Александр Иванович Куприн
   Разные произведения (Том 4 ПСС)


     -----------------------------------------------------------------------
     Том 4 из ПСС (в 6 томах)
     изд. "Художественная литература", М., 1958
     -----------------------------------------------------------------------



     Тост


     Истекал двухсотый  год новой эры. Оставалось всего  пятнадцать минут до
того месяца,  дня и  часа, в  котором,  два столетия  тому  назад, последняя
страна с государственным устройством, самая упрямая, .консервативная и тупая
из всех  стран, -- Германия, -- наконец  решилась  расстаться со своей давно
устаревшей  и  смешной  национальной  самобытностью  .и, при ликовании  всей
земли, радостно примкнула к всемирному анархическому союзу  свободных людей.
По древнему же, христианскому летоисчислению теперь был канун 2906 года.
     Но  нигде  не  встречали  нового,  двухсотого  года   с  таким   гордым
торжеством, как  на  Северном и Южном  полюсах, на главных станциях  великой
Электроземно-магнитной  Ассоциации.  В  продолжение последних  тридцати  лет
много тысяч техников,  инженеров,  астрономов, математиков,  архитекторов  и
других ученых специалистов самоотверженно работали над  осуществлением самой
вдохновенной, самой героической идеи  11-го века. Они решили обратить земной
шар в гигантскую электромагнитную  катушку и для этого обмотали его с севера
до  юга спиралью  из  стального,  одетого в гуттаперчу троса,  длиною  около
четырех миллиар-
     дов  километров.  На  обоих  полюсах  они   воздвигли  электроприемники
необычайной  мощности и,  наконец,  соединили между  собою все'уголки  земли
бесчисленным множеством проводов. За этим удивительным предприятием тревожно
следили не только на земле,
     но и на всех ближайших к ней  планетах, с которыми у  обитателей  земли
поддерживались  постоянные  сообщения. Многие глядели на  затею Ассоциации с
недоверием, иные с опасением и даже с ужасом.
     Но истекший  год  был  годом, полным  блестящей  победы Ассоциации  над
скептиками. Неистощимая магнитная сила земли привела в движение все фабрики,
заводы, земледельческие машины, железные дороги и пароходы. Она осветила все
улицы и все дома и обо-
     грела все жилые помещения. Она сделала ненужным дальнейшее употребление
каменного  угля, залежи которого уже давно иссякли.  Она стерла с лица земли
безобразные дымовые трубы, отравлявшие  воздух. Она избавила  цветы, травы и
деревья  --  эту  истинную  радость  земли--от  грозившего  им  вымирания  и
истребления.  Наконец она дала неслыханные результаты в  земледелии,  подняв
повсеместно производительность почвы почти в четыре раза.


     Один из инженеров Северной станции, избранный на сегодня председателем,
встал со своего места и поднял кверху бокал.  Все тотчас же замолкли.  И  он
сказал:


     --  Товарищи!  Если  вы  согласны,  то я сейчас же  соединюсь с  нашими
дорогими  сотрудниками,  работающими  на  Южной  станции.   Они  только  что
сигнализировали.


     Огромная зала Совещания бесконечно уходила вдаль. Это было великолепное
здание из стекла, мрамора  и железа, все украшенное  экзотическими цветами и
пышными  деревьями,  скорее  похожее   на   прекрасную  оранжерею,  чем   на
общественное место. Снаружи его  стояла полярная ночь, но благодаря действию
особых конденсаторов яркий солнечный свет .весело заливал и
     зелень растений,  и столы,  и лица тысячи пирующих, и стройные колонны,
поддерживавшие потолок, и чудесные картины, и статуи в простенках. Три стены
залы  Совещания  были  прозрачны,  но четвертая, спиной к  которой помещался
председатель, представляла собою  белый  четырехугольный экран, сделанный из
необыкновенно нежного, блестящего и тонкого стекла.
     И  вот, получив согласие общества,  председатель дотронулся  пальцем до
маленькой   кнопки,   заключенной  в  столе.   Экран   мгновенно   осветился
ослепительным  внутренним светом и  сразу  точно  растаял, а за ним открылся
такой же высокий, уходящий вдаль прекрасный стеклянный дворец, и так же, как
и здесь, сидели  за столами сильные, красивые люди,  с радостными  лицами, в
легких сверкающих одеждах. И те и другие, разделенные расстоянием в двадцать
тысяч верст, узнавали друг  друга, улыбались друг другу и в виде приветствия
подымали кверху бокалы. Но из-за общего  смеха и восклицаний они пока еще не
слышали голосов своих далеких друзей.
     Тогда  опять  встал  и  заговорил председатель, и  тотчас замолчали его
друзья и сотрудники на обоих концах земного шара.
     И он сказал:
     -- Дорогие  мои  сестры и братья! И вы, прелестные  женщины, к  которым
теперь  обращена моя  страсть!  И  вы, сестры,  прежде  любившие меня, вы, к
которым мое  сердце преисполнено благодарностью! Слушайте. Слава вечно юной,
прекрасной,  неисчерпаемой  жизни.  Слава  единственному богу  на  земле  --
Человеку. Воздадим хвалу всем радостям., его  тела и воздадим торжественное,
великое поклонение его бессмертному уму!
     Вот гляжу я на вас  --  гордые, смелые, ровные, веселые, --  и  горячей
любовью зажигается  моя душа! Ничем не стеснен  наш ум,  и нет преград нашим
желаниям.  Не знаем  мы ни подчинения, ни  власти, ни зависти, ни вражды, ни
насилия,  ни обмана. Каждый день разверзает перед нами целые бездны  мировых
тайн,  и  все  радостнее  познаем мы бесконечность и  всесильность знания. И
самая смерть уже не страшит нас, ибо  уходим мы из жизни, не  обезображенные
уродством старости, не с диким ужасом в глазах и не с проклятием на устах, а
красивые, богоподобные,  улыбающиеся, и мы не цепляемся судорожно за  жалкий
остаток жизни, а тихо закрываем глаза, как утомленные путники. Труд наш --
     48


     это наслаждение. И  любовь  наша, освобожденная от всех цепей рабства и
пошлости,  --  подобна  любви  цветов:  так  она  свободна  и  прекрасна.  И
единственный наш господин -- человеческий гений!
     Друзья мои! Может быть, я говорю давно известные  общие места? Но я  не
могу  поступить иначе. Сегодня с утра я читал, не отрываясь, замечательную и
ужасную книгу. Эта книга -- История революций XX столетия.
     Часто   мне  приходило  в   голову:  не  сказку   ли   я  читаю?  Такой
неправдоподобной,  такой  чудовищной  и  нелепой  казалась  мне  жизнь наших
предков, отдаленных от нас девятью веками.
     Порочные, грязные, зараженные болезнями,  уродливые,  трусливые  -- они
были  похожи на омерзительных  гадов, запертых в  узкую  клетку. Один крал у
другого кусок хлеба  и уносил его в темный угол и  ложился на него  животом,
чтобы не увидал третий. Они отнимали друг от друга жилища, леса, воду, землю
и воздух.  Кучи  обжор  и развратников,  подкрепленные  ханжами,обманщиками,
ворами, насильниками,  натравляли одну толпу пьяных  рабов  на  другую толпу
дрожащих идиотов  и  жили  паразитами  на гное  общественного разложения.  И
земля,  такая  обширная и прекрасная, была тесна  для  людей, как темница, и
душна, как склеп.
     Но   и  тогда   среди   покорных  вьючных  животных,   среди  трусливых
пресмыкающихся рабов вдруг подымали головы нетерпеливые гордые люди, герои с
пламенными душами. Как они рождались  в тот подлый, боязливый век,  -- я  не
могу  понять этого! Но • они выходили на площади и на перекрестки и кричали:
"Да здравствует  свобода!" И  в то  ужасное  кровавое  время, когда  ни один
частный дом не был надежным  убежищем, когда  насилие,  истязание и убийство
награждались по-царски, эти люди в своем  священном безумии кричали:  "Долой
тиранов!"
     И  они обагряли  своей праведной горячей кровью  плиты  тротуаров.  Они
сходили с ума в каменных мешках.  Они умирали на виселицах и под расстрелом.
Они  отрекались добровольно от всех  радостей жизни,  кроме одной радости --
умереть за свободную жизнь грядущего человечества.
     49


     Друзья  мои! Разве вы  не видите  этого  моста из человеческих  трупов,
который соединяет наше сияющее настоящее с ужасным, темным прошлым? Разве вы
не  чувствуете  той  кровавой  реки,  которая  вынесла  все  человечество  в
просторное, сияющее море всемирного счастья?
     Вечная  память  вам,  неведомые! вам,  безмолвные страдальцы!  Когда вы
умирали, то в прозорливых глазах ваших, устремленных в даль веков, светилась
улыбка. Вы провидели нас, освобожденных, сильных, торжествующих, и в великий
миг смерти посылали нам свое благословение.
     Друзья мои! Пусть каждый из нас тихо, не произнеся ни слова,  наедине с
собственным сердцем, выпьет бокал в  память этих далеких мучеников. И  пусть
каждый почувствует на себе их примиренный, благословляющий взгляд!..
     И все выпили молча. Но  женщина необычайной  красоты, сидевшая  рядом с
оратором, вдруг прижалась головой к его  груди  и беззвучно заплакала. И  на
вопрос его о причине слез, она ответила едва слышно:
     -- А все-таки... как бы я хотела жить в то время... с ними.., с ними...


УБИЙЦА
     Говорили о  теперешних событиях:  о казнях и  рас-'  стрелах,  о заживо
сожженных, об обесчещенных женщинах, об убитых  стариках и  детях, о  нежных
свободолюбивых   душах,  навсегда  обезображенных,  затоптан-(ных   в  грязь
мерзостью произвола и насилия.
     Хозяин дома сказал:
     -- Как изменился  масштаб  жизни -- страшно подумать! Давно ли? --  лет
пять тому назад -- все русское общество  волновалось  и  ужасалось по поводу
какого-нибудь   одиночного  случая  насилия.  Городовые   избили  в  кутузке
чиновника,  земский начальник арестовал приезжего  студента за непочтение. А
теперь!  Там  расстреляна  целая  толпа  без предупреждения; там казнили  по
ошибке  одного  однофамильца  вместо другого;  там стреляют людей просто так
себе, от нечего делать, чтобы разрядить заряд; там хватают и секут нагайками
молодого  человека,  секут  без  всякого  повода,  для дарового  развлечения
солдатам и  офицерам. И уже -- вот! -- это не возбуждает в нас "и удивления,
ни переполоха. Все стало привычным...
     Кто-то нервно завозился в углу дивана. Все оберну-'лись туда, чувствуя,
что этот  человек сейчас заговорит, хотя не видели его.  И он начал говорить
тихим, преувеличенно-ровным тоном, но с такими частыми паузами между словами
и с такими странными вздрагиваниями


51
     3*




     в голосе, что  всем  стало  ясно, как трудно ему сдерживать  внутреннее
волнение и скорбь.
     -- Да... я  вот  что хотел...  По-моему, это... неправда, что  можно...
привыкнуть к этому. Я понимаю еще убийство..:  из мести -- тут есть какая-то
громадная...  какая-то  звериная  радость.  Понимаю  убийство  в   гневе,  в
ослеплении страстью, из ревности. Ну, наконец, убийство на дуэли... Но когда
люди делают это механически... без  раздражения, без  боязни  какой бы то ни
было ответственности... и не ожидая даже сопротивления... нет, это для  меня
так  же дико, ужасно  и  непостижимо,  как непостижима для  меня  психология
палача... Когда  я читаю или дудоаю о погромах, об усмирительных экспедициях
или  о  том,  как  на войне приканчивают пленных,  чтобы  не обременять  ими
отряда,  я  теряю  голову.  Я  стою  точно  над  какой-то  черной,  смрадной
бездной,--в  которую способна падать иногда человеческая  душа... И я ничего
не  понимаю'...  мне  жутко   и  гадко...  до  тошноты...   но...  странное,
мучительное,  больное  любопытство  приковывает меня... к ужасу...  ко  всей
безмерности этого падения.
     Он помолчал немного,  прерывисто вздохнул, и  когда опять заговорил, то
по   его  изменившемуся  голосу,  ставшему   внезапно   глухим,  можно  было
догадаться, что он закрыл глаза руками.
     -- Ну, что  же... все равно... я это должен  рассказать... На моей душе
тоже лежит  этот давнишний кровавый бред...  Около десяти  лет тому  назад я
совершил убийство... Я  никому до сих пор не говорил... но...  все  равно...
Видите  ли -- у  меня в имении, в  людской  избе, жила  кошка. Такая  худая,
маленького роста, заморыш... скорее похожая на котенка... белой шерсти... но
так  как она  жила всегда под печкой, то  всегда была грязно-серой, какой-то
голубой...
     Все это произошло зимой... да,  поздней зимой. Было  утро  -- чудесное,
тихое, безветренное. Светило солнце, . уже теплое, и на снег было невозможно
смотреть, так он сверкал. В этот год навалило снегу необыкновенно много,  --
и все мы ходили  на лыжах. И вот в это утро  я надел лыжи и пошел  осмотреть
плодовый питомник, который за ночь попортили зайцы. Я двигался тихонько
     52


     вдоль правильных рядов  молодых яблонек, и, как  теперь помню, --  снег
казался розовым, а  тени от маленьких деревьев лежали совсем голубые и такие
прелестные, что  хотелось стать на  колени  около них  и уткнуться  лицом  в
пушистый снег.
     И вот ко мне подходит старый  работник Языкант. Его как-то иначе звали,
но такое уж у него  было прозвище. Идем с ним рядом, -- он тоже на лыжах, --
говорим о том, о сем. Вдруг он засмеялся:
     -- А наша кощенка, барин, без ноги осталась. , Я спросил: почему?
     -- Да, должно быть, попала в волчий капкан. Полноги начисто.
     Тогда я захотел поглядеть на нее, и мы пошли к людской избе. Вскоре нам
дорогу  пересек  тоненький  следок из  частых  красных  пятнышек. Он  вел  к
завалинке, под которой  сидела  раненая кошка. Увидев нас,  она зажмурилась,
жалобно разинула рот  и длинно мяукнула.  Мордочка у нее была  необыкновенно
худенькая и грязная. Правая передняя лапка была  перекушена повыше коленного
сустава и странно  торчала  вперед,  точно  раненая  рука, и  из нее редкими
каплями капала кровь и высовывалась наружу белая тонкая косточка.
     Я приказал Языканту:
     -- Поди ко мне в спальню и принеси ружье. Оно на ковре, над кроватью.
     -- Да что ей сделается? Залижет! -- возразил рабочий.
     Но я настоял  на своем. Мне хотелось прекратить  мучение изуродованного
животного. Кроме того, я был • уверен, что рана непременно будет гноиться  и
кошка все равно издохнет от заражения крови.
     Языкант  принес ружье.  Один его ствол был  заряжен мелкой  дробью  для
рябчиков, другой волчиной картечью. Я поманил кошку -- кись, кись, кись. Она
тихо замяукала  и сделала несколько шагов. Тогда я  зашел вправо, так, чтобы
она пришлась  ко мне левым боком, прицелился и выстрелил. До животного  было
не более шести-семи шагов, и сейчас же после выстрела мне показалось,  что в
боку у нее образовалась черная  дыра величиною  в моих два  кулака. Но я  не
убил ее. Она
     53


     пронзительно закричала  и  бросилась  бежать от меня  с  необыкновенной
быстротой, совсем не прихрамывая.
     Я видел, как она перебежала широкий, шагов в полтораста, двор и юркнула
в темный четырехугольник открытой сушилки. Мне  сделалось стыдно, и досадно,
и противно. Я побежал вслед за нею. По дороге моя нога  выскочила из лыжного
стремени.  Я  упал  б"ком  в  снег  и  насилу выбрался.  Движения  мои  были
неловки.'в рукав полушубка набрался снег, а руки сильно дрожали.
     Я вошел в сушилку. Там было  совсем темно.  Я хотел покликать кошку, но
почему-то застыдился. Но вдруг я услышал наверху  тихое, злобное  урчание. Я
поглядел  вверх и увидел  только ее глаза --две зеленых горящих  точки.  Она
сидела на печке.
     Я  выстрелил  по этим точкам наугад,  почти не  целясь. Кошка фыркнула,
закричала, заметалась... Потом затихла... Я уже хотел уйти, но опять с печки
послышалось  длительное, злое урчание.  Я  оглянулся.  Два  зеленых  огонька
светились из темноты с выражением такой дьявольской  ненависти, что волосы у
меня на голове зашевелились и кожа на темени похолодела.--
     Я быстро пошел домой. Готовых ружейных патронов у меня больше  не было,
но  зато  был  револьвер Смита и Вессона и к нему  целая коробка патронов. Я
зарядил все шесть гнезд и вернулся --в сушилку.
     Кошка  издали встретила меня своим  ужасным урчаньем. Я выпустил  в нее
все шесть патронов,  потом вернулся  домой,  опять зарядил  оружие  и  снова
сделал шесть выстрелов. И каждый раз бешеное фырканье, царапанье  и  метанье
на  печке,  мучительные  крики и  потом два зеленых  огня и яростное  долгое
урчанье.
     Мне уже не  было ее  жалко, но  и не было во мне  раздражения.  Я точно
отупел, и холодная, тяжкая, ненасытная потребность  убийства управляла моими
руками,  ногами, всеми моими  движениями.  Но  сознание мое спало, окутанное
какой-то грязной, скользкой пеленой. И самому мне было  холодно, и в груди и
в  животе я  чувствовал противную  щекочущую близость  обморока. И я  не мог
остановиться.
     Помню  я  также,  что  светлое,  милое  зимнее_утро  1  как-то  странно
изменилось и потемнело: пожелтел снег,
     • 54


     посерело небо, а во  мне самом было  деревянное,  скучное равнодушие ко
всему -- и к небу, и к солнцу, и к деревьям, с их чистыми "голубыми тенями.
     Я возвращался  из дому к сушилке  в третий  раз  и  опять с  заряженным
револьвером. Но из сушилки вышел Языкант, держа в руке за задние ноги что-то
красное, истерзанное, с вывалившимися кишками, кричащее.
     Увидев меня, он сказал грубо:
     -- Чего уж там... не надо... иди... я сам...
     Он старался не  глядеть мне  в глаза, но я ясно увидел вокруг  его  рта
выражение сурового отвращения, и  я  знал, что  это отвращение относится  ко
мне.
     Он зашел за  угол  и,  сильно  размахнувшись, ударил  кошку  головой  о
бревно. И все было кончено...
     Рассказывающий  помолчал  немного.  Слышно  было,  как  он сморкался  и
возился на диване.  Потом он продолжал  еще тише,  чем прежде,--  с оттенком
тоски и недоумения:
     -- Так вот... .Целый день этот  кровавый сон не выходил из моей головы.
И ночью я долго  не  спал и все  думал о грязной белой кощенке.  И все ловил
себя на той мечте, что я опять иду на сушилку, и  опять слышу страдальческое
и злобное  урчание, вижу  эти зеленые точки, полные ужаса и ненависти, и все
стреляю, стреляю в.них... Я должен  признаться, господа... что это --  самое
тяжелое, самое отвратительное впечатление из всей моей жизни!.. Мне вовсе не
жаль этой  шелудивой  белой кошки... Нет...  Мне приходилось стрелять лосей,
медведя... Три года тому назад я пристрелил на скачках лошадь. Наконец я был
на войне, черт возьми!.. Нет, нет,  это не то. Но до  конца  моих дней я  не
забуду, как  внезапно со дна моей  души поднялась и завладела  ею, ослепила,
залила  ее  какая-то  темная,  подлая,  но  в  то  же  время  непреодолимая,
неведомая, грозная  сила.  Ах,  этот  кровавый туман, это  одеревенение, это
обморочное равнодушие, это тихое влечение убивать!..
     Он опять примолк. Чей-то низкий голос произнес из дальнего угла:
     -- Да, правда,.. Какое тяжелое воспоминание,,
     55


     Но тот, что рассказывал, вдруг перебил его с горячностью:
     --  Нет, нет,  вы  подумайте  только, вы  ради бога  подумайте  об этих
несчастных,  которые  шли  и  убивали,  убивали, убивали. Я  думаю,  день им
казался черным, как ночь! Я думаю, их  тошнило от крови, но они все равно не
могли   остановиться.  Они  могли  в  эти  дни  спать,  есть,   пить,   даже
разговаривать,  даже смеяться, но это были не они,  а владевший ими дьявол с
мутными  глазами и  с липкой  кожей...  Я  говорю  "несчастные",  потому что
воображаю  себе их  не сейчас, а  потом,_ гораздо позднее,  когда  они будут
стариками. Ведь  они иикогда,  никогда не забудут той мерзости и того ужаса,
которые в эти дни навеки исковеркали и опоганили их души. И я воображаю себе
их длинные, бессонные старческие ночи,  их отвратительные  сны! Им все будет
грезиться, что они идут по длинным  унылым дорогам, под темным небом,  и что
п.о обеим  сторонам  пути  стоят бесконечной цепью  обезоруженные, связанные
люди, и они бьют их, стреляют  в них, разбивают  головы прикладами... И  нет
уже  в  убийцах  ни гнева,  ни  сожаления,  ни раскаяния,  но  не  могут они
остановиться,  ибо кровавый  грязный  бред овладел их  мозгом.  И  они будут
просыпаться  в ужасе, будут  дрожать, увидев свое отражение в зеркале, будут
плакать и богох