"А вы зачем своего туза засолили? Мариновать его думаете?"
     "Не с чего, так с бубен!"
     "А что вы думаете об этой прекрасной даме?"
     "А мы ее козырем".
     "Правильно, -- одобрил густым баритоном соборный священник, -- не 'ходи
одна, ходи с провожатым".
     "Позвольте, позвольте, да вы, кажется, давеча козыря не давали?"
     "Оставьте,  батенька... Ребенка пришлите, не обсчитаем... У  нас верно,
как в палате мер и весов".
     -- Слушайте, Иван Иванович, -- обратился я к лесничему, -- не удрать ли
нам? Знаете, по-английски, не прощаясь.
     --  Что вы, что вы,  дорогой мой. Уйти без  ужина, да  еще не прощаясь.
Худшего оскорбления  для хозяина Я'рудно  придумать.  Вовек вам не  забудут.
Прослывете невежей и зазнайкой.
     Но толстый Петр Власович, еще больше разбухший и  сизо побагровевший от
жары, долгого сиденья и счастливой игры, уже встал от карт и говорил, обходя
игроков:
     633


     --   Господа,  господа...  Пирог  стынет,  и  жена  сердится.  Господа,
последняя партия.
     Гости  выходили  из-за  столов  и,  в  веселом предвкушении  выпивки  и
закуски, шумно толпились во всех дверях. Еще не утихали карточные разговоры:
"Как  же это  вы, благодетель, меня  не  поняли? Я  вам,  кажется, ясно, как
палец, сказал по  первой руке бубны. У вас дама, десятка -- сам-четверт". --
"Вы, моя прелесть, обязаны были меня поддержать. А лезете на без козырей! Вы
думаете,  я ваших  тузов  не  знал?"  --  "Да  позвольте  же,  мне  не  дали
разговориться,  вот они  как взвинтили". --  "А вы  --  рвите у них. На то и
винт. Трусы в карты не играют"...
     Наконец хозяйка произнесла:
     -- Господа, милости прошу закусить,
     Все потянулись в столовую, со смешком, с шуточками, возбужденно потирая
руки. Стали рассаживаться.
     --  Мужья и жены врозь,  -- командовал весельчак хозяин. -- Они  и дома
друг другу надоели.
     И  при помощи жены  он  так перетасовал гостей, что парочки, склонные к
флирту  или соединенные давниш-кей, всему городу известной-связью, очутились
вместе. Эта милая предупредительность  всегда принята на семейных вечерах, и
потому нередко, нагнувшись за упавшей салфеткой, одинокий наблюдатель увидит
под столом переплетенные ноги, а также руки, лежащие на чужих коленях.
     Пили очень много -- мужчины "простую", "слезу", "государственную", дамы
--  рябиновку;  пили за  закуской, за пирогом, зайцем и телятиной. С  самого
начала  ужина  закурили,  а  после  пирога стало шумно и  дымно, и в воздухе
замелькали руки с ножами и вилками.
     Говорили  о закусках и разных  удивительных блюдах с  видом заслуженных
гастрономов. Потом об охоте, о замечательных собаках, о легендарных лошадях,
о протодьяконах, о певицах, о театре и, наконец, о современной литературе.
     Театр и  литература  --  это неизбежные  коньки  всех  русских  обедов,
ужинов, журфиксов и файф-о'клоков.  Ведь каждый  обыватель  когда-нибудь  да
играл на
     639


1
     любительском спектакле, а в золотые дни студенчества неистовствовал  на
галерке в  столичном  театре.  Точно так  же  каждый  в свое  время писал  в
гимназии  сочинение на тему "Сравнительный очерк воспитания по "Домострою" и
по "Евгению Онегину", и  кто же не писал в детстве стихов и не сотрудничал в
ученических  газетах?  Какая  дама  не  говорит  с  очаровательной  улыбкой:
"Представьте,  я  вчера  ночью  написала  огромное  письмо  моей  кузине  --
шестнадцать  почтовых  листов  кругом  и  мелко-мелко,  как  бисер.  И  это,
вообразите, в какой-нибудь час, без единой помарки!  Замечательно интересное
письмо.  Я  нарочно попрошу Надю прислать мне его  и прочту вам. На меня как
будто нашло вдохновение. Как-то  странно горела голова, дрожали руки, и перо
точно само бегало  по  бумаге".  И какая из  провинциальных дам  и девиц  не
доверяла вам для чтения  вслух, вдвоем, своих классных дневников,  поминутно
вырывая у вас тетрадку и восклицая, что здесь нельзя читать?
     Говорить, ходить  по  сцене  и  писать  --  всем кажется  таким легким,
пустячным делом, что эти два, самые доступные, по-видимому, своею простотой,
но  поэтому и самые труднейшие, сложные и мучительные из искусств -- театр и
художественная литература -- находят повсеместно самых суровых и придирчивых
судей, самых строптивых и пренебрежительных критиков, самых злобных и наглых
хулителей.
     Мы  с  Турченко сидели  на  конце стола и  только слушали со  скукой  и
раздражением   этот   беспорядочный,   самоуверенный,  крикливый   разговор,
поминутно  сбивавшийся  на  клевету  и  сплетню, на  подсматриваний в  чужие
спальни. Лицо у Турченко было усталое и точно побурело изжелта.
     -- Нездоровится? -- спросил я тихо. с
     Он поморщился.
     -- Нет... так... уж очень надоело... Все одно и то же долбят... дятлы.
     Мировой судья, помещавшийся по  правую руку от хозяйки, отличался очень
длинными ногами и необыкновенно коротким туловищем. Поэтому, когда он сидел,
то над столом, подобно музейнвш.бюстам, возвы-.
     610,,


     шались  только  его  голова  и  половина  груди,  а  концы  его  пышной
раздвоенной  бороды  нередко  окунались в  соус. Пережевывая кусок  зайца  в
сметанном соусе,  он говорил с  вескими паузами,  как  человек, привыкший  к
общему вниманию, и убедительно подчеркивал слова движениями вилки, зажатой в
кулак:
     --  Не  понимаю  теперешних писателей... Извините.  Хочу  понять  и  не
могу...   отказываюсь.   Либо   балаган,    либо   порнография...   Какое-то
издевательство над  публикой... Ты,  мол, заплати мне  рубль-целковый  своих
кровных денег, а я за это тебе покажу срамную ерунду.
     --  Ужас, ужас,  что пишут!  -- простонала, схватившись за  виски, жена
акцизного надзирателя, уездная Мессалина, не обходившая вниманием даже своих
кучеров.--  Я всегда мою  руки с одеколоном после  их книг. И подумать,  что
такая литература попадает в руки нашим детям!
     •  -- Совершенно верно! --  воскликнул  судья и  утонул  бакенбардами в
красной  капусте.  -- А главное, при чем здесь творчество? вдохновение?  ну,
этот,  как  его... полет  мысли.? Так седь и я напишу...  так  каждый из нас
напишет...   так   мой   письмоводитель  настряпает,   на   что   уж   идиот
совершеннейший.  Возьми перетасуй всех ближних  и дальних родственников, как
колоду карт, и выбрасывай попарно. Брат влюбляется в сестру, внук соблазняет
собственного дедушку... Или вдруг безумная  любовь к  ангорской кошке, или к
дворникову сапогу... Ерунда и чепуха!
     -- А  все это революция паршивая виновата, -- сказал земский начальник,
человек с необыкновенно узким лбом  и длинным лицом,  которого за наружность
еще в •  полку прозвали  кобылячьей  головой.  -- Студенты учиться не хотят,
рабочие бунтуют, повсеместно  разврат. Брак не признают. "Любовь должна быть
свободна". Вот вам и свободная любовь.
     -- А  главное -- жиды! -- прохрипел с трудом  седоусый, задыхающийся от
астмы, помещик Дудукин. •
     :  --  И  масоны,  --   добавил  твердо  исправник,,  выслужившийся  из
городовых, миролюбивый  взяточник,  иг-:  рок  и  хлебосол,--собственноручно
подававший губерна* тору калоши при. его.проезде. ... ...•••'
     64Ь


     --  Масоны  не  знаю, а жиды знаю, -- сердито уперся Дудукин. -- У  них
кагал.  У них:  один  пролез  -- другого потащил.  Непременно  подписываются
русскими  фамилиями, и  нарочно про  Россию мерзости  пишут, чтобы дескри...
дескри... дескрити... ну, как его!., словом, чтобы  замарать честь  русского
народа.
     А судья продолжал долбить свое, разводя  руками с зажатыми в них вилкой
и ножом и опрокидывая бородой рюмку:
     -- Не понимаю  и не понимаю. Выверты какие-то... Вдруг ни с  того  ни с
сего  "О, закрой свои бледные ноги". Это что же такое, я  вас спрашиваю? Что
сей сон значит? Ну, хорошо, и я возьму и напишу:  "Ах,  спрячь  твой красный
нос!" и точка. И все. Чем же хуже, я вас спрашиваю?
     -- . Или еще: в небеса запустил ананасом, -- поддержал кто-то.
     --  Да-с, именно ананасом, --  рассердился судья.  --  А вот я  на днях
прочитал  у  самого  ихнего  модного:  "Летает  буревестник,  черной  молнии
подобный". Как? Почему?  Где  же  это,  позвольте  спросить,  бывает  черная
молния? Кто из нас видел молнию черного цвета?, Чушь!
     Я  заметил, что при  последних словах Гурченко быстро поднял голову.  Я
оглянулся на  него.  Его лицо  осветилось  странной улыбкой -- иронической и
вызывающей.  Казалось,  что  он  хочет  что-то  возразить. Но  он промолчал,
дрогнул сухими скулами и опустил глаза.
     --  А  главное, о  чем  пишут? --  вдруг заволновался, точно  мгновенно
вскипевшее молоко,  молчаливый  страховой агент.  -- Там -- символ символом,
это их  дело,  но  мне вовсе не  интересно  читать про  пьяных  босяков, про
воришек, про... извините, барыни, про разных там проституток и прочее...
     --  Про  повешенных тоже, -- подсказал акцизный надзиратель, --  и  про
анархистов, и еще про палачей.
     -- Верно, -- одобрил судья. --  Точно  у  них нет других тем. Писали же
раньше... Пушкин писал, Толстой,  Аксаков, Лермонтов. Красота!  Какой  язык!
"Тиха украинская ночь, прозрачно  небо, светят  звезды..."  Эх,  черт, какой
язык был, какой слог!. .
     642


     --  Удивительно! -- сказал инспектор народных училищ, блестя умиленными
глазками  из-под  золотых  очков  и  потряхивая острой рыженькой бородкой.--
Поразительно! А Гоголь! Божественный Гоголь! Помните у него...
     И вдруг он загудел глухим, могильным, завывающим голосом и вслед за ним
также затянул нараспев земский начальник:
     -- "Чу-уден Дне-епр  при ти-ихой пого-о-де, когда вольно и пла-авно..."
Ну, где найдешь еще такую красоту и музыку слов!..
     Соборный священник сжал свою окладистую сивую бороду в кулак, прошел по
ней до самого конца и сказал, упирая на "о".
     --  Из  духовных   были  также  почтенные  писатели:  Левитов,  Лесков,
Помяловский.  Особенно  последний.  Обличал,  но  с  любовью...  хо-хо-хо...
вселенская смазь... на воздусях... Но о  духовном пении  так писал, что и до
сей поры, читая, невольно прольешь слезу.
     --  Да, наша  русская литература,  --  вздохнул инспектор,  --  пала! А
раньше-то? А Тургенев? А?  "Как хороши,  как свежи были розы". Теперь так уж
не напишут.
     -- Куда!--прохрипел  дворянин  Дудукин.  --  Прежде  дворяне писали,  а
теперь пошел разночинец.
     Робкий начальник почтовой конторы вдруг зашепелявил:
     -- Однако  теперь  они  какие  деньги-то  гребут!  Ай--ай-ай... страшно
вымолвить...  Мне племянник  студент  летом  рассказывал. Рубль  за  строку,
говорит.  Как новая строка --  рубль. Например: "В  комнату  вошел граф"  --
рубль. Или  просто с новой  строки  "да" -- и рубль. По полтиннику за букву.
Или даже  еще  больше. Скажем,  героя  романа  спрашивают:  "Кто отец  этого
прелестного  ребенка?"  А он коротко отвечает с гордостью' "Я"- И пожалуйте:
рубль в кармане.
     Вставка начальника  почтовой конторы точно открыла шлюз вонючему болоту
сплетни.  Со  всех сторон  посыпались самые  достоверные  сведения о жизни и
заработках писателей.  Такой-то купил на Волге старинное княжеское имение  в
четыре тысячи десятин с
     643


     усадьбою и дворцом. Другой женился на дочери нефтепромышленника  и взял
четыре миллиона  приданого. Третий  пишет всегда пьяным и  выпивает  з  день
четверть  водки, а закусывает  только  пастилой. Четвертый отбил жену своего
лучшего друга, а двое декадентов, те просто по взаимному  уговору поменялись
женами. Кучка модернистов составила тесный содомский кружок, известный всему
Петербургу, а один знаменитый поэт странствует по  Азии  и Америке  с  целым
гаремом, состоящим из женщин всех наций и цветов.
     Теперь  говорили все  разом,  и  ничего  нельзя  было  разобрать.  Ужин
подходил  к  концу. В недопитых рюмках и в тарелках  с  недоеденным лимонным
желе торчали окурки. Гости  наливались  пивом и  вином. Священник  разлил на
скатерть красное вино и старался засыпать лужу солью, чтобы не было пятна, а
хозяйка уговаривала его с милой  улыбкой, кривившей правую половину  ее  рта
вверх, а левую вниз:
     -- Да оставьте, батюшка, зачем вам затруднять себя? Это отмоется.
     Между  дамами,  подпившими  рябиновки  и  наливки,  уже  несколько  раз
промелькнули  неизбежные  шпильки  и  намеки.  Исправничиха  похвалила  жену
страхового агента за то, что она с большим вкусом освежила свое прошлогоднее
платье -- "совсем и узнать нельзя". "Страховиха ответила  с нежной  улыбкой,
что  она, к сожалению, не может по два  раза  в  год  выписывать  себе новые
платья из Новгорода, что они с мужем  -- люди хотя бедные, но честные, и что
им неоткудова брать взяток. "Ах, взятки --  это  ужасная пошлость! -- охотно
согласилась  исправничиха.  --  И вообще на  свете много гадости, а вот  еще
бывает,  что   некоторых  замужних  дам  поддерживают  чужие  мужчины".  Это
замечание  перебила  уже  акцизная  надзирательница  и заговорила  что-то  о
губернаторских калошах. В воздухе  назревала буря, и уже висел над  головами
обычный трагический возглас: "Моей ноги не будет больше р. этом доме!" -- но
находчивая  хозяйка  быстро  предупредила катастрофу, встав из-за  стола  со
словами:
     -- Прошу извинить, господа. Больше ничего нету.
     644


     Поднялась суматоха. Дамы  с пылкой  стремительностью  целовали хозяйку,
мужчины жирными губами лобызали у нее  руку и тискали руку доктора.  Большая
часть гостей вышла  в  гостиную  к картам,  но несколько человек осталось  в
столовой допивать коньяк и пиво. Через  несколько минут они  запели фальшиво
•и  в унисон "Не осенний мелкий дождичек",  и каждый .обеими руками управлял
хором. Этим  промежутком мы с  лесничим воспользовались и  ушли, как  нас ни
задерживал добрейший Петр Власович.
     Ветер  к  ночи  совсем  утих,  и чистое,  безлунное, синее  небо играло
серебряными   ресницами   ярких  звезд.  Было   призрачно  светло  от   того
голубоватого фосфорического сияния, которое  всегда излучает из себя свежий,
только что улегшийся снег.
     Лесничий шел со мной рядом и что-то бормотал про себя. Я давно уже знал
за  ним эту его  привычку разговаривать с самим собою,  свойственную  многим
людям,  живущим в  безмолвии, -- рыбакам, лесничим,  ночным караульщикам,  а
также  тем,  которые  перенесли  долголетнее  одиночное  заключение, --  и я
перестал обращать на эту привычку внимание.
     --  Да, да, да... -- бросал он отрывисто из воротника шубы. -- Глупо...
Да... Гм... Глупо, глупо... И грубо... Гм...
     На  мосту  через  Ворожу горел фонарь.  С  всегдашним странным чувством
немного волнующей, приятной бережности ступал я на ровный, прекрасный, ничем
не запятнанный снег, мягко, упруго и скрипуче подававшийся под  ногою. Вдруг
Турченко остановился около фонаря и обернулся ко мне,
     -- Глупо! -- сказал он громко и решительно. -- Поверьте мне, милый мой,
-- продолжал  он, слегка прикасаясь  к  моему рукаву,  -- поверьте, не режим
правительства,, не  скудость земли, не  наша  бедность и темнота  виноваты в
том, что мы, русские,  плетемся  в хвосте  всего  мира.  А  все  это сонная,
ленивая,  ко  всему  равнодушная,  ничего  не  любящая,  ничего  не  знающая
провинция, все равно -- служащая, дворянская, купе-


     ческая или  мещанская.  Посмотрите  на  них,  на  сегодняшних.  Сколько
апломба,  сколько  презрения ко всему,  что вне их куриного кругозора!  Так,
походя, и развешивают ярлыки:  "Ерунда, чепуха, вздор,  дурак..." Попугаи! И
главное, -- он, видите ли, этого и этого не понимает, и, стало быть, это уже
плохо  и  смешно.  Так ведь он дифференциального исчисления не  понимает  --
значит, и оно чепуха? И Пушкина не понимали. И  Чехова  недавно не понимали.
Говорили о его "Степи":  что за чушь --  овечьи мысли! Да разве овцы думают?
"Цветы   улыбались   мне  в   тишине,   спросонок..."  Ерунда!  Разве  цветы
когда-нибудь смеются! И нынче ведь тоже. "Я, говорит, сам так напишу..."
     -- А насчет черной молнии? -- спросил я.
     -- Да, да... "Где же  это бывает черная молния?"  Премилый человек этот
судья, но что он видел в своей жизни? Он -- школьный и кабинетный продукт...
А я вам  скажу, что  я сам, собственными глазами, видел черную молнию и даже
раз десять подряд. Это было страшно.
     -- Вот как, -- молвил я недоверчиво. •
     -- Именно так.  Я  с детства в лесу, на  реке, в поле. Я видел и слышал
поразительные вещи, о которых не люблю рассказывать, потому что все равно не
поверят. Я, например, наблюдал не только любовные хороводы журавлей, где все
они  пляшут и поют огромным  кругом, а парочка танцует посредине, -- я видел
их  суд над слабым перед осенним отлетом. Я мальчишкой-реалистом,  живучи  в
Полесье, видел град  с большой мужской кулак величиною,  гладкими ледышками,
но не круглой формы, а в виде как бы шляпки молодого белого гриба, и плоская
сторонка  слоистая. В  пять  минут  этот  град  разбил  все  окна  в большом
помещичьем доме, оголил все тополи и  липы в  саду,  а в  поле убил насмерть
множество  мелкого скота и  двух подпадков.  Глубокой зимою, в день ужасного
мессинского  землетрясения, утром, я был с гончими у себя на Бильдине. И вот
часов в десять -- одиннадцать на  совершенно безоблачном небе вдруг расцвела
радуга. Она обоими  концами касалась горизонта,  была необыкновенно  ярка  и
имела в ширину
     646


     градусов сорок пять, а  в высоту двадцать -- двадцать  пять.  Под  ней,
такой  же яркой,  изгибалась другая  радуга,  но несколько слабее  цветом, а
дальше третья,  четвертая,  пятая, и  все  бледнее  и  бледнее  --  какой-то
сказочный  семицветный  коридор.  Это продолжалось минут  пятнадцать.  Потом
радуги растаяли, набежали мгновенно бог знает откуда тучи и повалил сплошной
снежище.
     Я видел лесные пожары. Я видел, как ураган валил пятисаженный сухостой.
Да, я был тогда в лесу с объездчиком, лесниками и рабочими, и на моих глазах
сотни громадных деревьев валились, как спички. Тогда объездчик Нелидкин стал
на колени и  снял шапку.  И1 все сделали  то же самое. И  я. Он  читал "Отче
наш",  и мы крестились, но мы не  слышали  его  голоса из-за треска падающих
деревьев и  ломающихся сучьев. Вот,  что я видел в своей жизни.  Но  также я
видел  и  черную молнию, и  это  было  ужаснее всего.  Постойте, --  перебил
Турченко  себя, -- мы у моего  дома. Зайдем ко мне. Михеевна будет ругаться,
но  ничего.   Я   вас   за   это  угощу  третьегодняшним   квасом.  Сегодня,
благосло-вясь, почнем.
     Михеевна, старая суровая служанка лесничего, и его чудный яблочный квас
были известны всему  городу. Старуха приняла нас  строго  и  долго  ворчала,
бродя со свечой по комнатам и  лазая по шкафам: "Непуте-- вые,  полуночники,
мало им дня, по ночам бродят, добрым  людям спать не дают". Но квас был выше
всех похвал. Он бродил долго сначала в дубовой  бочке на хмеле и на дрожжах,
с изюмом, коньяком и каким-то ликером, потом отстаивался три года в бутылках
и теперь был  крепок,  играл,  как шампанское, и  весело" и холодно сушил во
рту, немного пьянил и в то же время освежал.
     -- Вот как это было, -- говорил Турченко, расхаживая в заячьей курточке
по  своему  кабинету,  увешанному картинами  с  изображением  тигров.  --  Я
студентом  приехал  на  каникулы в  самую глушь Тверской губернии  к  своему
двоюродному брату Николаю -- к Коке,--так мы его  называли. Он  был когда-то
блестящим молодым человеком, с лицейским образова-
     647


     нием,  с большими связями и великолепной карьерой впереди,  и прекрасно
танцевал на настоящих светских балах, обожал актрис  из французской оперетки
и новодеревенских цыганок, пил  шампанское, по его  словам, как крокодил,  и
был душой общества. Но в один  миг, буквально вмиг, все Кокино  благополучие
рухнуло.  Однажды утром он  проснулся и с  ужасом убедился  в  том, что  всю
правую сторону его тела разбил паралич. Из самолюбия и из гордости  он обрек
себя на добровольное изгнание и поселился в д