и  низко сгруживались к земле. Тощие горластые
петухи орали  не переставая  по дворам в  деревне. Галки  с тревожным криком
носились по темному небу. Дальние леса густо посинели. Людей клонило днем ко
сну.
     Потом сразу  пошли дожди,  подули южные ветры.  Ветер  и дождь прямо на
глазах ели снег, который стал на полях ноздреватым и грязным, а там, где под
ним бежала вода, зернистым и жидким. Деревенская улица обнажилась, доверчиво
размякла, и коричневые болтливые ручейки побежали  по ней  во всю ее  ширину
вдоль уклона.
     Весенний беспорядок -- шумный, торопливый, сорный -- воцарился в лесах,
полях и на  дорогах -- точно дружная, веселая суета перед большим праздником
происходила в природе. Как чудесно пахли по ночам земля,  ветер  и, кажется,
даже звезды!
     Вскрылась  Пра.  Фельдшер все хлопотал около лодки. Однажды вечером  он
сказал Астреину, потирая намозоленные руки:
     -- Теперь все готово. Завтра приходи пораньше. Пообедаем -- и айда. Нам
некогда терять  времени. Через неделю Пра обмелеет,  и тогда придется тащить
лодку на плечах. А теперь мы как раз ее пригоним к мельнице.
     На другой день после раннего обеда они сволокли
     253


     легкую, плоскодонную лодку по откосу оврага к реке, спустили ее в  воду
и  поплыли по  течению  вниз. Так  как река бежала необыкновенно быстро,  то
фельдшер пустил Астреина на  гребные  весла, а сам сел  на  корму  с рулевым
веслом. Смирнов взял с собой на всякий случай шомпольную одностволку и  даже
зарядил ее. Друг, увязавшийся за лодкой, бежал по берегу и ве-.село лаял.
     Сейчас же,  сажен  через тридцать, был  мост  между  крутыми  берегами.
Теперь он висел над поднявшейся водой, почти касаясь ее. Оглянувшись  назад,
учитель спросил с беспокойством:
     -- Пройдем ли?
     --  Глупости!  Пройдем! -- ответил  уверенно  фельдшер. --  Нагнемся  и
проедем.
     Чтобы  войти под мост, им пришлось не только лечь ничком на банки, но и
защищать  руками  лица  от  мостовых  бревен. Под  мостом было темно, сыро и
гулко. Вырвавшись  из-под него, лодка точно прибавила ходу и теперь плыла со
скоростью хорошей почтовой лошади.
     По  небу  опрометью неслись круглые, пухлые  облака.  Совсем неожиданно
пошел дождь. Фельдшер  обвязал замок у своего  ружья  носовым платком, чтобы
пистоны не отсырели.  Но дождь  сейчас  же и  перестал, и  снова  засмеялось
весеннее  непостоянное  солнце. Берега  понижались  постепенно,  а  река все
расширялась. Вода  бурлила, разрезаемая  носом лодки;  она была по-весеннему
грязно-коричневая и на изломах струек поблескивала  голубым отражением неба.
Все  чаще  и  чаще попадались льдины  -- круглые,  покрытые  сверху  грязным
снегом. Они кружились, подгоняемые течением, и терлись, шурша о борта лодки,
которая их обгоняла.
     Навстречу лодке рос приближающийся  лес. Издали  было  слышно, как вода
клокотала  в нем вокруг затопленных деревьев.  Лодка,  не  умеряя  скорости,
вошла  в него, и вдруг берега реки разбежались и пропали. Куда  бы ни глядел
глаз,  всюду --  налево, направо, впереди,  позади --  расстилалась бегущая,
говорливая, плоская вода, из которой кое-где торчали верхушки
     254


     кустов. Но главное  течение  все-таки легко  можно  было  определить по
быстроте струй  и  по широкому расстоянию  между  деревьями. Фельдшер правил
молодцом, зато несколько раз искупавшийся в лужах Друг остался на берегу. Он
попробовал  было  плыть,  но  испугался  и  вернулся  назад.  Он  долго  еще
отряхивался, трепеща шеей  и  ушами,  и скулил, глядя вслед лодке.  Начинало
темнеть,
     -- Господи! Что же может быть на свете лучше русской  весны! -- говорил
Астреин.   --  Знаешь,  Фирсыч,  она  точно  любимая  женщина.  Отчаялся  ее
дождаться, проклинаешь ее, готовишь ей гневные слова, -- а вот она пришла, и
какая радость!..
     -- Ну ладно, ладно, -- бурчал с ласковой грубостью фельдшер. -- Держись
крепко, старик, не кисни.
     Река так же внезапно, как расширилась, так и сузилась. Впереди виднелся
второй  мост, как будто перехватывающий реку узким горлом; за ним она  опять
расширялась.
     -- Послушай, друже,  -- сказал фельдшер, -- я думаю, лучше нам пристать
у  берега,  не доходя моста, а лодку  уж мы  проведем волоком.  Мы  здесь не
проскочим.
     --  Э, чепуха,  проскочим! Держи прямо! Штир-бом-бим-брам-штреньгу!  --
крикнул задорно Астреин.
     -- Ну, ну! -- сказал фельдшер в знак согласия.
     Но они не рассчитали. Вода была слишком высока. Лодка ударилась носом о
мостовую настилку, течение тотчас же повернуло ее боком, прижало  к мосту, и
вдруг Астреин с ужасом увидел, как вся река хлынула в лодку.
     Фельдшер  успел вовремя ухватиться за  настилку  и выкарабкаться  почти
сухим. Но Астреин по горло погрузился в  воду. Он  достал ногами дно,  здесь
было вовсе не  глубоко, но течение с такой силой тянуло его под мост, что он
едва-едва   успел  уцепиться   за  столб.   Лодка,   переполнившись   водою,
перевернулась вверх дном, легко  скользнула  в пролет и на той стороне моста
сейчас же  запуталась  в  кустах.  Фельдшер  стоял наверху  и хохотал во все
горло.
     255


     -- Это свинство, --  мрачно сказал Астреин из воды.  -- Сам  перевернул
лодку, когда выскакивал, и сам смеешься. Давай руку.
     --  Подожди. Притяни сначала лодку. Тебе все равно  заодно мокнуть. Иди
смело. Здесь мелко.
     -- Да, хорошо тебе сверху.
     Пока  фельдшер  вытаскивал  учителя  на  мост, пока он обжимал  на  нем
набухшую от  воды одежду,  стаскивал с него  сапоги  и  выливал из них воду,
незаметно настала ночь.
     Снег на берегу, казавшийся вечером светло-фиолетовым,  сразу побелел  и
сделался прозрачно-легким и  тонким. Деревья почернели и  сдвинулись. Теперь
ясно было  слышно, как  вдали ровно и беспрестанно гудела вода на мельничной
плотине.
     -- Все равно надо ехать, -- сказал фельдшер, -- выберемся на заворот, а
там вытащим лодку куда-нибудь на  берег и пойдем ночевать на мельницу. Назад
уж невозможно.
     Они  опять сели в лодку. Прямо от моста река расширялась воронкой перед
запрудой.  Левый  берег круто загибал  влево, а правый уходил прямо  вперед,
теряясь в темноте.
     Неожиданное  течение  вдруг подхватило лодку и  понесло  ее  с  ужасной
стремительностью. Через минуту не стало  видно ни левого, ни правого берега.
Рев воды на  мельнице, которому до  сих пор  мешала преграда из леса,  вдруг
донесся с жуткой явственностью.
     --  Куда  гребешь?  Куда?  Черт!  Левым загребай, правым табань. Левым,
левым, дьявол, черт, сволочь! Да левым же, левым, черт бы тебя побрал. Черт,
свинья!..
     -- Дрянь,  сволочь! Сидишь  на руле.  Чего смотришь?  Собака,  сволочь!
Клистирная трубка!
     Астреин выбивался  из сил, стараясь направить лодку к левому берегу, но
она  неслась неведомо куда.  И в это время фельдшер и учитель яростно ругали
друг друга всеми бранными словами, какие им попадали на язык.
     -- Стой, стой! Куст! Держи! Куст! -- вдруг закричал радостно фельдшер.
     256


     Ему удалось схватиться руками за ветки куста, торчавшего из воды. Лодка
стала, вся содрогаясь и  порываясь вперед. Вода бежала вдоль ее бортов слева
и справа  с  гневным рокотом. Теперь видим стал правый  берег. Снег лежал на
нем, белея слабо и плоско, как бумага в темноте. Но фельдшер знал местность.
Этот берег представлял собою огромное болото, непроходимое даже летом.
     Несколько минут оба молчали. Большие льдины, крутясь, быстро проплывали
мимо лодки и казались легкими, как  вата. Иногда  они сталкивались,  терлись
друг о друга и шуршали, и вздыхали с коварной осторожностью.
     Астреин чувствовал, как у него волосы  холодеют и становятся прямыми  и
твердыми,  точно  тонкие  стеклянные  трубки. Рев  воды на  мельнице стоял в
воздухе ровным страшным гулом; и  было  ясно, что вся  тяжелая масса воды  в
реке бежит неудержимо туда, к этому звуку.
     -- Надо двигаться! -- сказал фельдшер. --Пусти-ка меня на весла.
     Они переменились  местами,  и теперь уже Астреин держался за ветки. Оба
старались казаться спокойными.
     --  Дело в том, что о правом береге нам нечего и думать. Там мы увязнем
и не выберемся  до трубы архангельской. Послушай, Клавдий Иванович. -- Голос
фельдшера  вдруг  задрожал  теплым,  глубоким  тоном.  --  Послушай,  ты  не
сердишься на меня, что я потащил тебя сегодня в эту дурацкую-поездку?
     --  О,  что  ты, родной мой. Не думай  об  этом,  ради бога,--  ласково
ответил учитель.
     Он  наклонился,  чтобы увидеть лицо  Смирнова, но  увидел только слабое
темное очертание его плеч и головы.
     --  Видишь  ли,  нам  надо, если  ты  хочешь знать, выбиваться к левому
берегу,  -- опять  заговорил фельдшер. -- Попробуем пересечь течение? а? Как
ты думаешь?
     -- Давай, -- тихо сказал учитель, -- судьба так судьба.
     257


     -- Ничего... Может, и выгребу, а не выгребу -- наплевать...
     -- Конечно, -- сказал учитель.
     Опять  наступило молчание.  Вода плескалась  и  роптала  вокруг  лодки,
кружились и вздыхали со свистом льдины, ревела вдали мельница.
     -- Пускать? -- спросил учитель с тоской.
     -- Прости меня за все, Клавдий  Иванович, -- вдруг просто  и  серьезно,
даже точно деловито, сказал фельдшер. -- Я был к тебе  так  несправедлив эту
зиму.
     -- Брось,  милый,  что уж тут. Я тебя  люблю,  мало ли что бывает между
близкими? Ну, держись. Я пускаю.
     Он разжал руки, и лодка, точно обезумев от свободы, понеслась вперед. И
тотчас же Астреин увидел свет на  мельнице. Он, как красная булавка,  торчал
среди черной ночи.
     Фельдшер греб, нагнув вниз голову, упираясь ногами в переднюю скамейку,
шумно  и коротко  выдыхая  воздух. Ему казалось, что  лодка  быстро подается
вперед при каждом взмахе весел, но это  был обман: ее несло только течением,
и сам Смирнов хорошо это знал.
     Учитель  ничего  не  говорил, но  он видел,  как  с  каждым  мгновением
увеличивался огонь на мельнице. Можно было уже разобрать переплет окна.
     Воздух дрожал от  рева воды под шлюзами.  Вдруг Астреин  увидел впереди
лодки  длинный  белый гребень пены, который  приближался, как  живой. Он  со
слабым криком закрыл лицо руками и бросился  ничком на дно  лодки.  Фельдшер
понял все и оглянулся  назад.  Лодка  боком вкось  летела  на  шлюзы. Неясно
чернела плотина. Белые бугры пены метались впереди.
     -- Конец! -- сказал фельдшер вслух. -- Астреин, Астреин! -- крикнул он,
-- держись за борта, держись!
     Но  его  тотчас  же сбило со  скамейки. Он упал грудью  на  уключину  и
судорожно вцепился обеими руками в борт. Огромная тяжелая волна обдала его с
ног до головы. Почему-то ему послышался в реве водопада густой,  частый звон
колокола. Какая-то чу-
     258


     довищная сила оторвала его от лодки, подняла высоко и швырнула в бездну
головой  вниз. "А  Друг-то,  пожалуй,  один  не  найдет  дорогу  домой",  --
мелькнуло вдруг в голове фельдшера. И потом ничего не стало.
     Река долго влекла их избитые, обезображенные  тела, крутя в водоворотах
и швыряя  о  камни.  Труп фельдшера застрял между ветлами. Учителя  потащило
дальше.



СУЛАМИФЬ
     Положи мя  я/со печать на  сердце твоем, я/со  печать на  мышце твоей:,
зоне крепка я/со смерть любовь, жестока я/со смерть ревность: стре-/.ы ее --
стрелы огненные.
     Песнь песней.
     Царь Соломон не достиг еще  среднего возраста --  сорока пяти лет, -- а
слава о его мудрости и красоте, о великолепии его жизни и пышности его двора
распространилась далеко  за  пределами  Палестины.  В Ассирии  и  Финикии, в
Верхнем  и Нижнем  Египте,  от древней  Тавризы  до Йемена  и  от Исмара  до
Перееполя,  на   побережье  Черного  моря  и  на  островах  Средиземного-  с
удивлением  произносили его имя,  потому что не  было  подобного  ему  между
царями во все дни его.
     В 480 году по исшествии Израиля, в четвертый год своего царствования, в
месяце  зифе,  предпринял  царь сооружение великого храма  господня на  горе
Мориа  и  постройку  дворца  в  Иерусалиме.  Восемьдесят тысяч каменотесов и
семьдесят тысяч носильщиков беспрерывно  работали  в  горах  и в предместьях
города,  а   десять   тысяч  дровосеков  из  числа   тридцати  восьми  тысяч
отправлялись  посменно на  Ливан, где проводили  целый месяц  в столь тяжкой
работе, что после нее отды-
     260


     хали два месяца.  Тысячи людей  вязали  срубленные деревья в  плоты,  и
сотни моряков сплавляли их морем в Иаффу, где их обделывали тиряне, искусные
в токарной и столярной  работе.  Только лишь при возведении пирамид Хефрена,
Хуфу  и  Микерина  в  Гизехе  употреблено  было  такое несметное  количество
рабочих.
     Три  тысячи   шестьсот   приставников  надзирали  за  работами,  а  над
приставниками  начальствовал  Азария,  сын   Нафанов,   человек  жестокий  и
деятельный, про которого сложился слух, что он никогда  не  спит, пожираемый
огнем  внутренней неизлечимой  болезни. Все же планы дворца и храма, рисунки
колонн, давира и медного моря, чертежи окон, украшения стен и тронов созданы
были зодчим Хирамом-Авием из Сидона, сыном медника из рода Нафалимова.
     Через семь  лет,  в месяце буле, был завершен храм  господень  и  через
тринадцать лет -- царский дворец. За кедровые бревна с Ливана, за кипарисные
и  оливковые доски, за дерево певговое, ситтим  и фарсис,  за  обтесанные  и
отполированные громадные дорогие камни, за пурпур, багряницу и виссон, шитый
золотом,  за голубые шерстяные материи, за слоновую кость и красные  бараньи
кожи, за железо, оникс и множество мрамора, за драгоценные камни, за золотые
цепи,  венцы, шнурки, щипцы,  сетки,  лотки, лампады, цветы  и  светильники,
золотые петли к дверям и золотые гвозди,  весом в шестьдесят сиклей  каждый,
за злато-кованные чаши  и блюда, за резнЪю'и мозаичные орнаменты, за литые и
иссеченные в камне изображения львов, херувимов, волов,  пальм и ананасов --
подарил Соломон Тирскому царю Хираму, соименнику зодчего, двадцать городов и
селений  в  земле Галилейской,  и Хирам нашел этот  подарок ничтожным, --  с
такой неслыханной роскошью были  выстроены храм господень и дворец Соломонов
и малый дворец в  Милло  для жены  царя, красавицы Астис, дочери египетского
фараона  Суссакима. Красное же дерево, которое  позднее  пошло на  перила  и
лестницы  галерей, на музыкальные  инструменты и на переплеты для  священных
книг, было  принесено в дар Соломону царицей  Савской,  мудрой  и прекрасной
Балкис, вместе с таким количеством аро-
     261


     матных курений, благовонных масл и драгоценных духов, какого до сих пор
еще не видали в Израиле.
     С  каждым годом росли богатства царя.  Три  раза  в год возвращались  в
гавани  его корабли: "Фарсис", ходивший  по  Средиземному  морю, и  "Хирам",
ходивший по Чермному морю. Они  привозили из Африки слоновую кость, обезьян,
павлинов и  антилоп; богато украшенные колесницы из  Египта, живых тигров  и
львов, а  также  звериные  шкуры и меха из Месопотамии, белоснежных коней из
Кувы,  парваимский золотой  песок  на  шестьсот  шестьдесят  талантов в год,
красное,  черное  и  сандаловое дерево из страны  Офир,  пестрые ассурские и
калахские   ковры   с  удивительными  рисунками-   дружественные  дары  царя
Тиглат-Пилеазара, художественную  мозаику  из Ниневии,  Нимруда  и Сар-гона;
чудные узорчатые ткани  из  Хатуара; златокован-ные кубки из Тира; из Сидона
-- цветные стекла, а из Пунта, близ Баб-Эль-Мандеба, те редкие благовония --
нард, алоэ, трость, киннамон, шафран, амбру, мускус,  стакти, халван, смирну
и ладан, из-за  обладания  которыми египетские фараоны  предпринимали не раз
кровавые войны.
     Серебро же во дни Соломоновы стало ценою, как простой камень, и красное
дерево не дороже простых сикимор, растущих на низинах.
     Каменные бани,  обложенные  порфиром,  мраморные  водоемы и  прохладные
фонтаны   устроил   царь,  повелев  провести  воду   из  горных  источников,
низвергавшихся в Кедронский поток,  а вокруг дворца насадил  сады  и  рощи и
развел виноградник в Ваал-Гамоне.
     Было  у  Соломона сорок тысяч  стойл для  мулов и  коней колесничных  и
двенадцать тысяч  для  конницы;  ежедневно  привозили для  лошадей ячмень  и
солому из провинций.  Десять волов откормленных и двадцать волов с пастбища,
тридцать коров пшеничной муки  и шестьдесят прочей, сто батов  вина разного,
триста овец,  не считая птицы откормленной, оленей, серн и  сайгаков --  все
это через руки  двенадцати  приставников шло ежедневно  к столу Соломона,  а
также к  столу  его двора,  свиты  и гвардии.  Шестьдесят  воинов,  из числа
пятисот самых сильных и храбрых во всем
     262


     войске, держали посменно  караул во внутренних  покоях  дворца. Пятьсот
щитов,  покрытых  золотыми  пластинками,  повелел Соломон сделать для  своих
телохранителей.
     II
     Чего  бы  глаза царя ни пожелали, он  не отказывал  им и  не  возбранял
сердцу своему никакого  веселия.  Семьсот жен было у царя и триста наложниц,
не  считая рабынь и  танцовщиц. И  всех их очаровывал своей любовью Соломон,
потому  что  бог  дал ему такую неиссякаемую силу  страсти, какой  не было у
людей  обыкновенных. Он любил белолицых, черноглазых, красногубых  хеттеянок
за их  яркую,  но  мгновенную  красоту,  которая  так  же рано  и  прелестно
расцветает и так  же быстро вянет,  как цветок  нарцисса;  смуглых, высоких,
пламенных  филистимлянок  с жесткими  курчавыми  волосами,  носивших золотые
звенящие  запястья  на  кистях рук,  золотые  обручи на  плечах, а на  обеих
щиколотках широкие браслеты, соединенные тонкой цепочкой; нежных, маленьких,
гибких аммореянок, сложенных без упрека, -- их верность и покорность в любви
вошли  в пословицу;  женщин  из Ассирии,  удлинявших  красками свои  глаза и
вытравливавших  синие  звезды на лбу  и на ще_ках; образованных,  веселых  и
остроумных дочерей Сидона, умевших хорошо петь, танцевать, а также играть на
арфах,  лютнях и  флейтах  под аккомпанемент  бубна;  желтокожих  египтянок,
неутомимых в  любви  и безумных в ревности;  сладострастных  вавилонянок,  у
которых  все тело под одеждой было гладко, как мрамор, потому что они особой
пастой  истребляли  на  нем  волосы; дев Бактрии, красивших волосы и ногти в
огненно-красный   цвет   и   носивших   шальвары;  молчаливых,   застенчивых
моавитянок,  у которых роскошные груди были прохладны в самые жаркие  летние
ночи; беспечных и расточительных аммонитянок с огненными волосами и с  телом
такой  белизны, что  оно  светилось  во тьме;  хрупких голубоглазых женщин с
льняными волосами и нежным запахом  кожи, которых привозили с севера,  через
Баальбек, и язык которых был непоня-
     263


     тен для всех живущих в Палестине. Кроме того, любил царь многих дочерей
Иудеи и Израиля.
     Также  разделял он ложе с Балкис-Македа, царицей Савской,  превзошедшей
всех женщин в мире красотой, мудростью, богатством и разнообразием искусства
в страсти;  и с Ависагой-сунамитянкой,  согревавшей старость  царя Давида, с
этой  ласковой,  тихой  красавицей,  из-за  которой  Соломон  предал  своего
старшего брата Адонию смерти от руки Ваней, сына Иодаева.,
     И с бедной девушкой из виноградника, по имени Суламифь, которую одну из
всех женщин любил царь всем своим сердцем.
     Носильный  одр  сделал  себе  Соломон из  лучшего кедрового  дерева,  с
серебряными столпами, с золотыми локотниками в виде лежащих львов, с  шатром
из пурпуровой тирской ткани. Внутри же весь шатер был украшен золотым шитьем
и  драгоценными камнями -- любовными дарами жен и дев иерусалимских. И когда
стройные черные  рабы проносили  Соломона  в  дни  великих  празднеств среди
народа, поистине был прекрасен царь, как лилия Саронской долины!
     Бледно было его лицо, губы -- точно  яркая алая лента; волнистые волосы
черны  иссиня,  и  в  них --  украшение мудрости -- блестела седина, подобно
серебряным  нитям горных  ручьев, падающих  с  высоты  темных скал  Аэрмона;
седина сверкала и в его черной бороде, з