й  лодке. Если  считать  по десять верст  в  час, то за  один длинный
летний  день можно пройти  все  озеро в длину. А  там рукой  подать  до реки
Кеми...
     -- Только вот комаров  там очень много...  Беда,  --  озабоченно кивает
головой надзиратель.
     Но Коля недаром читал описание Финляндии.
     --  Местные  жители,  --   замечает  он  важно,  --  имеют  обыкновение
защищаться  от  комариных  укусов  тем, что  замазывают глиной шею  и  лицо,
оставляя незакрытыми только глаза и дыхание.
     -- И гвоздичное масло хорошо помогает, -- вспоминает отец.
     556


     -- Да,  и масло.  А  на ночлегах мы будем разводить костры и жечь хвою.
Душистый дым. Они не любят этого.
     И обоим рисуется белая,  тихая  ночь в лесу.  Над  головами меж  кустов
пахучего можжевельника протянуты, на случай дождя, резиновые плащи, на земле
разостланы  бурки с изголовьями из молодых ветвей. Горит  яркий костер,  и в
котелке, подвешенном  на треножнике, булькает вода,  в которой варится дикая
утка или глухарь.  Грезятся ранние  туманные и розовые утра на берегу никому
не известной лесной речонки, плеск большой рыбы в озере, туго натянутая леса
удочки...
     Бьет одиннадцать.  У отца и  Коли тяжелеют  и слипаются  глаза, и они с
трудом  отрываются  от  волшебного  путешествия  к  северным  лесам.  Обоих,
несмотря на возбуждение, томит невольная  зевота.  Прощаются они смягченные,
ласковые, с теплыми, доверчивыми глазами.
     Поздно ночью возвращается домой Вера Ивановна.
     На цыпочках проходит она через комнату мужа и с от
     вращением слышит его бред: "Вот так рыба! Десять
     фунтов!" ' •
     От  madame  Ветчины  пахнет духами Coeur de Jeanet-te и шампанским. Фон
Эссе провожал ее домой из театра. По дороге они заехали на полчаса в кабинет
ресторана "Версаль" и  очень  весело провели время. Полураздетая, стоя перед
зеркалом, она прижимает руки к  груди,  делает сама себе  страстные глаза  и
шепчет: "М-мил-лый".
     Коля  во сне  плавает  по озерам и  пробирается  сквозь  .лесные  чащи.
Подымается  из   берлоги  потревоженный  медведь.  Красная  пасть  раскрыта,
сверкают страшные зубы, маленькие глаза злобно блестят. Ба-ах! -- гремит  по
лесу выстрел. Это Коля стрелял, и медведь всей своей громадной массой падает
к его ногам.
     Крепко спят путешественники. Завтра  ждут их всегдашние будни:  Ветчину
--  служба,  привычное озлобление, ругань и  брань, ежеминутное  ожидание от
сослуживцев  какого-нибудь  пакостного  подвоха  и  --  что  всего  хуже  --
преувеличенно ласковое, обращение и
     557


     • дружески покровительственный тон  фон Эссе, а  Колю  --  утомительная
зубрежка и презрительное отчуждение товарищеского  кружка. И только  вечером
они  с  отцом  опять отправятся в  очаровательное странствование  по  карте,
куда-нибудь на Кавказ,  или  на  Урал  за золотом, иди  в  Сибирь  за пушным
зверем, или в Тибет вместе с  географической экспедицией. Эти фантастические
путешествия  составляют единственную, большую и чистую радость в их усталой,
скучной, вы-морсченной жизни.


ШИДКОЕ СОЛНЦЕ
     Я, Генри Диббль, приступаю к  правдивому  изложению некоторых  важных и
необыкновенных   событий  моей  жизни   с  большой  осторожностью  и  вполне
естественной робостью.  Многое из того,  что  я нахожу необходимым записать,
без сомнения вызовет у будущего читателя моих  записок удивление, сомнение и
даже  недоверие.  К этому  я уже давно  приготовился  и нахожу заранее такое
отношение к моим воспоминаниям  вполне  возможным  и  логичным.  Да  и  надо
признаться, -- мне самому часто кажется, что годы, проведенные мною частью в
путешествиях, частью на высоте шести тысяч футов на вершине вулкана Каямбэ в
южно-американской республике  Эквадор, не  прошли в реальной  действительной
жизни, а  были  лишь странным  фантастическим  сном  или бредом мгновенного,
потрясающего безумия.
     Но  отсутствие   четырех   пальцев   на  левой  руке,  но  периодически
повторяющиеся головные  боли  и то  поражение  зрения,  которое называется в
простонародье   "куриной   слепотой",    каждый   раз    своей   фактической
неоспоримостью вновь  заставляют меня верить в то, что  я был на самом  деле
свидетелем самых удивительных вещей в  мире. Наконец  вовсе уж не бред, и не
сон,  и  не  заблуждение  те  четыреста фунтов  стерлингов,  что  я  получаю
аккуратно по три раза в год из конторы
     559


     "Э. Найдстон и сын",  Реджент-стрит,  451. Это  --пенсия,  которую  мне
великодушно оставил мой учитель и патрон, один из величайших  людей  во всей
человеческой истории,  погибший  при  страшном крушении  мексиканской  шкуны
"Гонзалес".
     Я  окончил  математический  факультет   по  отделу  физики  и  химии  в
Королевском университете в тысяча... Вот, кстати, и опять новое и всегдашнее
напоминание о пережитых мною приключениях.  Кроме  того, что каким-то блоком
или  цепью  мне  отхватило  во время  катастрофы пальцы  левой  руки,  кроме
поражения зрительных нервов и прочего, я, .падая в море, получил, не знаю, в
какой момент  и каким  образом, жестокий удар в правую верхнюю часть темени.
Этот удар  почти  не оставил внешних  следов, но  странно  отразился на моей
психике:  именно  на  памяти.   Я  прекрасно   припоминаю  и   восста-новляю
воображением слова, лица, местность,  звуки и  порядок событий, но для  меня
навеки  умерли все  цифры  и имена  собственные,  номера домов и телефонов и
историческая  хронология;  выпали  бесследно  все   годы,  месяцы  и  числа,
отмечающие этапы  моей собственной жизни,  улетучились все научные  формулы,
хотя любую я могу очень  легко вывести из простейших последовательным путем,
исчезли фамилии и имена всех, кого я знал и  знаю, и это обстоятельство  для
меня  очень мучительно. К  сожалению, я  не  вел тогда дневника, но  две-три
уцелевшие  записные  книжки  и  кое-какие  старые  письма  помогают  мне  до
известной степени ориентироваться.
     Словом, я окончил  курс и получил звание магистра  физики за  два, три,
четыре года,  а может быть даже и за пять лет до начала XX столетия. Как раз
к  этому времени разорился и  умер муж  моей  старшей  сестры Мод, фермер из
Норфолька, который  нередко  поддерживал  меня во  время  моего студенчества
материально, а главное  -- нравственно. Он твердо  верил, что я останусь для
продолжения  ученой  карьеры  при  одном  из английских  университетов  и со
временем воссияю яркой звездой просвещения, от которой падет луч славы  и на
его
     560


     скромное семейство. Это был здоровый,  крепкий  весельчак, сильный, как
бык, не дурак  выпить, спеть куплет и  побоксировать, -- совсем молодчина  в
духе  доброй,  старой, веселой Англии.  Он умер  от  апоплексического удара,
ночью,  объевшись  за ужином  четвертью  берк-ширской  баранины,  которую он
заправил  крепкой  соей,  бутылкой  виски  и  двумя  галлонами  шотландского
светлого пива.
     Его  предсказания  и  пожелания не исполнились.  Я не попал в  комплект
будущих  ученых.  Еще  больше:  мне не посчастливилось  даже  достать  место
преподавателя  или тутора в каком-нибудь из лицеев или  в  средней  школе: я
попал  в   какую-то  заколдованную,   неумолимую,   свирепую,   равнодушную,
длительную полосу неудачи. Ах, кто, кроме редких баловней судьбы, не знает и
не нес на своих  плечах этого безрассудного,  нелепого,  слепого ожесточения
судьбы? Но меня она била чересчур упорно.
     Ни на заводах, ни в технических конторах -- нигде  я не  мог и  не умел
пристроиться. Большей частью  я приходил слишком  поздно: место  уже  бывало
занято.
     Во многих случаях мне почти сразу приходилось убеждаться, что --я вхожу
в соприкосновение с темной, подозрительной компанией. Еще чаще мне ничего не
платили за мой двух-, трехмесячный труд и выбрасывали на улицу, как котенка.
Нельзя сказать, чтобы я был особенно нерешителен, застенчив, ненаходчив или,
наоборот, обидчив, самолюбив и  строптив.  Нет,  просто обстоятельства жизни
складывались против меня.
     Но я  был  прежде  всего англичанином и  уважал себя, как  джентльмена,
представителя величайшей  нации в мире. Мысль  о самоубийстве в этот ужасный
период  жизни  никогда   не  приходила   мне  в  голову.  Я  боролся  против
несправедливости рока с холодным, трезвым упорством  и с твердой верой в то,
что никогда, никогда  англичанин не будет рабом.  И судьба, наконец, сдалась
перед моим англосаксонским мужеством.
     561
     Я  жил  тогда в  самом грязнейшем из грязных переулков Бетналь Грина, в
забытом  богом  Ист  Энде и  ютился  за  ситцевой  перегородкой у  портового
рабочего, носильщика угля. За квартиру я платил ему четыре
     19 А, Куприн, т. 4


     шиллинга в  месяц и, кроме того, должен был помогать стряпать его жене,
учить  читать и писать трех его старших  детей, а также мыть  кухню и черную
лестницу. Хозяева всегда радушно приглашали  меня обедать,  но я  не решался
обременять их нищенский бюджет. Я обедал напротив, в мрачном подвале, и, бог
ведает, сколько кошачьих, собачьих и конских существований лежат невольно на
моей  мрачной  совести.  Но  за  эту  естественную деликатность  мастер Джон
Джонсон,  мой  хозяин,  платил мне большим вниманием: когда в доках Ист Энда
случалось много  работы и не хватало рук,  а цена на них поднималась страшно
высоко, он всегда умудрялся устраивать меня на не особенно тяжелую разгрузку
или  нагрузку, где  я  шутя  мог зарабатывать  восемь  -- десять шиллингов в
сутки.  Жаль  только,  что этот  прекрасный добрый  и религиозный человек по
субботам аккуратно  напивался,  как  язычник,  и  имел  в  эти  дни  большую
склонность к боксу.
     Кроме  обязательных  кухонных  занятий и  случайной  работы  в порту, я
перепробовал  множество смешных,  тяжелых и оригинальных профессий.  Помогал
стричь пуделей и обрезать хвосты фокстерьерам, торговал в колбасной лавке во
время  отсутствия  ее  владельца, приводил  в порядок запущенные библиотеки,
считал  выручку  в   скаковых  кассах,  давал  урывками  уроки   математики,
психологии,  фехтования,  богословия и  даже  танцев, переписывал скучнейшие
доклады и  идиотские повести, нанимался смотреть  за  извозчичьими лошадьми,
пока кучера ели в  трактире ветчину и пили пиво; иногда,  одетый в униформу,
скатывал  ковры  в  цирке  и  выравнивал  граблями  тырсу  манежа  во  время
антрактов, служил  сандвичем,  а иногда выступал  на состязаниях в  боксе, в
разряде  среднего  веса,  переводил  с  немецкого  языка  на  английский  и,
наоборот, писал  надгробные эпитафии, и  мало  ли  чего  я еще  не делал! По
совести  говоря, благодаря  моей  неистощимой энергии  и  умеренности  я  не
особенно  нуждался.  У меня  был  желудок,  как у  верблюда,  сто  пятьдесят
английских фунтов весу без  одежды, здоровые  кулаки, крепкий сон  и большая
бодрость духа. Я так приспособился к  бедности и к необходимым лишениям, что
мог не только
     562


     посылать время  от времени кое-какие гроши моей младшей  сестре Эсфири,
которую бросил  в Дублине с двумя детьми муж ирландец, актер, пьяница, лгун,
бродяга к развратник,  -- но и следить напряженно  за  наукой и общественной
жизнью,  читал  газеты  и  ученые  журналы,  покупал   у  букинистов  книги,
абонировался  в  библиотеке.  В  эту  пору  мне  даже  удалось  сделать  два
незначительных    изобретения:    очень    дешевый    прибор,    механически
предупреждающий паровозного машиниста в тумане или в снежную бурю о закрытом
семафоре, и  особую, почти неистощимую  паяльную  лампу, дававшую водородный
пламень. Надо сказать,  что не я воспользовался  плодами моих изобретений --
ими воспользовались другие. Но я оставался  верен  науке,  как средневековый
рыцарь своей даме,  и никогда не переставал верить,  что настанет миг, когда
возлюбленная призовет меня к себе светлой улыбкой.
     Эта  улыбка озарила меня самым неожиданным  и  прозаическим  образом. В
одно  осеннее туманное утро мой  хозяин,  добрый  мастер  Джонсон, побежал в
лавку напротив за кипятком  для  чая и за молоком для детей.  Вернулся он  с
сияющим лицом, с запахом виски изо' рта  и  с газетой в  руках. Он сунул мне
под нос  газету, еще сырую и пахнувшую типографской краской, и,  указывая на
место, отчеркнутое краем грязного ногтя, воскликнул:
     --  Поглядите-ка, старик. Пусть  я не  разберу антрацита от кокса, если
эти строки не для вас, парень.
     Я прочитал не без интереса следующее (приблизительно) объявление:
     "Стряпчие "Э. Найдстон  и сын", Реджент-стрит, 451,  ищут человека  для
путешествия к экватору,  до  места,  где ему придется остаться не менее трех
лет для научных  занятий. Условия:  возраст от 22-х до 30  лет,  англичанин,
безукоризненно  здоровый,  неболтливый,  сме-•лый,  трезвый  и   выносливый,
знающий  один,  а  лучше два  европейских  языка  (французский  и немецкий),
несомненно холостой и по возможности без  больших фамильных  или иных связей
на родине. Первоначальное
     19'
     563


     жалованье 400  фунтов  стерлингов  в  год.  Желательно  университетское
образование,  в  частности  же  больше  шансов  на  получение  службы  имеет
джентльмен,  знающий  теоретически и практически  химию и  физику.  Являться
ежедневно от 9 до 10 часов". Я потому так твердо цитирую это объявление, что
в  моих немногих  бумагах  сохранился  до  сих пор его  текст,  хотя и очень
небрежно записанный и смытый морской водою.
     -- Тебе  природа дала  длинные ноги, сынок, и хорошие легкие, -- сказал
Джонсон, одобрительно хлопнув меня по спине.  --  Разводи же  машину и давай
полный ход. Теперь там, наверно, набралось молодых джентльменов безупречного
здоровья и честного  поведения гораздо больше,  чем их  бывает  на розыгрыше
Дэрби. Анна,  сделай  ему  сандвичи с  мясом  и вареньем. Почем знать, может
быть, ему придется ждать  очереди часов пять.  Ну,  желаю успеха,  мой друг.
Вперед, храбрая Англия!
     На Реджент-стрит я попал как раз  в  обрез.  И  я мысленно поблагодарил
природу за свой хороший  шаговой аппарат. Отворяя мне дверь, слуга  сказал с
небрежной  фамильярностью:  "Ваше  счастье, мистер.  Вы  как  раз  захватили
последний номер". И тотчас же укре-'пил  на дверях, снаружи,  роковой анонс:
"Прием по объявлению окончен".
     В полутемной, тесной и достаточно грязной приемной -- таковы  почти все
приемные  этих  волшебников  из  Сити,  ворочающих  миллионными  делами,  --
дожидалось  человек десять,  пришедших раньше.  Они  сидели  вдоль  стен  на
деревянных,  потемневших,  засаленных  и блестевших от времени скамьях,  над
которыми,  на  высоте  человеческих  затылков, старые  обои  хранили грязную
широкую  полосу.  Боже  мой,  какой  жалкий   сброд,  голодный,  оборванный,
загнанный в конец нуждою, больной и забитый, собрался здесь, как на выставку
уродов. Невольно мое сердце  защемило от  жалости и оскорбленного самолюбия.
Землистые лица, косые и злобно-ревнивые,  подозрительные взгляды исподлобья,
трясущиеся  руки,  лохмотья,  запах  нищеты, скверного  табака и  давнишнего
алкоголя.    Иные   из   этих   молодых   джентльменов   не   достигли   еще
семнадцатилетнего воз-
     564


     раста, а  другим  давно перевалило  за пятьдесят.  Один  за  другим они
бледными тенями проскальзывали  в  кабинет  и возвращались  оттуда  с  видом
утопленников, только что вытащенных из  воды. Мне как-то  болезненно  стыдно
было сознавать  себя бесконечно более здоровым и сильным, чем все они взятые
вместе.
     Наконец дошла  очередь  до меня. Кто-то  приотворил изнутри  кабинетную
дверь и, невидимый за нею, крикнул отрывисто и брезгливо, кислым голосом:
     -- Номер восемнадцатый и, слава аллаху, последний!
     Я вошел  в  кабинет почти  такой  же запущенный,  как и приемная, с тою
только  разницей,  что  он украшался облупленной  клеенчатой  мебелью: двумя
стульями, диваном и двумя креслами,  в которых сидели два пожилых господина,
по-видимому,  одинакового,  небольшого роста,  но  старший из них, в длинном
рабочем вестоне ', был худ, смугл, желтолиц и суров с виду, а другой, одетый
в  новенький  с шелковыми отворотами  сюртук,  наоборот,  был  румян,  пухл,
голубоглаз и сидел, небрежно развалившись и положив нога на ногу.
     Я  назвал себя и сделал  неглубокий, но довольно  почтительный  поклон.
Затем, видя, что мне не предлагают места, я сел было на диван.
     -- Подождите, -- сказал смуглый. -- Сначала снимите ваш пиджак и жилет.
Вот доктор, он вас выслушает.
     Я  вспомнил  тот  пункт  объявления, где  говорилось о  безукоризненном
здоровье,  и  молча скинул  с себя верхнюю  одежду. Румяный  толстяк  лениво
выпростался из кресла и, обняв меня, прилип ухом к моей груди.
     -- Наконец-то хоть один в чистом белье, -- сказал он небрежно.
     Он  прослушал мои легкие и сердце, постучал пальцами по спине и грудной
клетке, потом посадил меня и  проверил коленные  рефлексы и, наконец, сказал
лениво:
     -- Здоров,  как живая рыба. Немного  недоедал  в  последнее время.  Это
пустяки, вопрос двух  недель хо-рошего питания.  Даже, к  его  счастью, я не
заметил у
     1 Пиджаке (от франц. veston). --
     565


     пего никаких следов  обычного у  молодежи  переутомле-*  иия от спорта.
Словом,  мистер  Найдстон,  я  передаю вам джентльмена, как  удачный,  почти
совершенный образчик здоровой англосаксонской расы. Я думаю, что я вам более
не нужен?
     -- Вы  свободны,  доктор,  --  сказал  стряпчий.  --  Но  вы,  конечно,
позволите известить вас завтра утром, если мне понадобится ваша компетентная
помощь?
     -- О мистер Найдстон, я всегда к вашим услугам.
     Когда  мы  остались  одни,  стряпчий уселся против  меня и  внимательно
взглянул мне  в  переносицу.  У  него были  маленькие  зоркие  глаза,  цвета
кофейных  зерен, и  совсем  желтые  белки. Когда  он  глядел пристально,  то
казалось, что из  его  крошечных  синих зрачков время от времени выскакивают
тоненькие, острые, блестящие
     ИГОЛОЧКИ.
     --   Поговорим,  --  сказал  он  отрывисто.   --   Ваше  имя,  фамилия,
происхождение, место рождения?
     Я отвечал ему в таком же сухом и кратком тоне.
     -- Образование?
     -- Королевский университет.
     -- Специальность?
     -- Математический факультет. В частности, физика.
     -- Иностранные языки?
     -- Немецким  владею довольно  свободно.  По-фрам-дузски  понимаю, когда
говорят   раздельно,  не  торопясь,  могу  и  сам  слепить  десятка   четыре
необходимых фраз, читаю без затруднения.
     -- Родственники и их социальное положение?
     -- Это разве вам не безразлично, мистер Найдстон?
     -- Мне? Совершенно все равно. Я действую в интересах третьего лица.
     Я рассказал ему сжато о положении  моих  двух сестер. Он во время моего
доклада внимательно разглядывал свои ногти, потом бросил в меня две иглы  из
своих глаз и спросил:
     -- Пьете? И сколько?
     -- == Иногда во время обеда полпинты пива. '
     -- Холост?
     -- Да, сэр.
     -- Собираетесь сделать эту глупость? Жениться?
     566


     -- О нет.
     -- Мимолетная любовь?
     -- Нет, сэр.
     -- Гм... Чем теперь занимаетесь?
     Я  и на этот  вопрос ответил коротко и правдиво,  опустив ради экономии
времени пять или шесть моих случайных профессий.
     -- Так, -- сказал он, когда я окончил. -- Нуждаетесь сейчас в деньгах?
     -- Нет. Я  сыт и одет.  Всегда нахожу  работу. Слежу по  возможности за
наукой. Верю твердо, что рано или поздно выплыву.
     -- Не хотите ли денег вперед? В задаток?
     -- Нет, это не в моих правилах.  Брать деньги ни с того ни с сего... Да
мы еще не покончили.
     -- Правила ваши  не дурны. Очень может  быть, что мы и сойдемся с вами.
Запишите  вот  здесь ваш  адрес. Я  вас  извещу. И, вероятно,  очень  скоро.
Доброго пути.
     -- Простите,  мистер Найдстон, -- возразил я. --  Я только что  отвечал
вам  с  полной  искренностью  на  все  ваши  вопросы,  порою даже  несколько
щекотливые. Надеюсь, вы и мне позволите задать вам