа
на спине, он  ясно увидел, как прямая линия, образованная стеною и потолком,
вдруг  расцветилась радугой,  изломалась  и  вся  расплылась  в мелких,  как
Млечный Путь, звездочках. Потом задрожало все: воздух, стены, свет, звуки --
весь  мир. И  ему  казалось,  что  каждый  атом его  существа превращается в
вибрирующее движение,  слитое с общим  неуловимо-быстрым, светлым движением.
Все его  тело растворялось и таяло; оно сделалось  невесомым, и это ощущение
легкости и  свободы было невыразимо блаженно. И вдруг  его сознание полетело
по бесконечной кривой -- куда-то вниз, в темную пропасть, и угасло.
     251


     Он очнулся с головной болью  и  с противным  вкусом эфира  во рту. Этот
вкус преследовал его целую ночь и весь следующий день.
     Фельдшер попросил Астреина оказать ему такую же услугу -- подержать над
лицом ватную маску, и учитель подчинился. Они проделали  этот опыт несколько
раз,  но  не  успели сделаться  эфироманами, потому что весь запас волшебной
жидкости вышел, а нового им не присылали.
     А  зима все  лежала и  лежала на полях мертвым  снегом, выла в  трубах,
носилась  по улицам, гудела в лесу. Куршинские мужики кормили скот соломой с
крыш и продавали лошадей на шкуры заезжим кошатникам.
     Астреин совсем опустился.  Он  не только  целый день ходил  в пальто  и
калошах, но и спал в них, не раздеваясь.  С утра  до  вечера он  пил  водку,
иногда пил ее даже проснувшись среди ночи, доставая бутылку, из-под кровати.
Воспаленный мозг его одиноко безумствовал в сладострастных оргиях.
     В  школе, в часы занятий, он садился за  стол,  подпирал  голову обеими
руками и говорил:
     -- Пусть  каждый  из вас,  дети, прочитает  "Мартышку  и очки".  Все по
очереди. Наизусть. Валяйте.
     Ребятишки уже давно приспособились к нему и говорили, что  хотели. А он
сидел, расширив светлые сумасшедшие глаза и уставив их всегда в одну и ту же
точку на географической карте, где-то между Италией и Карпатами.
     Фельдшер  же во  время приемов  кричал  на мужиков и нарочно,  с  дикой
злобой на них и на себя, делал им больно при  перевязках. Когда он оставался
один и  думал о докторе, то глаза его  наливались кровью от долго затаенного
бешенства, ставшего манией.
     Казалось, они оба  неизбежно подходили к какому-то  страшному концу. Но
что-то странное и таинственное есть в человеческой природе. Когда физическая
боль, отчаяние, экстаз или падение  достигают высочайшего напряжения,  когда
вот-вот они  готовы  перейти через предельную черту, возможную для человека,
тогда судьба на минутку дает человеку роздых и точно
     252


     ослабляет ему жестокие тиски.  Иногда она даже  на 'мгновение улыбнется
ему. Так бывает при  тяжелых, смертельных родах у женщин, на войне, во время
непосильного  труда,  при  неизлечимых болезнях, иногда при сумасшествии, и,
должно быть, бывало  во время  пыток перед смертью.  Потом  судьба холодно и
беззлобно успокаивает человека навсегда.
     VII
     Вдруг  случилось  чудо,  в  которое  так наивно верил  учитель Астреин.
Пришла весна!
     Сначала,  несколько дней подряд, воздух стоял неподвижно  и  был тепел.
Тяжелые сизые облака медленно