авитой, по обычаю царей ассирийских,
правильными мелкими рядами.
     Глаза же у царя были темны, как самый темный агат, как небо в безлунную
летнюю  ночь, а ресницы, разверзавшиеся  стрелами  вверх и вниз, походили на
черные лучи вокруг черных звезд. И  не  было человека во вселенной,  который
мог бы выдержать  взгляд Соломона,  не потупив своих глаз. И молнии  гнева в
очах царя повергали людей на землю.
     Но  бывали минуты сердечного веселия, когда царь опьянялся любовью, или
вином, или  сладостью власти или  радовался  он  мудрому и красивому  слову,
сказанному  кстати. Тогда тихо  опускались  до половины его длинные ресницы,
бросая синие тени на светлое лицо, и в глазах царя загорались, точно искры в
черных
     264


     брильянтах, теплые огни ласкового, нежного смеха; и те,  кто видели эту
улыбку,  готовы были  за нее отдать тело  и душу --  так она была неописуемо
прекрасна.  Одно  имя  царя Соломона, произнесенное вслух,  волновало сердце
женщин, как аромат пролитого мирра, напоминающий о ночах любви.
     Руки  царя были нежны, белы, теплы и  красивы, как у  женщины, но в них
заключался такой  избыток  жизненной  силы,  что,  налагая  ладони  на  темя
больных,  царь  исцелял   головные  боли,  судороги,  черную  меланхолию   и
беснование.  На  указательном  пальце  левой руки  носил  Соломон  гемму  из
кроваво-красного асте-рикса, извергавшего  из себя  шесть  лучей  жемчужного
цвета. Много сотен лет было этому кольцу, и на  оборотной стороне его  камня
вырезана  была  надпись   на   языке  древнего,  исчезнувшего  народа:  "Все
проходит".
     И  так  велика была власть  души  Соломона,  что повиновались  ей  даже
животные: львы и тигры ползали у ног царя, и терлись мордами о его колени, и
лизали  его руки своими жесткими  языками, когда он входил в их помещения. И
он,  находивший веселие сердца в сверкающих переливах драгоценных камней,  в
аромате египетских благовонных смол, в нежном прикосновении легких тканей, в
сладостной  музыке,  в тонком  вкусе красного искристого  вина,  играющего в
чеканном нинуанском  потире, -- он любил также гладить суровые гривы  львов,
бархатные спины  черных  пантер и нежные  лапы молодых пятнистых  леопардов,
любил  слушать рев  диких зверей,  видеть их сильные и прекрасные движения и
ощушдть горячий запах их хищного дыхания.
     Так живописал царя Соломона Иосафат, сын Ахилуда, историк его дней.
     III
     "За то, что ты не просил себе долгой жизни, не просил  себе  богатства,
не просил себе душ врагов,  но  просил мудрости,  то  вот я  делаю  по слову
твоему. Вот я даю тебе сердце мудрое и разумное, так что
     '265



     подобного тебе не  было прежде тебя, и после тебя не восстанет подобный
тебе".
     Так сказал Соломону бог, и по слову его познал царь составление мира  и
действие стихий,  постиг начало,  конец и середину времен,  проник  в  тайну
вечного  волнообразного  и  кругового  возвращения  событий;  у   астрономов
Библоса, Акры, Саргона, Борсиппы и Ниневии научился он следить за изменением
расположения  звезд и  за  годовыми  кругами.  Знал он  также естество  всех
животных  и  угадывал чувства зверей,  понимал  происхождение  и направление
ветров, различные свойства растений и силу целебных трав.
     Помыслы  в  сердце  человеческом  --  глубокая   вода,  но  и  их  умел
вычерпывать мудрый царь. В словах и голосе, в глазах, в движениях рук так же
ясно читал он самые сокровенные  тайны  душ, как буквы  в открытой  книге. И
потому со всех концов Палестины приходило  к нему  великое множество  людей,
прося  суда,  совета,  помощи,  разрешения  спора, а  также  и за  разгадкою
непонятных предзнаменований  и  снов.  И  дивились  люди тлубине  и тонкости
ответов Соломоновых.
     Три тысячи  притчей сочинил Соломон и тысячу и пять песней. Диктовал он
их двум искусным и быстрым писцам,  Елихоферу и Ахии, сыновьям Сивы, и потом
сличал написанное обоими. Всегда облекал он свои мысли изящными выражениями,
потому что золотому яблоку в  чаше из прозрачного сардоникса подобно  слово,
сказанное умело, и потому  также, что слова  мудрых остры, как иглы, крепки,
как вбитые гвозди, и составители  их все от единого пастыря. "Слово -- искра
в  движении  сердца",  -- так говорил  царь. И была  мудрость Соломона  выше
мудрости всех  сынов  Востока и всей мудрости египтян. Был он мудрее и Ефана
Езра-хитянина, и Емана, и Хилколы, и Додры, сыновей Ма-хола.  Но уже начинал
он тяготиться красотою обыкновенной  человеческой мудрости, и не имела она в
глазах его прежней цены.  Беспокойным  и пытливым умом жаждал он той  высшей
мудрости, которую  господь  имел на  своем пути прежде  всех  созданий своих
искони, от начала,  прежде  бытия земли, той мудрости, которая была  при нем
великой художницей, когда он проводил
     266


     круговую черту по лицу бездны. И не находил ее Соломон.
     Изучил царь учения магов халдейских и ниневий-ских, науку астрологов из
Абидоса, Саиса и Мемфиса,  тайны волхвов, мистагогов, и эпоптов ассирийских,
и прорицателей  из Бактры  и  Персеполя,  и  убедился,  что знания  их  были
знаниями человеческими.
     Также искал  он мудрости в тайнодействиях древних языческих верований и
потому  посещал капища  и приносил  жертвы:  могущественному Ваалу-Либанону,
которого  чтили  под  именем  Мелькарта,   бога  созидания   и   разрушения,
покровителя  мореплавания, в Тире и Сидоне, называли Аммоном в оазисе Сивах,
где  идол  его кивал головою,  указывая  пути праздничным шествиям, Бэлом  у
халдеев,  Молохом  у  хананеев;  поклонялся также  жене  его  --  грозной  и
сладострастной  Астарте,  имевшей   в  других  храмах  имена  Иштар,  Исаар,
Ваальтис, Ашера, Истар-Белит и Атаргатис. Изливал он елей и возжигал курение
Изиде  и  Озирису египетским, брату и сестре, соединившимся  браком  еще  во
чреве матери своей  и зачавшим там бога Гора, и Деркето, рыбообразной богине
тирской, и Анубису с собачьей головой, богу бальзамирования,  и вавилонскому
Оанну, и  Дагону филистимскому,  и  Авденаго ассирийскому, и  Утсабу,  идолу
ниневийскому, и мрачной Кибеле, и Бэл-Меродоху, покровителю Вавилона -- богу
планеты  Юпитер,  и халдейскому  Ору --  богу вечного огня,  и  таинственной
Омороге -- праматери богов, которую  Бэл рассек  на две части, создав из них
небо и землю, а из головы -- людей;  и поклонялся царь еще богине Атанаис, в
честь которой девушки Финикии,  Лидии,  Армении и Персии  отдавали  прохожим
свое тело, как священную жертву, на пороге храмов.
     Но ничего не  находил царь в обрядах языческих, кроме пьянства,  ночных
оргий, блуда, кровосмешения и противоестественных страстей,  и в догматах их
видел суесловие и обман.  Но  никому из подданных не воспрещал он приношение
жертв любимому  богу и даже сам  построил  на Масличной  горе капище Хамосу,
мерзости моавитской, по просьбе прекрасной, задумчивой
     267 '


     Эллаан -- моавитянки, бывшей тогда возлюбленной женою царя. Одного лишь
не терпел Соломон и преследовал смертью -- жертвоприношение детей.
     И увидел  он в своих исканиях, что  участь  сынов человеческих и участь
животных одна: как  те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание  у всех, и
нет  у  человека  преимущества  перед  скотом. И понял  царь, что  во многой
мудрости много печали, и кто  умножает познание -- умножает скорбь. Узнал он
также, что и при смехе иногда болит сердце и концом радости бывает печаль. И
однажды утром впервые продиктовал он Елихоферу и Ахии:
     -- Все суета сует и томление духа, -- так говорит Екклезиаст.
     Но тогда не знал еще царь,  что скоро  пошлет ему  бог  такую нежную  и
пламенную,  преданную  и прекрасную  любовь,  которая одна дороже богатства,
славы и мудрости, которая дороже самой  жизни, потому что даже жизнью она не
дорожит и не боится смерти.
     IV
     Виноградник был у царя в Ваал-Гамоне, на  южном склоне Ватн-Эль-Хава, к
западу  от  капища  Молоха;  туда  любил  царь  уединяться  в  часы  великих
размышлений. Гранатовые деревья, оливы и дикие яблони, вперемежку  с кедрами
и кипарисами, окаймляли его  с  трех сторон  по горе, с четвертой же, был он
огражден от  дороги высокой каменной стеной. И другие виноградники, лежавшие
вокруг,  также принадлежали Соломону; он отдавал их внаем сторожам за тысячу
сребренников каждый.
     Только  с рассветом  окончился  во  дворце роскошный пир, который давал
царь   Израильский   в    честь   послов    царя    Ассирийского,   славного
Тиглат-Пилеазара. Несмотря на утомление, Соломон  не мог заснуть этим утром.
Ни вино, ни сикера не отуманили крепких ассирийских голов и. не развязали их
хитрых языков. Но проницательный ум мудрого царя уже опередил их планы и уже
вязал в свою очередь тонкую политиче-
     268


     скую  сеть, которою он оплетет этих важных людей с надменными глазами и
с льстивой речью. Соломон сумеет сохранить необходимую приязнь с повелителем
Ассирии и  в  то же время, ради вечной  дружбы с Хирамом Тирским, спасет  от
разграбления его царство, которое своими неисчислимыми богатствами, скрытыми
в подвалах под узкими улицами  с тесными домами, давно уже привлекает жадные
взоры восточных владык.
     И вот  на  заре приказал Соломон  отнести  себя  на гору  Ватн-Эль-Хав,
оставил носилки  далеко на дороге и  теперь один сидит на простой деревянной
скамье,  наверху  виноградника,  под сенью  деревьев, еще  затаивших в своих
ветвях росистую прохладу ночи. Простой белый плащ надет на царе, скрепленный
на правом  плече и  на  левом боку двумя египетскими  аграфами  из  зеленого
золота,  в форме  свернувшихся крокодилов -- символ  бога Себаха.  Руки царя
лежат неподвижно на коленях, а  глаза, затененные глубокой мыслью, не мигая,
устремлены  на  восток,  в сторону Мертвого моря -- туда,  где из-за круглой
вершины Аназе восходит в пламени зари солнце.
     Утренний ветер дует с востока и разносит аромат  цветущего винограда --
тонкий  аромат резеды и  вареного  вина.  Темные  кипарисы важно раскачивают
тонкими верхушками и льют свое смолистое дыхание. Торопливо переговариваются
серебряно-зеленые листы олив.
     Но вот Соломон встает и прислушивается. Милый
     женский голос, ясный и чистый, как это росистое утро,
     поет где-то невдалеке, за деревьями. Простой и неж
     ный мотив льется, льется себе, как звонкий ручей
     в горах, повторяя все те же пять-шесть нот. И его не
     затейливая изящная прелесть вызывает тихую улыбку
     умиления в глазах царя. •
     Все  ближе слышится  голос. Вот он уже  здесь,  рядом,  за раскидистыми
кедрами, за темной  зеленью  можжевельника. Тогда царь осторожно  раздвигает
руками ветви, тихо пробирается  между колючими кустами и выходит на открытое
место.
     269


     Перед  ним, за низкой стеной, грубо сложенной из больших желтых камней,
расстилается вверх виноградник. Девушка в легком  голубом платье ходит между
рядами лоз, нагибается над  чем-то внизу и опять выпрямляется и поет.  Рыжие
волосы ее горят на солнце.
     День дохнул прохладою, "
     Убегают ночные тени.
     Возвращайся скорее, мой милый,
     Будь легок, как серна,
     Как молодой олень среди горных ущелий...
     Так поет она, подвязывая виноградные лозы,  и медленно спускается вниз,
ближе и ближе к каменной стене, за которой стоит царь. Она одна --  никто не
видит и не  слышит ее; запах цветущего винограда, радостная  свежесть утра и
горячая  кровь в сердце опьяняют ее,  и вот  слова наивной песенки мгновенно
рождаются у нее на устах и уносятся ветром, забытые навсегда:
     Ловите нам лис И лисенят, Они портят  наши виноградники, А виноградники
наши в цвете.
     Так она доходит до самой стены и, не замечая царя, поворачивает назад и
идет, легко взбираясь в гору, вдоль соседнего ряда  лоз. Теперь песня звучит
глуше:
     Беги, возлюбленный мой,
     Будь подобен серне
     Или молодому оленю
     На горах бальзамических.
     Но вдруг она замолкает и так  пригибается к земле, что ее не  видно  за
виноградником.
     Тогда Соломон произносит голосом, ласкающим ухо:
     -- Девушка, покажи мне лицо твое, дай еще услышать твой юлос.
     Она  быстро выпрямляется и  оборачивается лицом  к царю.  Сильный ветер
срывается  в  эту секунду  и треплет на  ней  легкое  платье  и вдруг плотно
облепляет его вокруг  ее тела и между ног. И царь  на мгновенье, пока она не
становится спиною к ветру, видит всю ее
     270


     под  одеждой,  как  нагую,  высокую  и  стройную,  в  сильном  расцвете
тринадцати  лет;  видит ее  маленькие,  круглые, крепкие  груди и возвышения
сосцов, от  которых  материя лучами расходится врозь, и круглый,  как  чаша,
девический живот, и  глубокую линию, которая разделяет ее ноги снизу доверху
и там расходится надвое, к выпуклым бедрам.
     --  Потому  что  голос  твой  сладок  и  лицо твое приятно! --  говорит
Соломон.
     Она  подходит  ближе  и  смотрит на  царя с трепетом и  с  восхищением.
Невыразимо прекрасно ее смуглое и яркое лицо.  Тяжелые,  густые  темно-рыжие
волосы, в которые она воткнула два цветка алого мака, упругими бесчисленными
кудрями покрывают ее плечи и разбегаются по  спине  и пламенеют,  пронзенные
лучами солнца, как золотой пурпур. Самодельное ожерелье  из каких-то красных
сухих  ягод трогательно  и невинно  обвивает в два раза ее темную,  высокую,
тонкую шею.
     --  Я  не заметила тебя! -- говорит она  нежно, и голос ее звучит,  как
пение флейты. -- Откуда ты пришел?
     -- Ты так хорошо пела, девушка!
     Она  стыдливо  опускает  глаза  и  сама  краснеет, но  под ее  длинными
ресницами и в углах губ дрожит тайная улыбка.
     --  Ты пела о своем милом.  Он легок, как  серна,  как  молодой  горный
олень. Ведь он очень красив, твой милый, девушка, не правда ли?
     Она смеется  так звонко  и  музыкально, точно серебряный град падает на
золотое блюдо.
     -- У меня нет милого. Это только песня. У меня еще не было милого...
     Они молчат с минуту  и глубоко, без  улыбки  смотрят друг  на  друга...
Птицы громко  перекликаются  среди деревьев. Грудь девушки  часто колеблется
под ветхим полотном.
     -- Я не верю тебе, красавица. Ты так прекрасна..,
     -- Ты смеешься надо мною. Посмотри, какая я черная...
     Она  поднимает  кверху  маленькие  темные руки, и широкие рукава  легко
скользят вниз, к плечам, обна-
     271


     жая ее локти, у которых такой тонкий и круглый девический рисунок.
     И она говорит жалобно:
     --   Братья  мои  рассердились  на  меня  и   поставили  меня   стеречь
виноградник, и вот -- погляди, как опалила меня солнце!
     -- О  нет, солнце сделало тебя еще красивее,  прекраснейшая  из женщин!
Вот ты засмеялась,  и  зубы  ТВои -- как  белые  двойни-ягнята,  вышедшие из
купальни, и ни на  одном из них нет порока.  Щеки  твои  -- точно  половинки
граната под кудрями твоими.  Губы твои алы -- наслаждение смотреть на них. А
волосы  твои... Знаешь, на что похожи  твои волосы?  Видала*  ли ты,  как  с
Галаада  вечером спускается овечье стадо? Оно покрывает всю гору,  с вершины
до подножья, и от света зари и  от  пыли кажется таким же красным и таким же
волнистым, как твои  кудри. Глаза твои глубоки,  как два озера  Есевонских у
ворот  Батраббима. О,  как ты красива!  Шея твоя пряма и стройна, как  башня
Давидова!..
     -- Как башня Давидова! -- повторяет она в упоении.
     -- Да, да, прекраснейшая из женщин. Тысяча щитов висит на башне Давида,
и все  это щиты побежденных  военачальников. Вот и мой  щит вешаю я  на твою
башню...
     -- О, говори, говори еще...
     -- А когда ты обернулась назад,  на мой зов, и подул ветер, то я увидел
под  одеждой  оба  сосца твои  и подумал: вот две маленькие  серны,  которые
пасутся между лилиями. Стан твой был похож на пальму и груди твои на  грозди
виноградные.
     Девушка слабо  вскрикивает, закрывает лицо ладонями,  а грудь локтями и
так краснеет, что даже уши и шея становятся у нее пурпуровыми.
     -- И бедра твои я  увидел. Они стройны, как драгоценная ваза -- изделие
искусного художника. Отними же твои руки, девушка. Покажи мне лицо твое.
     Она  покорно опускает руки вниз.  Густое золотое сияние льется  из глаз
Соломона и очаровывает ее, и
     272


     кружит ей голову, и сладкой, теплой дрожью струится по коже ее тела.
     _ -- Скажи мне, кто ты? -- говорит она  медленно,  с недоумением. --  Я
никогда не видела подобного тебе.
     -- Я пастух, моя красавица. Я пасу чудесные стада белых ягнят на горах,
где зеленая  трава  пестреет  нарциссами.  Не придешь ли  ты ко мне,  на мое
пастбище?
     Но она тихо качает головою:
     -- Неужели  ты думаешь, что я  поверю  этому? Лицо  твое не огрубело от
ветра и не обожжено солнцем, н руки твои белы. На тебе дорогой хитон, и одна
за-стежка на нем  стоит  годовой  платы,  которую  братья мои вносят за  наш
виноградник Адонираму, царскому  сборщику. Ты пришел оттуда, из-за  стены...
Ты, верно, один из  людей, близких  к царю? Мне кажется,  что я  видела тебя
однажды в день великого празднества, мне даже помнится -- я бежала  за твоей
колесницей. .• -- Ты угадала, девушка. От  тебя  трудно скрыться.  И правда,
зачем тебе быть  скиталицей около стад  па-стушеских? Да, я один  из царской
свиты.  Я главный  повар царя.  И ты видела меня,  когда  я ехал в колеснице
Аминодавовой  в день праздника  пасхи. Но  зачем  ты стоишь  далеко от меня?
Подойди ближе,  сестра моя!  Сядь вот  здесь на  камне стены и расскажи  мне
что-нибудь о себе. Скажи мне твое имя?
     -- Суламифь, -- говорит она.
     -- За что же, Суламифь, рассердились на тебя твои братья?
     --  Мне стыдно говорить об этом. Они  выручили деньги от продажи вина и
послали меня в город купить хлеба и козьего сыра. А я...
     -- А ты потеряла деньги?
     -- Нет, хуже...
     Она низко склоняет голову и шепчет:
     -- Кроме хлеба и сыра, я купила еще немножко,
     I

     совсем немножко, розового масла у египтян в старом
     городе.
     -- И ты скрыла это от братьев?
     -- Да...
     И она произносит еле слышно: .-- Розовое масло так хорошо пахнет!
     273
     10 А. Куприн, т. 4


     Царь ласково гладит ее маленькую жесткую руку.
     -- Тебе, верно, скучно одной в винограднике?
     -- Нет. Я работаю, пою... В полдень мне приносят поесть, а вечером меня
сменяет один из братьев. Иногда я рою корни мандрагоры, похожие на маленьких
человечков... У нас их покупают халдейские купцы. Говорят, они делают из них
сонный напиток... Скажи, правда ли, что ягоды мандрагоры помогают в любви?
     -- Нет, Суламифь, в любви  помогает только  любовь. Скажи, у  тебя есть
отец или мать?
     -- Одна мать. Отец умер два года тому назад. Братья  -- все старше меня
-- они от первого брака, а от второго только я и сестра.
     -- Твоя сестра так же красива, как и  ты? '! -- Она еще мала. Ей только
девять лет.
     Царь  смеется, тихо обнимает Суламифь, привлекает, ее  к себе и говорит
ей на ухо:
     -- Девять лет... Значит, у нее  еще нет такой груди,  как у тебя? Такой
гордой, такой горячей груди!
     Она молчит, горя  от стыда и счастья.  Глаза  ее све-' тятся и меркнут,
они туманятся блаженной улыбкой. Царь слышит в своей  руке бурное биение  ее
сердца.
     --  Теплота  твоей одежды благоухает лучше, чем мирра, лучше, чем нард,
-- говорит он, жарко касаясь губами ее  уха. --  И  когда ты дышишь, я слышу
запах  от ноздрей твоих, как от  яблоков. Сестра моя,  возлюбленная моя,  ты
пленила сердце мое одним взглядом твоих очей, одним ожерельем на твоей шее.
     -- О, не гляди на меня! -- просит Суламифь. -- Глаза твои волнуют меня.
     Но она сама изгибает  назад  спину и кладет голову на  грудь  Соломона.
Губы ее  рдеют над блестящими зубами,  веки  дрожат от мучительного желания.
Соломон приникает жадно  устами  к ее зовущему рту. Он чувствует пламень  ее
губ,  и скользкость  ее зубов, и  сладкую влажность  ее языка, и  весь горит
таким нестерпимым желанием, какого он