прошлой зимой ее и ее мужа вез со  станции Тумы
самонадеянный рязанский мальчишка. Была ночь и вьюга.  Не прошло и получаса,
как  мальчишка потерял  дорогу,  и  они  втроем кружили  по какому-то дикому
сугробному полю, перерезанному канавами, возвращаясь на свои следы,
     328


     только что прорытые в целине. Кругом, куда бы ни глядел глаз, была одна
и та же тусклая, мертвая, белесая муть, в которой сливались однотонно снег и
небо. Когда  лошадь попадала в канавы, всем  троим  приходилось  вылезать из
саней и  идти по пояс  в снегу. 'Ноги у Елены окоченели  и уже начали терять
чувствительность.
     Тихое  беззлобное отчаяние овладело ею.  Муж молчал,  боясь заразить ее
своей тревогой. Мальчишка на козлах уже больше не дергал веревочными вожжами
и не чмокал на лошадь. Она шла покорным шагом, низко опустив голову.
     И вдруг мальчишка закричал радостно:
     -- Вешка!
     Елена сначала ничего не поняла, так  как была  впервые в такой глубокой
деревенской глуши. Но когда она увидела большую сосновую ветку, торчавшую из
снега, и  другую  ветку, смутно темневшую вдали  сквозь ночную серую муть, и
когда она узнала, что таким  порядком  мужики  обозначают  дорогу  на случай
метели, -- она почувствовала теплое, благодарное умиление. Кто-то, кого она,
вероятно, ни разу ц жизни не увидит и не услышит, шел днем вдоль этой-дороги
и.  заботливо втыкал налево и направо эти  первобытные  маяки. Пусть он даже
вовсе не  думал тогда о заблудившихся путниках, как, может  быть, не  думает
теперь  сторож маяка о признательности женщины, сидящей на борту парохода  и
глядящей  на вспышки  далекого белого огня,  --  но  как радостно сблизить в
мыслях две  души,  из  которых  одна  оставила  за собою  бережный, нежный и
бескорыстный  след, а другая  принимает  этот  дар с  бесконечной  любовью и
преклонением.
     И  она  с восторгом  подумала о великих  словах, о глубоких  мыслях,  о
бессмертных книгах, оставленных  потомству: "Разве  это не те  же  вешки  на
загадочном пути человечества?"
     Знакомый  старый  красноносый боцман  в  клеенчатом  желтом  пальто,  с
надвинутым на  голову капюшо-,ном, с маленьким  фонариком в  руке, торопливо
пробежал по палубе к лагу и нагнулся над ним, осветив
     329


     его циферблат. На обратном пути он узнал Елену и остановился около нее.
     -- Не  спите,  барышня? Закачало? Здесь всегда  так.  Тарханкут.  Самое
поганое место.
     -- Почему?
     -- Н-ну! Тут сколько авариев было. С одной стороны мыс, а с другой вода
кружится, как в  котле. Остается только узенькое место. Вот тут  и угадайте.
Вот  как  раз,  где мы сейчас идем, тут "Владимир" пошел  ко дну,  когда его
"Колумбия" саданула  в  бок. Так и покатился вниз. И не нашли... Здесь ямища
сажен в четыреста...
     Наверху на капитанском мостике засвистали. Боцман рванулся  было  туда,
но остановился и добавил торопливо:
     -- Эх, вижу я, барышня, мутит вас. Нехорошо это. А вы, знаете, лимончик
пососите. А то раскиснете. Да.
     Елена встала  и пошла по палубе, стараясь все время держаться руками за
борта и за ручки дверей. Так она дошла до палубы третьего класса.  Тут всюду
в  проходах,  на брезенте,  покрывавшем  люк,  на  ящи-' ках и  тюках, почти
навалившись  друг на друга, лежали, спутавшись в кучу,  мужчины,  женщины  и
дети.
     Иногда  на них падал свет лампочек, и их лица от  нездорового  сна и от
мучений после морской болезни казались синевато-мертвенно-бледными.
     Она  пошла  дальше. Ближе к  носу  парохода на  свободном пространстве,
разделенном  пополам  коновязью, стояли  маленькие,  хорошенькие  лошадки  с
выхоленною шерстью  и  с  подстриженными  хвостами  и  гривами.  Их везли  в
Севастополь  в цирк.  И  жалко  и трогательно, было видеть, как бедные умные
животные  стойко  подавали   тело  то  на  передние,  то   на  задние  ноги,
сопротивляясь качке, как они прищуривали уши и косили недоумевающими глазами
назад, на бушующее море.
     Затем она сошла вниз по  крутой железной  лестнице во второй класс. Там
заняты  были все  места; даже в обеденной зале на  диванах, шедших  вдоль по
стенам, лежали одетыми бледные, стонущие люди.
     339


     Морская болезнь всех уравняла и заставила  забыть все приличия. И часто
нога  еврейского  комиссионера со  сползающим  башмаком  и  грязным  бельем,
выглядывавшим  из-под  панталон, почти  касалась головы  красивой,  нарядной
женщины.
     Но  в   спертом   воздухе  закрытого  со  всех  сторон   помещения  так
отвратительно   пахло   людьми,   человеческим  сонным   дыханием,   запахом
извергнутой  пищи,  что  Елена  тотчас  же  быстро  поднялась  наверх,  едва
удерживая приступ тошноты.
     Теперь  качка  стала  еще  сильнее.  Каждый  раз,  когда  нос  корабля,
взобравшись на волну и на мгновение задержавшись на ней, вдруг решительно, с
возрастающей  скоростью  врывался  в воду,  Елена слышала,  как  его борта с
уханьем  погружались в  море  и как  шипели вокруг него  точно  рассерженные
волны.
     И опять  зеленая противная  муть  поплыла  перед ее  глазами. Лбу стало
холодно, и тошно-томительное  ощущение обморока овладело  ее телом и всем ее
существом. Она нагнулась над бортом, думая, как давеча, получить облегчение,
но  она видела только  темное, тяжелое пространство  внизу  и  на нем  белые
волны, то возникающие, то тающие.
     Состояние ее  было настолько мучительно,  что  она невольно  подумала о
том,  что если бы была возможность  как-нибудь вдруг, сейчас же умереть,  не
сходя с места, лишь бы окончилось это  ощущение медленного и отвратительного
умирания, то  она  согласилась  бы  с  равнодушною усталостью.  Но  не  было
возможности самой прекратить это насильственно, потому что не было ни  воли,
ни желания.
     К ней подходил  все тот же помощник капитана. Теперь он  с почтительным
видом  остановился довольно далеко от  нее, расстайя  ноги для устойчивости,
балансируя движениями тела при качке.
     -- Ради  бога, не рассердитесь, не растолкуйте превратно моих  слов, --
сказал он вежливо, но просто. --
     331


     Мне так  было тяжело  и прискорбно,  что  вы придали  недавно  какой-то
нехороший смысл... Впрочем, может быть., я  сам  в этом виноват, я не спорю,
но я, право, не могу видеть, как вы мучитесь. Ради бога, не отказывайтесь от
моей  услуги.  Я  до  утра  стою на вахте.  Моя  каюта  остается  совершенно
свободной. Не побрезгуйте, прошу вас. Там чистое белье... все, что угодно. Я
пришлю горничную... Позвольте мне помочь вам.
     Она ничего  не ответила, но мысль о возможности протянуться свободно на
удобной,  покойной кровати  и  полежать  одной,  неподвижно,  хоть  полчаса,
показалась  ей  необыкновенно приятной, почти радостной.  Теперь она  уже не
находила никаких возражений против фатовской • наружности капитана  и против
его предложения.
     --  Прошу вас, дайте  мне руку,  я проведу  вас,  --  говорил  помощник
капитана с мягкой ласковостью. -- Я пришлю вам горничную, у вас будет  ключ,
вы можете раздеться, если вам угодно.
     У этого грека был  приятный  голос, звучавший  необыкновенно искренно и
почтительно,  именно  в таком тоне, не  возбуждающем  никаких  сомнений, как
умеют лгать женщинам опытные  женолюбцы и  сладострастники, имевшие в  своей
жизни  множество  легких,  веселых  минутных  связей. К  тому  же воля Елены
совершенно угасла, растаяла от ужасных приступов морской болезни.
     -- Ах, если бы вы  знали, как мне тяжело! -- с  трудом выговорила  она,
почти не двигая холодными, помертвевшими губами.
     --  Идемте,  идемте,  --   сказал  он  ласково  и  как-то  трогательно,
по-братски, помог ей подняться со скамейки, поддерживая ее.
     Она не сопротивлялась.
     Каюта помощника  капитана была  очень мала, в ней  с  трудом помещались
кровать и маленький письменный стол, между который  едва можно было втиснуть
раскладную  ковровую табуретку.  Но все было щегольски чисто,  ново  и  даже
кокетливо. Плюшевое тигровое одеяло на кровати было наполовину открыто,
     332


     и  свежее  белье,  без  единой  складочки,  прельщало  глаз  сладостной
белизной.
     Электрическая  лампочка  в хрустальном  колпачке  мягко светила  из-под
зеленого абажура.  Около зеркала  на складном  умывальнике  красного  дерева
стоял флакончик с ландышами и нарциссами.
     -- И вот пожалуйста... Ради бога, -- говорил помощник капитана, избегая
глядеть на  Елену.  --  Будьте  как дома, здесь вы  все найдете  нужное  для
туалета.  Мой  дом -- ваш дом. Это  наша  морская  обязанность --  оказывать
услуги прекрасному полу.
     Он рассмеялся с таким видом, который должен был показать, что последние
слова  -- не  более, как  милая, дружеская  шутка, сказанная небрежно и даже
грубовато-простым и сердечным малым.
     -- Итак, не бойтесь, пожалуйста, -- сказал он и вышел.
     Только  раз, на одно мгновение, поворачиваясь  в дверях, он взглянул на
Елену, и даже не в ее глаза, а куда-то  повыше,  туда, где  у нее начинались
пышною волной тонкие золотистые волосы.
     Какая-то   инстинктивная   боязнь,   какой-то   остаток   благоразумной
осторожности  вдруг встревожил Елену, но в этот  момент  пол  каюты особенно
сильно поднялся и точно  покатился вбок,  и тотчас  же  прежняя зеленая муть
понеслась перед  глазами  женщины и  тяжело заныло  в  груди  предобморочное
чувство.  Забыв о  своем  мгновенном предчувствии,  она  села на  кровать  и
схватилась рукой за ее спинку.
     Когда  ее немного отпустило,  она покрыла кровать одеялом,  расстегнула
кнопки кофточки,  крючки лифа и  непослушные крючки низкого мягкого корсета,
кото-! рый  сдавливал  ее живот.  Затем  'она с наслаждением легла на спину,
опустив голову глубоко в подушки и спокойно протянув усталые ноги.
     Ей сразу стало до счастья легко.
     "Отдохну совсем и потом разденусь", -- подумала она с удовольствием.
     Она закрыла глаза. Сквозь опущенные веки свет лампочки приятным розовым
светом ласкал глаза. Теперь покачивания парохода уже не были так мучитель-
     3S3





     ны. Она чувствовала, что пройдет еще немного минут, и качка успокоит ее
и  смежит ей  глаза легким,  освежающим  сном.  Нужно было  только  лишь  не
шевелиться.  Но в  дверь постучали. Она  вспомнила, что  не успела  запереть
дверь, и смутилась.  Но это могла быть горничная.  Приподнявшись на кровати,
она крикнула:
     -- Войдите!
     Вошел помощник капитана, и  вдруг ясное  ощущение  надвигающегося ужаса
потрясло Елену. Голова у моряка  была наклонена вниз, он не глядел на Елену,
но у  него двигались ноздри, и она даже услышала, как он коротко  и  глубоко
дышал.
     -- Прошу извинения, я здесь забыл журнал, -- сказал он глухо.
     Он пошарил на столе, стоя рпиной к Елене и нагнувшись. У  нее мелькнула
мысль  --  встать  и  тотчас  же  уйти  из  каюты, но он,  точно  угадывая и
предупреждая ее мысль, вдруг гибким, чисто звериным движением, в один прыжок
подскочил к двери и запер ее двумя оборотами ключа.
     --  Что  вы  делаете!  --  крикнула  Елена  и   беспомощно,  по-детски,
всплеснула руками.
     Он мягким, но  необыкновенно сильным движением усадил ее на  кровать  и
уселся с нею рядом. Дрожащими руками он взялся за ее кофточку спереди и стал
ее раскрывать. Руки его были  горячи,  и точно  какая-то  нервная,  страстно
возбужденная сила истекала из них. Он дышал тяжело и даже с хрипом, и на его
покрасневшем лице вздулись вверх от переносицы две расходящиеся ижицей жилы.
     -- Дорогая  моя...--говорил он  отрывисто,  и  в  голосе его  слышалась
мучительная,  слепая,  томная страсть. -- Дорогая...  Я  хочу вам  помочь...
вместо горничной... Нет! Нет!.. Не подумайте чего-нибудь дурного... Какая  у
вас грудь... Какое тело...
     Он  положил  ей  на  обнаженную  грудь  горячую,  воспаленную голову  и
лепетал, как в забытьи:
     -- Надо совсем расстегнуться, тогда будет лучше. Ради бога, не думайте,
что я чего-нибудь...  Одна  минута... Только одна минута...  Ведь  никто  не
узнает...
     334


     Вы  испытаете  блаженство...  Вам будет  приятно...  Никто  никогда  не
узнает... Это предрассудки.
     Она отталкивала его, упиралась руками ему в грудь,  в голову и говорила
с отвращением:
     -- Пустите меня,  гадина... Животное... Подле-ц... Ко мне никто не смел
прикасаться так.
     В ужасе и гневе она начала кричать без слов, пронзительно, но он своими
толстыми, открытыми  и мокрыми губами зажал ей  рот. Она барахталась, кусала
его губы, и когда ей удавалось на  секунду отстранить свое  лицо, кричала  и
плевалась.  И вдруг  опять  томительное,  противное,  предсмертное  ощущение
обморока обессилило ее. Руки и ноги сделались вялыми, как и все ее тело.
     -- Господи, что вы со мною сделали! --  сказала она тихо. -- Вы сделали
хуже, чем убийство. Боже мой! Боже мой!
     В эту  минуту постучали в дверь. Моряк, все еще сопя, отпер, и в  каюту
вошел тот веселый, похожий на ловкую обезьянку,  юнга, которого видела Елена
днем около сходни.
     --  Боже  мой! Боже  мой!  Боже  мой! -- сказала  женщина, закрыв  лицо
руками.
     Наступило утро. В то время, когда  разгружали людей и тюки в Евпатории,
Елена проснулась на верхней палубе  от легкой сырости утреннего тумана. Море
было спокойно и ласково. Сквозь туман розовело солнце. Дальняя плоская черта
берега чуть желтела впереди.
     Только  теперь,  когда  постепенно  вернулось  к  ней  застланное  сном
сознание,  она глубоко охватила умом весь ужас  и позор прошедшей  ночи. Она
вспомнила помощника  капитана,  потом юнгу, потом  опять помощника капитана.
Вспомнила, как грубо,  с нескрываемым отвращением низменного, пресытившегося
человека  выпроваживал   ее  этот  красавец  грек  из  своей  каюты.  И  это
воспоминание было тяжелей всего.
     385


     На три  часа пароход задержался в  Севастополе, пока  длинные послушные
хоботы  лебедок выгружали и нагружали  тюки, бочки, связки железных брусьев,
какие-то мраморные доски и мешки. Туман рассеялся. Прелестная круглая бухта,
окаймленная желтыми берегами, лежала  неподвижно.  Проворные белые и  черные
катеры  легко  бороздили  ее  поверхность.  Быстро  проносились  белые лодки
военного флота с  Андреевским косым крестом на  корме. Матросы с обнаженными
шеями все, как один, далеко откидывались назад, выбрасывая весла из воды.
     Елена сошла на берег  и, сама  не  зная  для чего,  объехала  город  на
электрическом трамвае. Весь  гористый,  каменный белый город казался пустым,
вымирающим, и можно было подумать, что никто  в нем  не живет, кроме морских
офицеров, матросов и солдат, -- точно он был завоеван.
     Она посидела  немного в городском саду, равнодушно глядя на его газоны,
пальмы  и подрезанные кусты, равнодушно слушая  музыку, игравшую  в ротонде.
Потом она вернулась на пароход.
     В час дня  пароход отвалил. Только  тогда, после общего завтрака, Елена
потихоньку,  точно крадучись,  спустилась  в  салон.  Какое-то  унизительное
чувство,  против'ее   воли,  заставляло  ее  избегать  общества   и  быть  в
одиночестве. И  для  того чтобы выйти на палубу после  завтрака, ей пришлось
сделать  над собой  громадное усилие. До самой Ялты она просидела  у  борта,
облокотившись лицом на его перила.
     Низкий желтый  песчаный  берег постепенно  на'чал возвышаться, и на нем
запестрели  редкие темные  кусты зелени. Кто-то из пассажиров сидел рядом  с
Еленой  и  по книжке путеводителя  рассказывал,  нарочно  громко, чтобы  его
слышали кругом,  о тех местах, которые  шли навстречу пароходу,  и  она  без
всякого участия,  подавленная  кошмарным ужасом вчерашнего, чувствуя себя  с
ног до головы точно  вывалянной  в вонючей  грязи,  со  скукою  глядела, как
развертывались перед нею прекрасные места Крымского полуострова. Проплыл мыс
Фиолент,  красный,  крутой,  с  заострившимися  глыбами,  готовыми   вот-вот
сорваться
     336


     в море. Когда-то там стоял храм кровожадной богини --
     ей приносились человеческие жертвы, и тела пленников
     сбрасывали вниз с обрыва. Прошла Балаклава с едва
     заметными силуэтами разрушенной генуэзской башни
     на горе, мохнатый мыс Айя, кудрявый Ласпи, Форос
     с византийской церковью, стоящей высоко, точно на
     подносе, с Байдарскими воротами, венчающими гору.
     А там потянулись среди густой зелени садов и парков
     между зигзагами белой дороги-белые дачи, богатые
     виллы, горные татарские деревушки с плоскими кры
     шами. Море нежно стлалось вокруг парохода; в воде
     . играли дельфины.
     • Крепко, свежо и радостно пахло морским возду-
     * хом. Но ничто не радовало глаз Елены. У нее было
     такое чувство, точно не люди, а какое-то высшее, все
     могущее, злобное и насмешливое существо вдруг не
     лепо взяло и опоганило ее тело, осквернило ее мысли,
     сломало ее гордость и навеки лишило ее спокойной,
     доверчивой радости жизни. Она сама не знала, что
     ей делать, и думала об этом так же вяло и безраз
     лично, как глядела она на берег, на небо, на море.
     Теперь публика  вся толпилась  на  левом борту.  Однажды мельком  Елена
увидала помощника капи-
     "
     тана  в толпе.  Он  быстро  скользнул  от нее  глазами  прочь, трусливо
повернулся и скрылся за рубкой. Но не только в его быстром взгляде, а даже в
том,  как  под  белым  кителем он  судорожно  передернул  спиною, она прочла
глубокое брезгливое отвращение к ней. И она тотчас же почувствовала  себя на
веки вечные, до самого конца жизни, связанной с ним и совершенно равной ему.
     Прошли Алупку с ее широким зеленоватым,  мавританского стиля, дворцом и
с  роскошным  парком, весь зеленый, кудрявый Мисхор, белый, точно выточенный
из сахара, Дюльбер и "Ласточкино гнездо" -- красный
     (
     безобразный  дом с башней, прилепившейся на самом краю  отвесной скалы,
падающей в море.
     Подходили к Ялте. Теперь вся  палуба была занята поклажею.  Нельзя было
повернуться.  В том  стадном стремлении, которое  всегда охватывает людей на
пароходах, на железных дорогах и на вокзалах перед
     337
     12 А, Куириы, т. 4


     посадкой и высадкой, пассажиры стали торопливы и недоброжелательны друг
к другу.  Елену  часто толкали, наступали ей на  ноги  и на платье.  Она  не
оборачивалась.  Теперь  ей начинало становиться  страшно перед мужем. Она не
могла  себе представить, как  произойдет их  встреча, что она будет говорить
ему?  Хватит  ли решимости у  нее сказать ему  все? Что он сделает? Простит?
Рассердится?  Пожалеет  или   оттолкнет   ее,  как  привычную  обманщицу   и
распутницу?
     Каждый раз, представляя себе  тот момент,  когда она  решится, наконец,
развернуть перед ним  свою бедную, оплеванную душу, она бледнела и, закрывая
глаза, глубоко набирала в грудь воздуху.
     Густой  парк Ореанды, благородные развалины Мраморного  дворца, красный
дворец  Ливадии,  правильные  ряды виноградника на  горах,  и вот, наконец.,
включенный в подкову гор, веселый,  пестрый, амфитеатр Ялты, золотые  купола
собора, тонкие, стройные, темные кипарисы, похожие на черные узкие веретена,
каменная набережная и на ней, точно игрушечные, люди, лошади и экипажи.
     Медленно  и  осторожно  повернувшись  на  одном  месте,  пароход  боком
причалил   к  пристани.   Тотчас   же   масса   людей,  в   грубой   овечьей
подражательности, ринулась с  парохода  по сходне на берег, давя,  толкая  и
тиская друг  друга. Глубокое отвращение  почувствовала  Елена,  ко всем этим
красным мужским  затылкам, к  растерянным, злым, пудренным впопыхах  женским
лицам, потным рукам,  изогнутым угрожающе- локтям. Казалось ей, что в каждом
из этих  озверевших без нужды  людях  сидело то же  самое животное,  которое
вчера раздавило ее.
     Только тогда, когда пассажиры  отхлынули и палуба стала  свободна,  она
подошла к  борту и тотчас же увидела мужа. И вдруг все в нем: синяя шелковая
косоворотка,  подтянутая  широким  кушаком,  и   панталоны  навыпуск,  белая
широкополая   войло