Ежели, примерно, в церкви, или, скажем, в буфете в театре, или тоже
в цирке...  -- начал он сладенькой скороговоркой, -- сейчас  вижу, это  идет
фрейер... извините,  господин, вот хоть бы вы... фрейер  --  тут  ничего нет
обидного: просто  богатый господин, который приличный и  ничего не понимает.
Первым долгом:  какие  могут быть  предметы? Предметы  самые  разнообразные.
Обыкновенно сначала часы с чепочкой.  Опять-таки-  где?  Некоторые  носят  в
верхнем  кармане жилеточки  --  вот  здесь, некоторые в нижнем  --  вот тут.
Портомонет же почти всегда лежит в  брючных карманах. Разве уж какой  совсем
елод  положит в  пиджак.  Затем -- порцыгар. Натурально,  прежде- поглядишь,
какой:  золотой или  серебряный с монограмом,  а из кожаного  кто же  станет
мараться, если себя уважаешь?  Порцыгар  может быть  в семи карманах: здесь,
здесь, здесь, вот здесь,  здесь, там и тут.  Не так ли-с?  Сообразно с тем и
оперируешь.
     Говоря  таким  образом, молодой вор улыбался,  блестел глазами  прямо в
глаза адвокату и быстрыми, ловкими движениями правой руки указывал на разные
места в его одежде.
     89


     --  Опять-таки  может  обращать  внимание  и  булавочка  вот  тут-с,  в
галстучке.  Однако мы избегаем  при-своять.  Теперь такой народ  пошел,  что
редко  из  мужчин  носят  настоящие 'камушки.  И  вот  я  подхожу-с.  Сейчас
обращаюсь  по-благовоспитанному:  господин,  дозвольте  прикуриться или  еще
что-нибудь, одно слово, завожу разговор. Первое дело что? Первым делом гляжу
ему прямо в зеньки, вот так, а работают у меня только два пальца: вот этот-с
и вот этот-с.
     Яша поднял в уровень своего лица два пальца правой руки, указательный и
средний, и пошевелил ими.
     -- Видали? Вот этими  двумя пальцами вся  музыка и играет. И,  главное,
ничего  тут  нет удивительного:  раз, два,  три -- и готово! Всякий неглупый
человек может весьма  легко выучиться. Вот и все-с. Самое обыкновенное дело.
Мое почтение-с.
     Вор легко повернулся и пошел было на место.
     --  Яша! --  веско  и многозначительно  произнес  джентльмен в песочном
костюме. -- Я-ша! -- повторил. он строго.
     Яша остановился. Он был  спиной к адвокату, но,  должно  быть, о чем-то
красноречиво упрашивал  глазами  своего представителя, потому что тот хмурил
брови и отрицательно тряс головой.
     -- Яша! -- в третий раз с выражением угрозы произнес он.
     -- Эх! -- крякнул досадливо молодой вор и'нехотя повернулся опять лицом
к адвокату. --  А где же ваши часики-то,  господин?  -- произнес  он  тонким
голосом.
     -- Ах! -- схватился караим.
     -- Вот  видите, теперь -- ах! -- продолжал  Яша укоризненно.  -- Вы все
время на мою  правую  ручку  любовались, а я  тем временем ваши часики левой
ручкой соперировал-с. Вот именно этими двумя пальчиками. Из-под кашны-с. Для
того и кашну  носим. А  как у  вас  чепка нестоящая, шнурок, должно быть, на
память  от  какой мамзели,  а часики золотые, то  я чепку вам оставил в знак
предмета памяти. Получайте-с, -- прибавил он со вздохом, протягивая часы.
     -- Однако ловко! -- сказал смущенный адвокат. -- Я и не заметил.
     " i
     90


     _  Тем торгуем, -- заметил Яша с гордостью. Он развязно  возвратился  к
своим товарищам. Оратор между тем отпил из стакана и продолжал:
     -- Теперь, милостивые государи, следующий из  наших сотрудников покажет
вам несколько обыкновенных карточных вольтов, которые в ходу на ярмарках, на
пароходах и на железных дорогах. С помощью трех карт, например, дамы, туза и
шестерки, он весьма удобно... Впрочем, может быть, .господа, вас утомили эти
опыты?
     -- Нет, все это крайне интересно, -- любезно ответил председатель. -- Я
бы хотел  только спросить, -- если,  конечно,--мой вопрос  не  покажется вам
нескромным, -- ваша специальность?
     -- Моя...  гм...  нет,  отчего же  нескромность?.. Я работаю в  больших
брильянтовых магазинах, а  другое  мое  занятие  -- банки,  --  со  скромной
улыбкой ответил оратор. -- Нет, вы не думайте, что мое ремесло легче других.
Достаточно того, что я знаю четыре европейских языка: немецкий, французский,
английский  и  итальянский, не  считая,  понятно,  польского, малорусского и
еврейского. Так  как  же, господин  председатель, производить ли  дальнейшую
демонстрацию?
     Председатель взглянул на часы.
     -- К сожалению, у нас  слишком мало времени,-- сказал он. -- Не перейти
ли нам лучше к самой сути  вашего дела? Тем более что опыты, которых мы были
только что свидетелями,  в  достаточной мере  убеждают нас  в ловкости ваших
почтенных сочленов. Не правда ли, Исаак Абрамович?
     -- О да, совершенно! -- подтвердил с готовностью адвокат-караим...
     -- И прекрасно, -- любезно согласился джентльмен в песочном костюме. --
Графчик, --  обратился  он  к  курчавому блондину,  похожему  на  маркера  в
праздник,  --  спрячьте вашу машинку, она  не  нужна  больше.  Мне осталось,
господа, всего несколько  слов. Теперь,  когда вы удостоверились  в том, что
наше   искусство  хотя   и  не   пользуется  просвещенным   покровительством
высокопоставленных особ, но оно все-таки -- искусство; когда вы, может быть,
согласились со мною, что это
     91


     искусство  требует  многих личных  качеств,  кроме  постоянного  труда,
опасностей и неприятных недоразумений, -- вы, надеюсь, поверите также, что к
нашему  искусству  можно пристраститься и  --  как это ни странно  с первого
взгляда  --  любить  и  уважать  его.  Теперь  представьте  себе,  что вдруг
известному, талантливому  поэту,  легенды и поэмы которого  украшают  лучшие
наши  журналы, вдруг  ему предлагают написать в стихах,  по  три  копейки за
строчку  и  притом за полной  подписью,  рекламу  для папирос  "Жасмин"? Или
кого-нибудь из  вас, блестящих и знаменитых  адвокатов,  вдруг  оклеветали в
том, что вы промышляете лжесвидетельством по бракоразводным делам,или пишете
в кабаках прошения к  градоначальнику  для извозчиков? Конечно, ваши родные,
друзья  и  знакомые  не  поверят  этому, но  слух  уже  отравил  вас,  и  вы
переживаете  мучительные  минуты.  А  теперь  представьте  себе,  что  такая
позорная,  неизвестно кем пущенная клевета  грозит  не только вашему доброму
имени и спокойному  пищеварению, но угрожает вашей свободе, вашему здоровью,
даже вашей жизни?
     В таком именно  положении находимся мы,  оклеветанные газетами воры.  Я
должен оговориться. Существует категория прохвостов -- passez moi le mot1,--
которых  мы  называем маменькиными  сынками  и  с  которыми нас --  увы!  --
смешивают. Это  люди без стыда и  без совести, промотавшаяся шушера,  именно
маменькины  оболтусы, ленивые и неуклюжие  дармоеды, неумело проворовавшиеся
приказчики.  Ему ничего  не стоит  жить на счет своей любовницы-проститутки,
подобно  самцу  рыбы  макрели,  которая  плавает  за самкой  и  питается  ее
извержениями;  он способен обобрать  и  обидеть ребенка  в темном  переулке,
чтобы  отнять у него три копейки;  он убьет спящего  и будет пытать старуху.
Эти  люди  --  язва нашего ремесла. Для  них  не существует ни прелестей, ни
традиции искусства. Они следят за  нами,  за настоящими, ловкими ворами, как
шакалы за  львом. Положим, мне удалось сделать большое дело. Не говоря уже о
том, что при продаже
     1 Простите мне это слово (франц.),
     • 92


     вещей' или при промене билетов  я  оставляю в руках ростовщиков до двух
третей всей суммы,  не говоря даже об обычных подачках неподкупной  полиции,
-- я должен еще уделить некоторую часть каждому с из этих паразитов, который
хоть мельком, случайно, понаслышке знает о моем деле. Мы  их так и называем:
мотиенты,  от слова  "мотя", что значит -- половина, испорченное-  moitie...
своеобразная филология. Я даю только за  то, что он знает и может донести. И
чаще  всего  бывает так,  что,  воспользовавшись своею  частью,  он все-таки
мгновенно бежит  в  полицию  и доносит  на  меня, чтобы заработать  еще пять
рублей. Мы, честные' воры...  да, да, смейтесь, господа, я  все-таки говорю:
мы, честные воры, презираем этих гадов. У нас есть для них еще одна  кличка,
позорная, как клеймо, но я не смею ее выговорить здесь из уважения к месту и
людям. О да, они услужливо примут  приглашение идти на погром; но одна мысль
о том, что нас могут смешать  с ними,  в  сто раз обиднее для нас, чем самое
обвинение в погроме.
     Милостивые  государи! До  сих  пор, пока я говорил,  я часто замечал на
ваших лицах улыбки. Я понимаю вас: наше  присутствие здесь, наше обращение к
вашей   помощи,   наконец    самая   неожиданность   такого   явления,   как
систематическая  воровская организация, с делегатами-ворами и уполномоченным
of делегации -- вором-профессионалом,  все это настолько оригинально, что не
может не вызвать улыбки. Но теперь я буду говорить от глубины  моего сердца.
Сбросимте, господа, внешние оболочки. Люди говорят к людям.
     Почти все мы грамотны и все любим чтение и читаем не только "Похождения
Рокамболя", как пишут о  нас наши  бытописатели.  Или,  вы думаете, у нас не
обливалось  кровью сердце и не горели щеки, как от пощечин, от стыда  за все
время  этой  несчастной,  позорной,  проклятой,  подлой войны? И  неужели вы
думаете,  что 'у нас не  пылают души от  гнева,  когда нашу родину  полосуют
нагайками,   топчут  каблуками,   расстреливают   и  плюют  на   нее  дикие,
остервенелые люди? Неужели вы не поверите тому, что мы -- воры -- с трепетом
восторга встречаем каждый шаг грядущего освобождения?
     93


     Каждый  из  нас  понимает, --  разве  немногим хуже,  чем  вы,  господа
адвокаты, --  истинную суть погромов. Каждый раз, после крупной подлости или
постыдной неудачи, совершив ли казнь мученика в  темном крепостном закоулке,
передернув  ли  на  народном  доверии, кто-то  скрытый, неуловимый  пугается
народного  гнева  и отводит  его  русло "а  головы неповинных евреев.  Какой
дьявольский ум  изобретает эти погромы --  эти гигантские кровесооные банки,
эти каннибальские утехи для темных, звериных душ?
     Но все мы отлично видим, что  наступают последние  судороги бюрократии.
Простите, я расскажу образно. У одного народа  был главный храм, и в нем  за
занавеской,   охраняемой   жрецами,  обитало   кровожадное   божество.   Ему
приносились человеческие жертвы. Но вот однажды смелые руки  сорвали завесу,
и все тогда увидели,  вместо бога, огромного, мохнатого, прожорливого паука,
омерзительного спрута. Его  бьют,  в  него стреляют, его  уже расчленили  на
куски, но. он все-таки  в  бешенстве  последней агонии простирает по  всему,
древнему храму свои  гадкие, цепкие щупальцы. И жрецы, сами  приговоренные к
смерти, толкают  в  лапы чудовища всех,  кого захватят их  дрожащие от ужаса
пальцы.
     Простите. То, что  я сказал, вероятно, несвязно и дико. Но  я несколько
взволнован. Простите.  Я  продолжаю.  Нам,  ворам по  профессии,  более  чем
кому-либо другому, известно, как делались эти погромы. Мы толкаемся повсюду:
в кабаках, на базарах, в чайных, по ночлежкам, по площадям, в порту. Да, мы,
именно мы, можем присягнуть перед богом, перед людьми, перед потомством, что
мы видели, как грубо, ие стыдясь и  почти не прячась,  организовала  полиция
массовые избиения. Мы их всех  знаем в лицо  -- и  одетых и  переодетых. Они
предлагали многим из нас принять участие, но никто из наших не был настолько
подл, чтобы дать хоть ложное, хоть вынужденное трусостью согласие.
     Вы знаете, конечно, как все слои русского общества относятся к полиции?
Ее не уважают даже  те, кто питается ее темными услугами. Но  мы презираем и
не-
     94


     навидим ее втрое, в  десять раз. И не за то, что многих из нас истязали
в сыскных отделениях, в этих настоящих застенках, били  смертным боем,  били
воловьими жилами  и  гуттаперчевыми  палками,  чтобы выпытать  сознание  или
заставить  предать  товарища.  Да,  конечно, и за то.  Но  мы, воры, мы все,
сидевшие  в тюрьме, с безумной  страстностью обожаем  свободу.  И  потому-то
именно  мы и  ненавидим тюремщиков  всею  ненавистью,  на  которую  способно
человеческое сердце.  Я  скажу  про себя. Меня  трижды истязали  полицейские
сыщики до полусмерти. У меня  отбиты  легкие  и печень.  По  утрам я  кашляю
кровью, пока  не  отдышусь.  Но, если мне  скажут, что я, пожав руку  самого
главного генерала-от-полиции, предотвращу этим такое же четвертое  избиение,
-- я откажусь!
     И  вот  газеты  говорят, что из этих  рук  мы  приняли  деньги  иудины,
омоченные свежей  человеческой кровью. Нет, господа, это -- клевета, колющая
нас в самую душу  с нестерпимой болью. Ни деньги, ни  угрозы, ни обещания не
сделают нас наемными братоубийцами или их пособниками.
     -- Никогда! Нет, нет! -- глухо зароптали сзади оратора его товарищи.
     --  Я  скажу больше, -- продолжал вор. -- Многие  из нас во время этого
погрома защищали избиваемых. Наш товарищ, носящий  кличку  Сысой Великий, --
вы  его  только  что  видели, господа,  --  квартировал  в  это  •  время  у
еврея-шмуклера на Молдаванке. И он отстоял своего хозяина с кочергой в руках
против целой орды убийц.  Правда, Сысой Великий обладает страшной физической
силой,  и это хорошо известно многим  из обитателей  Молдаванки, но все-таки
согласитесь,  господа, разве  Сысой Великий не глядел в  эти  минуты прямо в
лицо смерти? Другой наш товарищ-Мартын Рудокоп- вот этот самый,  господа, --
оратор   указал  на  державшегося  сзади  бледного  бородатого   мужчину   с
прекрасными  темными  глазами, --  он  спас  старую незнакомую  еврейку,  за
которой гналась толпа этой рвани. Ему за это пробили голову железом, сломали
в  двух  местах  руку и  перебили ребро. Он только  что из больницы. Вот как
поступили наиболее пылкие и силь-
     95



     ные духом. Другие дрожали от злости и плакали от бессилия.
     Никто  из  нас  не забудет  ужасов  этих  кровавых  дней,  этих  ночей,
озаренных   пламенем   пожаров,  этих   женских  воплей,  этих   неубранных,
истерзанных маленьких детских трупов. Но никто из нас зато и  не думает, что
полиция и чернь -- начало зла. Эти маленькие, глупые, омерзительные зверюшки
--  они  только бессмысленный кулак,  управляемый  подлым, расчетливым умом,
возбуждаемый дьявольской волей...
     Да,  господа адвокаты, -- продолжал  оратор, -- мы  -- воры и заслужили
ваше  законное  презрение.  Но  когда  вам,  лучшим  людям,  понадобятся  на
баррика-•дах ловкие, смелые,  послушные молодчики,  которыэ сумеют весело, с
песней и шуткой  встретить смерть  ради лучшего слова в мире  -- свобода, --
неужели вы из-за застарелой брезгливости оттолкнете, прогоните нас?
     Черт  возьми!  Во  время  французской  революции  первой  жертвой  была
проститутка. Она вскочила на баррикаду и, подобрав с шиком платье, крикнула:
"Ну-ка, солдаты,  кто из вас посмеет выстрелить  в  женщину?"  Да,  черт! --
воскликнул громко оратор и  ударил  кулаком по мраморной доске стола.  -- Ее
убили, но, ей-богу, ее жест был великолепен и ее слова бессмертно-прекрасны.
     Если вы в великую минуту прогоните нас,  мы скажем вам, о незапятнанные
херувимы: "А что если человеческие мысли  обладали  бы  способностью ранить,
убивать, лишать людей чести и  имущества,  то кто из вас, о невинные голуби,
не  заслужил бы кнута  и каторги?"  И тогда мы  уйдем от вас и построим свою
собственную веселую, смешную, отчаянную воровскую  баррикаду и умрем с таким
дружным пением, что вы позавидуете нам, белоснежные!
     Впрочем,  я опять увлекся/ Простите. Кончаю. Вы видите теперь, господа,
какие чувства вызвала в нас газетная клевета. Верьте же нашей  искренности и
сделайте что-нибудь, чтобы снять с  нас  это кровавое и  грязное пятно,  так
несправедливо нас заклеймившее, Я кончил.


     Он  отошел  от  стола  и  присоединился  к  своим  товарищам.  Адвокаты
вполголоса о чем-то  перешептывались, подобно тому как это делают члены суда
на заседаниях. Потом председатель встал и объявил:
     -- Мы безусловно доверяем вам и приложим все усилия, чтобы очистить имя
вашей  корпорации от этого тяжелого  обвинения.  Вместе с  тем мои  товарищи
уполномочили меня  выразить вам,  господа, наше  глубокое  уважение за  ваши
горячие  гражданские  чувства.  Я  же,  лично  с   своей  стороны,  прошу  у
представителя делегации позволения пожать ему руку.
     И эти два человека,  оба высокие  и серьезные, стиснули друг другу руки
крепким, мужским пожатием.
     Адвокаты  расходились  из  театра.  Но  четверо  из них  замешкались  в
передней  около вешалок: Исаак Абрамович никак  не мог отыскать  своей новой
желтой  прекрасной шляпы-панамы.  Вместо  нее  на  деревянном  колышке висел
суконный картуз, лихо приплюснутый с боков.
     -- Яша!--вдруг послышался снаружи, по ту  сторону дверей, строгий голос
недавнего  оратора. --  Яша,  я  тебе в последний  раз  говорю, черт бы тебя
побрал!.. Слышишь? Ну?..
     Тяжелая дверь  распахнулась.  Вошел  джентльмен в  песочном костюме.  В
руках  у него была шляпа  Исаака  Абрамовича; на лице играла милая, светская
улыбка.
     -- Господа! Ради бога простите. Маленькое, смешное недоразумение.  Один
из  наших товарищей совершенно случайно обменил шляпу. Ах,  это ваша? Тысячу
извинений.  Швейцар, что  же ты,  братец,  зеваешь?  А?  Подай сюда  вот эту
фуражку. Еще раз простите, господа.
     И с любезными поклонами, все с тою же милою улыбкой, он быстро вышел на
улицу. ;


08





     -- ДЕМИР-КАЯ
     Восточная легенда
     Ветер упал. Может быть, сегодня нам придется ночевать в море. До берега
тридцать верст. Двухмачтовая  фелюга  лениво покачивается  с  боку  на  бок.
Мокрые паруса висят.
     Белый туман плотно окружил  судно. Не видно ни звезд, ни неба, ни моря,
ни ночи. Огня мы не зажигаем.
     Сеид-Аблы,  старый, грязный  и босой  капитан  фелюги,  тихим,  важным,
глубоким голосом  рассказывает  древнюю  историю,  которой я  верю от  всего
сердца. Верю потому, что ночь так  странно  молчалива, потому,  что под нами
спит невидимое море, и мы, окутанные туманом, плывем медленно в белых густых
облаках.
     "Звали его  Демир-Кая.  По-вашему  это значит  --  железная скала.  Так
называли  его за  то, что  этот человек  не ведал ни  жалости, ни стыда,  ни
страха.
     Он  разбойничал  со   своей  шайкой  в   окрестностях   Стамбула,  и  в
благословенной  Фессалии,  и  в гористой  Македонии, .и на  тучных пастбищах
болгарских. Девяносто девять человек погибло от его руки, и в числе том были
женщины, старики и дети.


     Но  вот однажды в  горах  его окружило сильное  войско падишаха  --  да
продлит  аллах дни  его! Три дня  отбивался  Демир-Кая, точно  волк  от стаи
собак. На утро четвертого  дня он прорвался, но -- один. Часть его товарищей
погибла во  время яростной погони, отсталые же приняли смерть от руки палача
в Стамбуле на круглой площади.
     Израненный, истекающий кровью, лежал Демир-Кая  у костра в неприступной
пещере, где его приютили дикие горные  пастухи. И вот  среди  ночи явился  к
нему  светлый  ангел  с  пылающим мечом. Узнал  Демир-Кая  вестника  смерти,
посланника неба Азраила, и сказал:
     -- Да будет воля аллаха! Я готов. ,--. Но ангел сказал:
     -- Нет, Демир-Кая,  час твой еще не пришел. Слушай волю божию. Когда ты
встанешь с одра смерти, пойди, вырой из земли твои сокровища и  обрати их  в
золото. Потом ты пойдешь прямо на восток и будешь идти  до тех  пор, пока не
дойдешь  до  места,  где  сходятся  семь  дорог.  Там  построишь  ты  дом  с
прохладными комнатами, с широкими диванами, с  чистой водой  в фонтанах  для
омовений,  с едой и  питьем для  странников,  с ароматным кофе и благовонным
наргиле для усталых. Зови к себе всех, кто идет и едет  мимо, и служи им как
последний раб.  Пусть твой  дом  будет их домом,  твое золото -- их золотом,
твой труд -- их  отдохновением.  И знай,  что настанет  время,  когда  аллах
забудет твои тяжкие грехи и простит тебе крозь детей его.
     Но Демир-Кая спросил:
     -- Какое же знамение даст мне гос