Но
когда я выбежал наружу, то вплотную столкнулся с лакеем. Не знаю,  откуда он
взялся, должно быть я его не заметил сзади беседки. Он нес судок с горчицей,
перцем и уксусом. Он строго поглядел  на меня,  на хлеб в моей руке и сказал
тихо:
     -- Это что же такое?
     Какая-то жгучая, презрительная гордость  колыхнулась во  мне. Глядя ему
прямо в зрачки, я ответил тихо:
     -- Это то... что с третьего дня, с четырех  часов... я ровно ничего еще
не ел...
     Он вдруг повернулся и, не  говоря ни слова, поспешно побежал куда-то. Я
спрятал  хлеб  в карман  и стал  ждать.  Сразу  стало  мне жутко  и  весело!
"Чудесно!  --  думал я.  -- Вот  сейчас  прибежит  хозяин,  соберутся лакеи,
засвистят полицию... подымется  гам,  ругань, свалка...  О,  как великолепно
буду я бить эти самые тарелки и судки об их головы. Я искусаю их до крови!"
     Но вот, я вижу, мой лакей  бежит ко мне... и...один. Немного запыхался.
Подходит ко мне боком, не глядя.  Я тоже отворачиваюсь... И вдруг  он из-под
фартука сует мне в руку большой кусок вчерашней холодной говядины, заботливо
посоленный, и умоляюще шепчет:
     -- Пожалуйста... прошу вас... кушайте.
     Я грубо  взял  у "его мясо, пошел с ним за кулисы, выбрал местечко, где
было  потемнее, и  там, сидя  между всяким  бутафорским  хламом, с жадностью
разрывал зубами мясо и сладко плакал.
     Я  потом  часто,  почти  ежедневно,  видел  этого  человека.  Его звали
Сергеем. Когда не случалось никого
     124


     из  посетителей,  он  издали  глядел  на  меня  ласковыми,  преданными,
просящими глазами.  Но я не  хотел --портить ни себе, ни ему первого теплого
впечатления, хотя, -- признаюсь, -- и бывал иногда голоден, как волк зимой.
     Он был такой маленький, толстенький,  лысенький,  с черными тараканьими
усами  и с добрыми глазами  в виде узеньких лучистых полукругов. И всегда он
торопился, приседая на "одну  ножку. Когда я получил, наконец, мои деньги  и
моя  театральная кабала осталась' позадь, как сон, и вся эта сволочь  лакала
мое шампанское и льстила мне, как я  тосковал  о тебе, мой дорогой, смешной,
трогательный Сергей! Я не посмел бы, конечно, предложить ему денег  -- разве
можно такую нежность и любовь человеческую расценивать на деньги? Мне просто
хотелось оставить ему  что-нибудь на память... Какую-нибудь безделицу... Или
подарить что-нибудь .его жене или ребятишкам -- у него их была целая куча, и
иногда  по  утрам  они  прибегали  к  нему...  суетливые  и  крикливые,  как
воробьята.
     Но за неделю до моего чудесного превращения Сергея уволили со службы, и
я даже знал за что. Ротмистру фон  Брадке поднесли бифштекс,  поджаренный не
по вкусу. Он закричал:
     -- Как подаешь, прохвост? Не знаешь, что я люблю с кровью?..
     Сергей осмелился заметить,  что  это не  его вина,  а повара, и  что он
сейчас пойдет переменить, и даже прибавил робко:
     -- Извините, сударь.
     Это извинение совсем взбесило офицера. Он ударил Сергея по лицу горячим
бифштексом и, весь багровый, заорал:
     -- Что-о? Я тебе сударь? Я т-тебе сударь? Я тебе не сударь, а  государю
моему  штабс-ротмистр! Хозяин!  Позвать  сюда хозяина!  Иван  Лукьяныч, чтоб
сегодня же убрали  этого идиота! Чтоб  его и духу не  было! Иначе моя нога в
вашем кабаке не будет!
     Штабс-ротмистр фон Брадке широко кутил, и потому Сергея,  рассчитали  в
тот же день. Хозяин целый вечер успокаивал офицера. И я сам, выходя во время
     125


     антрактов  в  сад освежиться,  долго  еще слышал негодующий раскатистый
голос, шедший из беседки:
     -- Нет, каков мерзавец! Сударь! Если бы не дамы. я бы ему такого сударя
показал!
     VII
     Между  тем понемногу собрались  актеры, и  в половине первого  началась
репетиция. Ставили пьесу  "Новый мир", какую-то нелепую балаганную переделку
из  романа  Сенкевича "Quo  vadis"  '.  Духовской дал мне  литографированный
листик   с  моими  словами.  Это   была  роль  центуриона  из  отряда  Марка
Великолепного.  Там были .отличные,  громкие  слова, вроде  того,  что "твои
приказания,  о  Марк Великолепный, исполнены  в точности!"  или: "Она  будет
ждать тебя у  подножия  Помпеевой  статуи, о  Марк Великолепный".  Роль  мне
понравилась, и я  уже готовил про себя  мужественный  голос этакого  старого
рубаки, сурового и преданного...
     Но по мере  того как шла репетиция, со мной стала происходить  странная
история:  я,  неожиданно  для себя  самого,  начал  дробиться  и  множиться.
Например: матрона Вероника кончает свои слова. Самойленко, который следил за
пьесой по подлиннику, хлопает в ладоши и кричит:
     -- Вошел раб! Никто не входит.
     -- Господа, кто же раб? Духовской, поглядите, кто
     раб?
     Духовской поспешно роется в каких-то листках.
     Раба не оказывается.
     --  Вымарать,  что  там!--лениво советует Боев,  тот  самый  резонер  с
глубокомысленным лбом, в краски которого я залез накануне пальцем.
     Но Марк Великолепный (Лара-Ларский) вдруг
     обижается:
     -- Нет, уж пожалуйста... Тут у меня  эффектный выход... Я эту сцену без
раба не играю.
     "К,амо грядеши" (лат.).
     126


     Самойленко мечется глазами по сцене и натыкается на меня.
     -- Да вот... позвольте... позвольте... Васильев, вы в этом акте заняты?
     Я смотрю в тетрадку,
     -- Да. В самом конце...
     -- Так вот вам еще одна роль -- раба Вероники.  Читайте по книге. -- Он
хлопает  в ладоши.  --  Господа, прошу  потише! Раб  входит...  "Благородная
госпожа..." Громче, громче, вас в первом ряду не слышно...
     Через несколько минут не могут сыскать  раба для божественной Мерции (у
Сенкевича  она  -- Лигия),  и  эту  роль  затыкают  мною. Потом  не  хватает
какого-то домоправителя. Опять я. Таким образом к концу репетиции у меня, не
считая центуриона, было еще пять добавочных ролей.
     Сначала у меня не ладилось. Я выхожу и говорю мои первые слова:
     -- О Марк Великолепный...
     Тут Самойленко раздвигает врозь ноги,  нагибается вперед и прикладывает
ладони к ушам.
     -- Что-с? Что вы такое бормочете? Ничего не понимаю.
     -- О Марк Великолепный...
     -- Виноват. Ничего не слышу... Громче! -- Он  подходит ко мне вплотную.
--  Вот как  надо это  произносить...  -- и  горловым  козлиным  голосом  он
выкрикивает на  весь летний  сад: -- О Марк Великолепный, твое  повеление...
Вот как надо... Помните, молодой  человек, бессмертное изречение  одного  из
великих русских артистов:  "На сцене  не  говорят, а произносят, не ходят, а
выступают". -- Он самодовольно оглядел кругом. -- Повторите.
     Я повторил, но еще неудачнее. Тогда меня стали учить поочередно и учили
до  самого  конца  репетиции  положительно  все:  и  гордый  Лара-Ларский  с
пренебрежительным  и  брезгливым видом,  и  старый оплывший благородный отец
Гончаров, у которого дряблые щеки в красных жилках висели ниже подбородка, и
резонер  Боев,   и  простак   Акименко   с  искусственно   наигранной  миной
Иванушки-дурачка... Я походил на
     127



     задерганную дымящуюся  лошадь,  вокруг  которой собралась уличная толпа
советчиков, а также и на слабого новичка, попавшего прямо  из теплой семьи в
круг опытных, продувных и безжалостных школяров.
     На этой же репетиции я приобрел себе мелочного, но беспощадного  врага,
который  потом  отравлял  каждый  день  моего  существования.  Вот  как  это
произошло.
     Я произносил одну  из своих беспрерывных реплик: "О Марк Великолепный",
как вдруг ко мне торопливо подбежал Самойленко.
     --  Позвольте, голуба, позвольте, позвольте, позвольте. Не так, не так.
Ведь вы к кому обращаетесь? К самому Марку Великолепному? Ну, стало быть, вы
не  имеете ни малейшего представления  о том, как в древнем Риме подчиненные
говорили с главным начальником. Глядите: вот, вот жест.
     Он подвинул правую ногу  вперед на полшага,  нагнул туловище под прямым
углом, а правую руку сзе-сил вниз, сделав ладонь лодочкой.
     --  Видите,  каков жест? Поняли? Повторите. Я повторил, но жест вышел у
меня таким глупым и некрасивым, что я решился на робкое возражение:
     --  Извините...  но мне  кажется,  что военная выправка...' она  вообще
как-то избегает согбенного положения... и, кроме того...  вот тут ремарка...
выходит в латах... а согласитесь, что в латах...
     -- Извольте молчать! -- крикнул гневно Самойленко и сделался пурпурным.
-- Если вам режиссер  велит стоять  на одной ноге, высунув язык, вы  обязаны
исполнить беспрекословно. Извольте повторить.
     Я   повторил.  Вышло   еще   безобразнее.  Но  тут  за  меня  вступился
Лара-Ларский.
     -- Оставь, Борис, -- сказал он нехотя Самойлен-К6) -- видишь, у него не
вытанцовывается. И, кроме того, как ты сам знаешь, история нам не дает здесь
прямых указаний... Вопрос... мм... спорный...
     Самойленко оставил меня в покое со своим классическим жестом. Но с этих
пор  он  не  пропускал ни одного случая, когда  можно  было  меня  оборвать,
уязвить и обидеть. Он ревниво следил за каждым моим
     1*28


     промахом.  Он так меня ненавидел, что, я думаю, даже видел  меня во сне
каждую  ночь.  Что касается меня...  Видите ли,  с тех пор прошло уже десять
лет, но до сего дня, как только я вспомню этого человека, злоба подымается у
меня из  груди и душит меня за горло. Правда, перед отъездом..', впрочем, об
этом скажу потом, иначе придется повредить стройности рассказа.
     Перед  самым   концом  репетиции  на  сцену   вдруг   явился   высокий,
длинноносый, худой господин в котелке  и с усами. Он пошатывался, задевал за
кулисы, • и глаза у него были совсем как две оловянные пуговицы. Все глядели
на него с омерзением, но замечания ему никто не сделал.
     ' -- Кто это? -- спросил я шепотом Духовского.
     --  Э!  Пьяница!  --  ответил  тот  небрежно.  -- Нелю-бов-Ольгин,  наш
декоратор.  Талантливый человек  -- он иногда и  играет,  когда трезв, -- "о
совсем, окончательно пропойца. А заменить его некем: дешев и пишет декорации
очень скоро.
     VIII
     Репетиция  кончилась.  Расходились.  Актеры   острили,  играя  словами:
Мерция-Коммерция. Лара-Ларский  многозначительно звал Боева "туда". Я догнал
в одной  из  аллей  Валерьянова и,  едва поспевая за  его  длинными  шагами,
сказал:
     .--  Виктор  Викторович...  я  бы  очень попросил у вас  денег...  хоть
немножко.
     Он остановился и едва мог прийти в себя от изумления.
     -- Что? Каких денег? Зачем денег? Кому?
     Я стал  объяснять  ему  мое положение,  но  он,  не  до-, слушав  меня,
нетерпеливо повернулся  спиной  и  пошел  вперед. Потом вдруг  остановился и
подозвал меня:
     -- Вы  вот  что... как вас... Васильев... Вы подите к этому... к своему
хозяину  и скажите ему, чтобы он наведался  сюда, ко мне.  Я здесь пробуду в
кассе еще с полчаса. Я с ним переговорю.
     Я не  пошел,  а  полетел  в гостиницу!  Хохол выслушал  меня  с мрачной
недоверчивостью, однако надел коричневый пиджак и медленно поплелся в театр.
Я
     129


     остался ждать его. Через четверть часа он вернулся. Лицо его  было, как
грозовая туча, а в правой руке торчал пучок красных театральных контрамарок.
Он сунул мне их в самый нос и сказал глухим басом:
     -- Бачите! Ось! Я думал, он мне гроши даст, а он мне -- яки-сь гумажки.
На що воны мини!
     Я стоял сконфуженный. Однако и бумажки принесли некоторую пользу. После
долгих увещеваний хозяин согласился  на раздел: он оставил себе  в виде за-•
лога мой прекрасный новый английский чемодан из желтой кожи, а я взял белье,
паспорт  и, что было для меня всего дороже, мои записные книжки. На прощанье
хохол спросил меня:
     -- А що, и ты там будешь дурака валять?
     -- Да, и я, -- подтвердил я с достоинством.
     -- Ого! Держись. Я  как  тебе забачу, зараз скричу: а где  мои двадцать
карбованцив!
     Три дня подряд я не смел  беспокоить Валерьянова  и  ночевал на зеленой
скамеечке, подложив  себе под голову узелок с бельем. Две ночи, благодарение
богу, были теплые; я даже чувствовал, лежа на скамейке, как от каменных плит
тротуара, нагревшихся за день,  исходит сухой жар.  Но на третью шел мелкий,
долгий дождик, и, спасаясь от него под навесами подъездов,  я не мог заснуть
до  утра. В восемь часов  отворили городской сад.  Я забрался за кулисы и на
старой занавеси сладко  заснул на  два  часа.  И, конечно,  попался на глаза
Самойленке,  который  долго и язвительно внушал мне,  что театр --  это храм
искусства,  а  вовсе не дортуар, и не будуар, и  не  ночлежный  дом. Тогда я
опять решился догнать в аллее распорядителя и попросить у него хоть' немного
денег, потому что мне негде ночевать.
     --  Позвольте-с,  -- развел  он руками,  -- да  мне-то  какое дело? Вы,
кажется, не малолетний, и я не ваша нянька.
     Я  промолчал.  Он побродил  прищуренными глазами  по яркому  солнечному
песку дорожки и сказал в раздумье:
     --  Разве...  вот что... Хотите,  ночуйте в театре?  Я  говорил об этом
сторожу, но он, дурак, боится.
     130


     Я поблагодарил.
     -- Только один уговор: в театре не  курить. Захотите курить -- выходите
в сад.
     С тех  пор у меня был обеспечен ночлег под кровлей. Иногда днем я ходил
за  три версты на речку, мыл там в  укромном местечке свое белье и сушил его
на  ветках прибрежных ветл. Это белье мне было большим подспорьем. Время  от
времени я  ходил на  базар и продавал там рубашку или  что-нибудь другое. На
вырученные  двадцать -- тридцать копеек я бывал сыт два  дня. Обстоятельства
принимали явно благоприятный  оборот для меня.  Однажды мне даже  удалось  в
добрую минуту  выпросить  у  Валерьянова  рубль,  и я тотчас же  послал Илье
телеграмму:
     "Умираю голоду переведи телеграфом С. театр Леонтовичу".
     IX
     Вторая репетиция была и генеральной. Тут, кстати, мне подвалили еще две
роли: древнего христианского старца и Тигеллина. Я взял их безропотно.
     К  этой  репетиции  приехал  и  наш  трагик  Тимофеев-Сумской. Это  был
плечистый мужчина, вершков  четырнадцати ростом,  уже  немолодой,  курчавый,
рыжий,  с вывороченными белками глаз, рябой от оспы -- настоящий мясник или,
скорее, палач. Голос у  него был непомерный,  и  играл  он  в старой, воющей
манере:
     И диким зверем завывал Широкоплечий трагик.
     Роли своей он  не знал совершенно (он играл Нерона) , да и  читал ее по
тетрадке с трудом, при помощи сильных старческих очков. Когда ему говорили:
     -- Вы бы, Федот Памфилыч, хоть немного рольку-то подучили. • Он отвечал
низкой октавой:
     --  Наплевать. Сойдет. Пойду по суфлеру. Не впервой. Публика все  равно
ничего не понимает. Публика -- Дура.
     С моим именем у него все выходили нелады, Он
     131


1
     никак  не  мог выговорить --  Тигеллин,  а звал  меня то Тигелинием, то
Тинегилом. Каждый раз, когда его поправляли, он рявкал:
     -- Плевать. Ерунда. Стану я мозги засаривать!
     Если  ему попадался  трудный  оборот  или  несколько  иностранных  слов
подряд, он просто ставил карандашом у себя в тетрадке зэт и произносил:
     -- Вымарываю.
     Впрочем,  вымарывали все.  От  пьесы-ботвиньи осталась только гуща.  Из
длинной роли Тигеллина получилась всего одна реплика.
     Нерон спрашивает:
     -- Тигеллин! В каком состоянии львы? А я отвечаю, стоя на коленях:
     -- Божественный цезарь! Рим никогда  не видал таких зверей. Они голодны
и свирепы.
     Вот и все.
     Наступил и спектакль. Зрительная  открытая  зала  была полна.  Снаружи,
вокруг барьера, густо чернела толпа бесплатных зрителей. Я волновался.
     Боже  мой,  как  они  все   отвратительно  играли!  Точно  они  заранее
сговорились словами  Тимофеева:  "Наплевать,  публика  --  дура".  Каждое их
слово,   каждый   жест   напоминали   что-то  старенькое-старенькое,   давно
примелькавшееся  десяткам   поколений.  Мне   все   время  казалось,  что  в
распоряжении  этих  служителей  искусства имеется всего-навсего  десятка два
заученных интонаций и десятка три  зазубренных жестов вроде  того, например,
которому бесплодно хотел меня  научить Са-мойленко.  И мне  думалось:  каким
путем нравственного падения  могли дойти  эти люди  до  того, чтобы потерять
стыд своего лица, стыд голоса, стыд тела и движений!
     Тимофеев-Сумской  был  великолепен. Склонившись  на  правый  бок трона,
причем  его левая вытянутая нога вылезала  на  половину  сцены, с  шутовской
короной набекрень, он вперял  вращающиеся  белки в  суфлерскую будку  и  так
ревел, что  мальчишки за барьером взвизгивали от  восторга.  Моего имени он,
конечно, не запомнил. Он просто заорал на меня, как купец в бане:
     132


     -- Телянтин! Подай сюда моих львов и тигров. Ж-жива!
     Я покорно проглотил  мою реплику и  ушел.  Конечно, всех хуже был  Марк
Великолепный  --  Лара-Ларский,  потому  что  был  бесстыднее, разнузданнее,
пошлее и  самоувереннее всех остальных.  Из пафоса у него выходил  крик,  из
нежных  слов  --  сладкая  тянучка,  из-за  повелительных   реплик  римского
воина-патриция   выглядывал   русский   брандмайор.   Зато   поистине   была
прекрасна.Андросова.  Все  в  ней  было  очаровательно:  вдохновенное  лицо,
прелестные  руки, гибкий  музыкальный голос, даже длинные  волнистые волосы,
которые  она в последнем действии распустила  по спине.  Играла  она  так же
просто, естественно и красиво, как поют птицы.
     Я с настоящим художественным наслаждением, иногда со слезами, следил за
нею сквозь маленькие дырочки в холсте декораций. Но я не предчувствовал, что
через несколько минут она растрогает меня, по уже совсем иным образом, не со
сцены.
     Я в этой пьесе был так многообразен, что, право, дирекции не худо  было
бы  на  афише  к именам  Петрова, Сидорова, Григорьева, Иванова  и Васильева
присоединить еще Дмитриева и Александрова.  В первом  акте  я сначала явился
старцем в белом балахоне  с  капюшоном  на  голове, потом побежал за кулисы,
сбросил куту и  уже выступил  центурионом, в латах и шлеме, с голыми ногами,
потом  опять исчез и опять  вылез христианским старцем. Во втором акте я был
центурионом  и  рабом.  В  третьем --  двумя  новыми  рабами. В четвертом --
центурионом и еще двумя чьими-то рабами. В пятом --  домоуправителем и новым
рабом.  Наконец я был Тигеллином  и  в заключение безгласным воином, который
повелительным жестом указывает Мерции  и Марку  дорогу на арену, на съедение
львам.
     Даже простак Акименко потрепал меня по плечу и сказал благодушно:
     -- Черт вас возьми! Вы  какой-то трансформист. Но мне дорого стоила эта
похвала. Я едва держался на ногах от усталости.
     133


     Спектакль окончился. Сторож тушил лампы. Я ходил  по сцене  в ожидании,
когда последние актеры разгримируются  и мне можно  будет лечь на мой старый
театральный  диван. Я также мечтал о  том куске жареной трактирной  печенки,
который висел у меня в уголке между бутафорской комнатой и общей уборной. (С
тех пор как  у  меня  однажды  крысы  утащили  свиное сало, я стал  съестное
подвешивать на веревочку.) Вдруг я услышал сзади себя голос:
     -- До свиданья, Васильев.
     Я  обернулся.  Андросова  стояла с протянутой рукой. Ее прелестное лицо
было утомлено.
     Надо  сказать,  что  изо всей труппы только она,  не считая  маленьких,
Духовского и  Нелюбова-Ольгина, подавала мне руку (остальные гнушались). И я
даже до сих  пор  помню ее  пожатие: открытое,  нежное, крепкое -- настоящее
женственное и товарищеское пожатие.
     Я взял ее руку. Она внимательно посмотрела на меня и сказала:
     -- Послушайте,  вы  не больны? У вас плохой вид. -- И добавила тише: --
Может быть, вам нужны деньги?.. а?., взаймы...
     -- О нет, нет, благодарю вас! -- перебил я искренно. И вдруг, повинуясь
безотчетному  воспоминанию  только  что  пережитого  восторга, я  воскликнул
пылко: -- Как вы были прекрасны сегодня!
     Должно  быть,  комплимент  по  искренности  был  не  из  обычных.   Она
покраснела от удовольствия, опустила глаза и легко рассмеялась.
     --  Я  рада, что доставила вам уд