тотчас же подошел к подпрапорщику.
     --   Как  единственно  здесь  с  вами  интеллигентные  люди,  позвольте
представиться:   местный  почтово-теле-графный   чиновник   Иван  Максимович
Миткевич.
     370


     Слезкин великодушно подал ему руку.
     -- Мы уж вместе и сядем за ужином, -- продолжал Миткевич.
     -- А-а! А разве будет и ужин?..
     -- Ох, и что вы говорите? -- запаясничал чиновник. -- И еще какой ужин.
Фаршированная рыба, фиш по-жидовски,  жареный гусь и со  смальцем. О-ох, это
что-нибудь ошобенного!..
     Музыка  начала  играть  танцы. В  распределении  их  не  было  никакого
порядка. Каждый, по  желанию, подходил к музыкантам и  заказывал что-нибудь,
причем  за  легкий  танец  платил двадцать копеек, а за кадриль тридцать,  и
любезно приглашал  танцевать  своих приятелей. Иногда  же несколько  человек
заказывали танец в складчину.
     --  Посмотрите, пане,  --  сказал  Дризнер,  --  вот  там в  углу сидит
невеста. Подойдите и скажите ей; "Мазельтоф".
     -- Как?
     -- Ма-зель-тоф. Вы только подите и скажите.
     -- Это зачем же?
     -- Да  уж вы  поверьте  мне. Это  самое  приятное поздравление у нас, у
евреев. Скажите только -- мазельтоф. Увидите, как ей будет приятно.
     Придерживая левой рукой шашку, подпрапорщик пробрался между танцующих к
невесте. Она  была  очень  мила  в своем белом  платье, розовая  блондинка с
золотистыми рыжеватыми волосами,  со светлым пушком около ушей и на щеках, с
тонкой краснинкой вдоль темных бровей.
     -- Мазельтоф, -- басом сказал подпрапорщик, шаркая ногой.
     --  Мазельтоф, мазельтоф, -- одобрительно, с  улыбками и с  дружелюбным
изумлением зашептали вокруг.
     Она  встала,  вся  покраснела,  расцвела улыбкой и,  потупив счастливые
глаза, ответила:
     -- Мазельтоф.
     Через  несколько минут  она разыскала подпрапорщика в толпе и подошла к
нему с  подносом, на котором  стояла серебряная чарка с виноградной водкой и
блюдечко со сладкими печеньями.
     13'
     -- 371


     -- Прошу  вас, -- сказала  она ласково. Слезкин выпил и крякнул.  Водка
была необыкновенно крепка и ароматична.
     -- Положите что-нибудь на  поднос, -- шептал сзади Дризнер,  --  Это уж
такой обычай.
     Подпрапорщик положил двугривенный.
     --  Благодарю вас, -- сказала тихо невеста и взглянула на него сияющими
глазами.
     "Черт  знает, какое  свинство,  --  думал подпрапорщик презрительно. --
Сами приглашают  и сами заставляют платить". Он  заранее знал, что не отдаст
Дризне-ру его трех рублей, но ему все-таки было жалко денег.
     Было   уже  около   одиннадцати   часов  вечера.   В   другой  комнате,
предназначенной для ужина, тоже начали танцевать, но исключительно старики и
старухи. Те трое  музыкантов, что шли  впереди свадебной процессии, кларнет,
скрипка  и  бубен,  играли маюфес --  старинный свадебный  еврейский  танец.
Почтенные  толстые  хозяйки  в  белых  и  желтых  шелковых  платках,  гладко
повязанных  на  голове,   но  оставляющих  открытыми  оттопыренные   уши,  и
седобородые  солидные коммерсанты, образовали кружок  k подпевали задорному,
лукавому мотиву,  хлопая в  такт в  ладоши. Двое  пожилых мужчин танцевали в
середине  круга.  Держа  руки  у  подмышек  с  вывернутыми наружу ладонями и
сложенными  бубликом  указательными  и  большими  пальцами,  выпятив  вперед
кругленькие  животы, они осторожно, с жеманной и комической важностью ходили
по кругу и наступали друг на друга и, точно в недоумении, пятились назад. Их
преувеличенные  ужимки  и  манерные  ухватки  напоминали отдаленно  движение
кошки, идущей по льду.  Молодежь, столпившаяся сзади, смеялась от всей души,
но без малейшей  тени издевательства. "Черт знает,  что  за безобразие!"  --
подумал подпрапорщик.
     В  полночь накрыли  на стол.  Подавали,  как  и  предсказывал Миткевич,
фаршированную щуку  и  жареного гуся-жирного, румяного, со сладким изюмным и
черно-сливным соусом. Подпрапорщик перед каждым куском пищи глотал без счета
крепкую  фруктовую водку и к концу ужина совершенно опьянел. Он бессмысленно
водил мутными, мокрыми, упорно-злыми глазами и рыгал.
     372


     Какой-то  худенький,  седенький  старичок  с ласковыми  темными глазами
табачного цвета,  любитель пофилософствовать, говорил ему,  наклоняясь через
стол:
     -- Вы же, как человек  образованный,  сами понимаете: бог один для всех
людей. Зачем людям  ссориться,  если  бог один? Бывают  разные веры,  по бог
один.
     -- У вас бог Макарка, -- сказал вдруг Слезкин с мрачною серьезностью.
     Старичок захихикал  угодливо  и  напряженно,  не  зная,  как  выйти  из
неловкого положения, и делая вид, что он не понял пьяных слов Слезкина.
     --  Хе-хе-хе...  И  библия  у  нас  одинакова... Моисей,  Авраам,  царь
Давид... Как у вас, так и у нас.
     -- Убирайся в... А Христа зачем вы распяли?!.-- крикнул подпрапорщик, и
старик умолк, испуганно моргая веками.
     Слепое  бешенство  накипало  в  мозгу   Слезкина.  Его   бессознательно
раздражало это чуждое для него, дружное, согласное веселье, то почти детское
веселье, которому умеют  предаваться  только  евреи на  своих  праздниках...
Каким-то   завистливым,   враждебным   инстинктом   он   чуял   вокруг  себя
многовековую,  освященную   обычаем  и  религией   спайку,  ненавистную  его
расхлябанной,  изломанной,  мелочной  натуре  попа-неудачника.  Сердила  его
недоступная, не понятная ему, яркая красота еврейских  женщин и независимая,
на этот раз, манера мужчин  держать себя  -- тех мужчин,  которых он  привык
видеть на улицах, на базарах и в  лавках приниженными и заискивающими. И, по
мере того как он пьянел, ноздри его раздувались, стискивались  крепко зубы и
сжимались кулаки.
     После  ужина  столы  очистили  от посуды и  остатков  кушанья. Какой-то
человек  вскочил  с  ногами  на стол  и что-то затянул нараспев по-еврейски.
Когда  он  кончил,-- седобородый, раскрасневшийся от  ужина, красивый старик
Эпштейн  поставил на стол серебряную пазу  и серебряный праздничный шандал о
семи свечах. Кругом  аплодировали. Глашатай опять запел что-то. На этот  раз
отец жениха  выставил несколько серебряных предметов и положил на стол пачку
кредитных билетов. И так постепенно делали все приглашенные на сва-
     373


     дьбу, начиная с самых почетных гостей и ближайших родственников.  Таким
образом  собиралось  приданое  молодым,  а  какой-то  юркий  молодой  юноша,
сидевший у края стола, записывал дары в записную книжку.
     Слезкин протиснулся вперед, тронул  пишущего за плечи и хрипло спросил,
указывая на стол:
     -- Это что еще за свинство?
     Он с трудом держался на ногах,  перекачиваясь с носков на каблуки, и то
выпячивал  живот, то вдруг резко  ломался  вперед  всем туловищем.  Веки его
отяжелели и полузакрывали мутные, напряженные глаза.
     Кругом замолчали  на  минуту, все с тревогой обернулись на Слезкина,  и
это неловкое молчание неожиданно взорвало его. Красный, горячий туман хлынул
ему в голову и заволок все предметы перед глазами.
     -- Лавочку открыли? А? Жжыды! А зачем вы распяли господа Иисуса Христа?
Подождите,  сволочи,  дайте срок, мы еще  вам  покажем кузькину мать. Мы вам
покажем, как есть мацу с христианской кровью. Теперь уже  не пух из перин, а
кишки  из  вас  выпустим.  Пауки  подлые!  Всю  кровь  из  России  высосали.
Пр-ро-дали Россию.
     -- Однако  вы  не  смейте  так  выражаться!  --  крикнул  сзади  чей-то
неуверенный молодой голос.
     -- Пришли в чужой  дом  и безобразничаете. Хорош офицер!  --  поддержал
другой.
     -- Господин Слезкин... Я вас убедительно прошу... Я вас прошу, -- тянул
его за рукав  почтовый  чиновник. -- Да бр_осьте,  плюньте, не стоит тратить
здоровье.
     -- Пшел прочь... суслик! -- заорал на него Слезкин. -- Морду расшибу!
     Он грозно  ударил  кулаком  наотмашь, но Миткевич вовремя  отскочил,  и
подпрапорщик, чуть не повалившись, сделал несколько нелепых шагов вбок.
     --   Разговаривать?   --   кричал   он   яростно.   --   Разговаривать?
Христопродавцы!  Сейчас вызову из  казармы полуроту и  всех  вас  вдребезги.
Ррасшибу-у! -- завыл он вдруг  диким, рвущимся голосом и, выхватив  из ножен
шашку, ударил ею по столу.
     Женщины завизжали и бросились в другую комнату.
     374


     Но на руке у  Слезкина быстро повис, лепеча умоляющие, униженные слова,
полковой подрядчик Дриз-> нер, а сзади в это время обхватил его вокруг спины
и плеч  местный извозчик Иоська Шапиро, человек необычайной физической силы.
Подпрапорщик барахтался  в их  руках, разрывая  на  себе мундир  и  рубашку.
Кто-то  отнял у него  из рук шашку и переломил ее о колено. Другой  сорвал с
него погоны.
     Больше  он ничего не  помнил: ни  того,  как  явился  на  свадебный бал
разбуженный кем-то капитан Бутви-лович с двумя  солдатами,  ни того, как его
перенесли домой бесчувственного, ни того, конечно,  как  его  денщик, раздев
своего  подпрапорщика, с  искаженным от  давнишней  злобы лицом,  пристально
глядел  на Слезкина и  несколько раз с наслаждением замахивался  кулаком, но
ударить не решался.
     На другой же  день, разруганный  своим ротным командиром (  кстати тоже
испугавшимся ответственности), Слезкин бегал к  Эпштейну, и к Фридману,  и к
Дризне-ру,  и к  почтовому чиновнику Миткевичу, умоляя их  молчать  обо всем
происшедшем. Ему пришлось много унижаться, пока он не получил символов чести
мундира -- пары погонов и сломанной шашки.
     Потом целый день до ночи он не выходил из дому,  боясь поглядеть даже в
глаза  своему  денщику. А поздно  ночью,  подавленный  вчерашним  похмельем,
страхом и  унижением, он  молился  на  образок Черниговской бо-жией  матери,
висевший  у него в изголовье кровати  на  розовой  ленточке, крепко прижимал
сложенные пальцы  ко лбу, к  животу и к плечам, умиленно сотрясал склоненной
набок головой и плакал.


ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО
     Да, господа судьи, я убил его!
     Но напрасно медицинская  экспертиза  оставила мне  лазейку, --  я ею не
воспользуюсь.
     Я убил его в здравом уме и твердой памяти, убил сознательно, убежденно,
холодно, без малейшего раскаяния,  страха или колебания. Будь в вашей власти
воскресить покойного -- я бы снова повторил мое преступление.
     Он  преследовал меня всегда и повсюду. Он принимал тысячи  человеческих
личин  и даже не  брезговал --  бесстыдник!  --  переодеваться  женщиной. Он
притворялся  моим  родственником,  добрым  другом,  сослуживцем  и   хорошим
знакомым.  Он  гримировался во  все возрасты,  кроме  детского (это  ему  не
удавалось и выходило только смешно). Он переполнил собою моЪ жизнь и отравил
ее.
     Всего ужаснее  было то, что  я заранее предвидел все его слова, жесты и
поступки.
     Встречаясь со мною, он всегда растопыривал руки и восклицал нараспев:
     -- А-а! Ко-го я вижу! Сколько ле-ет... Ну? Как здоровье?
     И тотчас же отвечал сам себе, хотя я его ни о чем не спрашивал:
     --  Благодарю  вас.  Ничего  себе. Понемножку.  А  читали в сегодняшнем
номере?.. .
     376


     Если он при этом замечал у  меня флюс или ячмень, то  уж ни  за  что не
пропустит случая заржать:
     -- Что это вас, батенька, так перекосило? Нехоро-шо-о-о!
     Он наперед знал, негодяй, что мне больно вовсе не от флюса,  а от того,
что  до него еще пятьдесят идиотов предлагали мне тот же самый бессмысленный
вопрос. Он жаждал моих душевных терзаний, палач!
     Он  приходил ко  мне  именно  в  те  часы, когда я бывал занят по горло
спешной работой. Он садился и говорил:
     -- А-а! Я тебе, кажется, помешал?
     И  сидел у меня битых два часа со  скучной,  нудной болтовней  о себе и
своих детях. Он видел, как я судорожно хватаю себя  за  волосы  и  до  крови
кусаю губы, и наслаждался видом моих унизительных мучений.
     Отравив  мое рабочее  настроение  на  целый месяц  вперед,  он вставал,
зевая, и произносил:
     -- Всегда с тобой заболтаешься. А меня дела ждут. На железной дороге он
всегда заводил со мною . разговор с одного и того же вопроса:
     -- А позвольте узнать, далеко ли изволите ехать? И затем:
     -- По делам или так?
     -- А где изволите служить?
     -- Женаты?
     -- Законным? Или так?
     О, я хорошо  изучил все  его повадки. Закрыв  глаза,  я  вижу  его, как
живого. Вот он хлопает меня по плечу, по  спине  и по колену, делает широкие
жесты перед самым моим носом, от чего я вздрагиваю и морщусь, держит меня за
пуговицу сюртука, дышит  мне в  лицо, брызгается.  Вот он часто дрожит ногой
под  столом, от чего дребезжит ламповый колпак. Вот он барабанит пальцами по
спинке моего  стула во время длинной паузы в разговоре и тянет  значительно:
"Н-да-а",  и  опять  барабанит,  и  опять  тянет:  "Н-да-а".  Вот он  стучит
костяшками пальцев по столу, отхаживая'отыгранные пики и прикрякивая: "А это
что?  А  это?  А  это?.."  Вот  в  жарком  русском споре  приводит  он  свой
излюбленный аргумент:
     377


     т




     -- Э, батенька, ерунду вы порете!
     -- Почему же ерунду? -- спрашиваю я робко.
     -- Потому что чепуху!
     Что я  сделал  дурного  этому  человеку, я  не  знаю.  Но  он  поклялся
испортить  мое  существование и  испортил. Благодаря ему я  чувствую  теперь
глубокое отвращение к морю, луне, воздуху, поэзии, живописи и музыке.
     -- Толстой?  -- орал он и устно, и письменно, и пе-чатно. --  Состояние
перевел на жену, а сам... А с Тургеневым-то он как...  Сапоги шил... Великий
писатель земли русской... Урра!..
     -- Пушкин? О,  вот  кто создал  язык. Помните у него:  "Тиха украинская
ночь,  прозрачно  небо"...  А  женато  его,  знаете,  того...  А  в  Третьем
отделении, вы знаете, что с  ним сделали? А помните... тсс... здесь дам нет,
помните, как у него эти стишки:
     •
     Едем мы на лодочке, Под лодочкой вода...
     Достоевский?..  Читали,  как  он  однажды  пришел   ночью  к  Тургеневу
каяться... Гоголь -- знаете, какая у него была болезнь?
     Я  иду  на  выставку  картин  и  останавливаюсь  перед  тихим  вечерним
пейзажем. Но он следил, подлец, за мною по пятам. Он уже торчит сзади меня и
говорит с апломбом:
     -- Очень мило нарисовано... даль... воздух... луна  совсем как живая...
Помнишь, Нина, у Типяевых приложение к "Ниве"? Есть что-то общее...
     Я сижу в опере, слушаю "Кармен". Но  он уже тут как тут.  Он поместился
сзади  меня,  положил   ноги  на  нижний  ободок  моегб  кресла,   подпевает
очаровательному дуэту  последнего действия, и я с ненавистью чувствую каждое
движение  его тела.  И  я также слышу,  как  в антракте он говорит умышленно
громко, специально для меня:
     -- Удивительные пластинки у Задодадовых. Настоящий Шаляпин. Просто и не
отличить.
     Да!  Это  он, не  кто, как он,  изобрел  шарманку,  граммофон, биоскоп,
фотофон,   биограф,  фонограф,   ауксето-фон,   патефон,  музыкальный   ящик
"Монопан", механиче-
     378


     ского тапера, автомобиль, бумажные воротники, олеографию и газету.
     От него нет спасения! Иногда я убегал ночью на глухой морской берег,  к
обрыву, и ложился  там в уединении.  Но  он, как  тень,  следовал  за  мною,
подкрадывался ко мне и вдруг произносил уверенно и самодовольно:
     -- Какая чудная  ночь, Катенька, не правда ли? А облака? Совсем  как на
картине. А ведь попробуй художник так нарисовать -- ни за что не поверят.
     Он убил лучшие  минуты  моей жизни --  минуты  любви,  милые,  сладкие,
незабвенные ночи юности. Сколько раз,  когда я  брел под руку с  молчаливым,
прелестным,  поэтичным созданием вдоль аллеи, усыпанной лунными пятнами, он,
приняв  неожиданно  женский  образ, склонял мне голову на плечо и произносил
голосом театральной инженю:
     -- Скажите, вы любите природу? Что до меня -- я безумно обожаю природу.
Или:
     -- Скажите, вы любите мечтать при луне?
     Он был многообразен и  многоличен, мой истязатель,  но всегда оставался
одним   и   тем   же.  Он   принимал   вид  профессора,  доктора,  инженера,
женщины-врача,  адвоката,  курсистки, писателя, жены акцизного  надзирателя,
помещика,  чиновника,  пассажира,  посетителя,  гостя, незнакомца,  зрителя,
читателя, соседа по даче. В ранней молодости я имел глупость думать, что все
это были отдельные люди. Но он  был один.  Горький опыт открыл мне, наконец,
его имя. Это -- русский интеллигент.
     Если он не терзал меня лично, то повсюду он оставлял  свои  следы, свои
визитные  карточки.  На вершине Бештау  и  Машука я находил  оставленные  им
апельсинные  корки,  коробки  из-под сардинок и конфетные бумажки. На камнях
Алупки,  на  верху  Ивановской колокольни,  на гранитах  Иматры,  на  стенах
Бахчисарая, в Лермонтовском гроте -- я видел сделанные им надписи:
     "Пуся и Кузики, 1903 года, 27 февраля".
     "Иванов".
     "А. М. Плохохвостов из Сарапула".
     379


     "Иванов".
     "Печорина".
     "Иванов".
     "М. Д... П. А. Р... Талочка и Ахмет".
     "Иванов".
     "Трофим Живопудов. Город Самара".
     "Иванов".
     "Адель Соловейчик из Минска".
     "Иванов".
     "С  сей  возвышенности  любовался  морским  видом С.  Никодим  Иванович
Безупречный".
     "Иванов".
     Я  читал  его  стихи  и  заметки  во всех посетительских  книгах;  и  в
Пушкинском доме, и  в  Лермонтовской  сакле, и в старинных монастырях. "Были
здесь Чику-новы из Пензы.  Пили квас  и ели осетрину. Желаем того же и вам".
"Посетил  родное  пепелище  великою  русского  поэта,  учитель  чистописания
Воронежской мужской гимназии Пистоль".
     "Хвала тебе, Ай-Петри  великан, В одежде  царственной  из сосен! Взошел
сегодня на твой мощный стан Штабс-капитан п отставке Просин".
     Стоило  мне  только  раскрыть  любую  русскую  книгу,  как  я сейчас же
натыкался  на него. "Сию книгу читал  Пафнутенко". "Автор  дурак". "Господин
автор Не читал Карла  Маркса". Или вдруг длинная и безвкусная,  как мочалка,
полемика карандашом на полях. И, конечно,  не  кто иной, как он, загибал  во
всех книгах углы, вырывал страницы и тушил книгой стеариновые свечки.
     Господа судьи!  Мне  тяжело  говорить дальше... Этот  человек  поругал,
осмеял и опошлил все, что мне было дорого,  нежно  и трогательно.  Я боролся
очень  долго   с   самим   собою...   Шли   года.  Нервы   мои   становились
раздражительнее... Я видел, что нам обоим душно на свете. Один из нас должен
был уйти.
     Я  давно уже  предчувствовал, что  какая-нибудь  мелочь,  пустой случай
толкнет меня на преступление. Так и случилось.
     880


     Вы знаете подробности. В вагоне было так тесно, что пассажиры сидели на
головах  друг у друга. А он с женой, с  сыном, гимназистом приготовительного
класса, и с кучей  вещей занял две скамейки. Он  на  этот раз оделся в форму
министерства народного просвещения. Я подошел и спросил:
     -- Нет ли у вас свободного  места? Он ответил, как бульдог  над костью,
не глядя на меня:
     -- Нет. Тут еще один господин сидит. Вот его вещи. Он сейчас придет.
     Поезд  тронулся. Я нарочно остался стоять подле. Проехали верст десять.
Господин не приходил. Я нарочно стоял, молчал и глядел на педагога. Я думал,
что в нем не умерла совесть.
     Напрасно.  Проехали  еще  верст  с  пятнадцать.  Он  достал  корзину  с
провизией и стал закусывать.  Потом они пили чай. По поводу сахара произошел
семейный скандал.
     -- Петя! Зачем ты взял потихоньку кусок сахару?
     -- Честное слово, ей-богу, папаша, не брал. Вот вам ей-богу.
     --  Не божись и не лги. Я нарочно  пересчитал утром. Было  восемнадцать
кусков, а теперь семнадцать.
     -- Ей-богу!
     -- Не  божись. Стыдно лгать. Я тебе все прощу, но лжи не прощу никогда.
Лгут только трусы. Тот, кто солгал, тот может  убить,  и украсть, и изменить
государю и отечеству...
     И пошло, и пошло... Я эти речи  слыхал от него самого еще в моем бедном
детстве,  когда  он  был   сначала   моей  гувернанткой,  а  потом  классным
наставником, и позднее, когда он писал публицистику'в умеренной газете.
     Я вмешался:
     -