сегда  такой  скучный?  Вас  обижает
кто-нибудь?  Дедушка,  позвольте вам подарить вот это сахарное яичко. Нельзя
грустить   в  такой  прелестный  праздник.  Вы  поглядите,   дедушка,  здесь
стеклышко,  а за стеклышком барашек на травке. А когда вам  надоест глядеть,
вы можете это яичко скушать. Его можно есть, оно сахарное.
     Король привлек к себе эту добрую, совсем незнакомую ему,  светловолосую
и голубоглазую девочку и, гладя ее  голову дрожащею рукою, сказал с грустной
улыбкой:
     -- Ах, дорогое  мое дитя,  милое  дитя, у меня  нет зубов, чтобы грызть
сахар.
     Теперь девочка в свою очередь  погладила ручкой его жесткую морщинистую
щеку и сказала тоненьким голоском:
     --  Ах,  бедный,   бедный  дедушка.  Какой  же  вы   старенький,  какой
несчастненький... Тогда знаете что? У нас  нет дедушки...  Хотите быть нашим
дедушкой? Вы умеете рассказывать сказки?
     -- Да,  милое дитя. Чудесные старые  сказки. Про  'железных  людей, про
верные сердца, про победы и кровавые праздники...
     -- Вот и славно. А я буду вас водить гулять, буду рвать для вас цветы и
плести венки. Мы оба наденем по венку,  и это будет очень красиво. Смотрите,
вот у меня в руках цветы. Синенькие -- это фиалки, а белые -- подснежники. Я
вам  спою  все песни,  какие только знаю. Хорошо?  Я  буду  делиться  с вами
конфетами...
     И  странно:  король,  которого не могли  поколебать ни  доводы книг, ни
слова политиков, ни жестокие уроки жизни,  ни история, -- вдруг  сразу  всей
душой понял, как смешна  и бесполезна  была  его упрямая  вера  в отошедшее.
Нестерпимо захотелось ему семьи, ласки,
     486


     ухода, детского лепета... И, целуя светлые волосы де-' вочки, он сказал
едва.слышно:
     --  Я согласен, добрая девочка... я  согласен. Я был так одинок во  всю
мою жизнь... Но как на это посмотрит твой папа...
     Тогда  девочка убежала и  через минуту вернулась, ведя за руку высокого
загорелого  мужчину со спокойными и глубокими серыми глазами, который, низко
опустив шляпу, произнес:
     -- Если бы вы согласились, ваше величество,  на то, о чем  болтает  моя
девчурка, мы были бы бесконечно счастливы, ваше величество.
     -- Бросьте величество... -- сказал старик, вставая со скамьи и просто и
крепко  пожимая  руку  гражданина.  --  Отныне моего  величества  больше  не
существует.
     И  они  все вместе, втроем, вышли  навсегда из "Парка королей".  Н'о  в
воротах старик внезапно остановился, и обернувшиеся к нему спутники увидели,
что по его белой бороде, как алмаз по серебру, бежит светлая слеза.
     -- Не думайте...  --сказал старик дрожащим  от волнения  голосом, -- не
думайте, что  я буду... уж  вовсе для  вас бесполезен...  Я  умею... я  умею
клеить прекрасные коробочки из разноцветного картона...
     И в восторге от его слов бешено бросилась ему на шею рыженькая девочка.


НАЧАЛЬНИЦА ТЯГИ
     Самый правдоподобный святочный рассказ
     Этот рассказ, который я сейчас попробую  передать, был как-то рассказан
в небольшом обществе одним знаменитым адвокатом. Имя его, конечно,  известно
всей  грамотной  России. По некоторым причинам я, однако, не могу и не  хочу
назвать его  фамилии,  но  вот  его  приблизительный портрет: высокий  рост,
низкий и очень широкий лоб, как у Рубинштейна; бритое, точно у актера, лицо,
но  ни за актера, ни  за лакея его никто не  осмелился  бы принять; седеющая
грива, львиная голова, настоящий рот оратора,  -- рупор, самой  природой как
будто бы созданный для страстных, потрясающих слов.
     Среди   нашего   разговора  он   вдруг   расхохотался.   Так   искренно
расхохотался, как даже старые люди смеются своим юношеским воспоминаниям.
     -- Ну,  конечно, господа,  -- сказал он,  -- так пародировать святочные
рассказы,  как  мы  сейчас  делаем,  можно  до  бесконечности.  Не  устанешь
смеяться...  А вот я  вам сейчас, если  позволите, расскажу, как  мы однажды
втроем...  нет, виноват,  вчетвером... нет, даже  и не вчетвером, а впятером
встречали рождество... Уверяю вас, что это будет гораздо фантастичнее всех
     541
     святочных  рассказов.   Видите  ли:  жизнь  в  своей  простоте  гораздо
неправдоподобнее самого изощренного вымысла...


     Мы  трое были  приглашены на  елку к  владельцу меднопрокатного  завода
Щекину,  в окрестностях  Сиверской. Наутро нам обещали облаву на лисиц и  на
волков с обкладчиками-костромичами, а если бы не удалось, то простую охоту с
гончими. В  этом пригла-шении было много соблазнительного. Елку предполагали
устроить  в  лесу, --  настоящую  живую  елку,  но  только  с  электрическим
освещением. Кроме  того, там  была  целая  орава очаровательных  детишек  --
милых, свободных, ничем не стесненных, -- таких,  с которыми себя чувствуешь
в сто  раз лучше,  чем  со взрослыми, и сам, незаметно для себя, становишься
мальчуганом  двенадцати  л^т.  А еще,  кроме  того,  у  Щекиных  в  эти  дни
собиралось все, что только бывало в Петербурге талантливого и интересного.
     А  мы  трое   были:  ваш  покорный  слуга,  тогда  помощник  присяжного
поверенного, один начинающий' бас-теперь он мировая известность -- и третий,
ныне покойник, -- он умер четыре года тому назад-или, вернее, не умер, а его
съела служебная карьера.
     Ехали  мы  в  самом  блаженном,  в  самом радужном настроении. Накупили
конфет, тортов, волшебных фонарей, фейерверков,  лыж, микроскопов, коньков и
прочей  дряни.  Были похожи  на  дачных  мужей.  Но  настроение  наше начало
портиться уже на вокзале. Огромная толпища стояла у  всех дверей, ведущих на
платформу,  --  едва-едва ее  сдерживали  железнодорожные  сторожа.  И.  уже
чувствовалась между этими людьми та беспричинная взаимная ненависть, которую
можно наблюдать только в церквах, на пароходах и на железной дороге.
     По второму  звонку  все это стадо ринулось на  дебаркадер.  Опасаясь за
наши покупки, мы вышли последними. Мы прошли  весь поезд насквозь, от хвоста
до  головы.  Мест  не было.  В третьем  классе  нас  встретили  сравнительно
спокойно какие-то добродушные мужички,  даже  потеснились,  чтобы  дать  нам
место. Но было совсем стыдно злоупотреблять их гостеприим-
     545 *


     ством. Они и так сидели друг у  друга на головах. Во втором классе было
почти  то же самое,  но уж с оттенком недружелюбия.  Например: один чиновник
ехал   явно  по  бесплатному   билету;  я  попробовал   намекнуть  ему,  что
железнодорожный устав  строго  требует,  чтобы лица,  едущие  по бесплатному
билету,  уступали  свои  места  пассажирам  по  первому  требованию.  Но  он
почему-то назвал меня нахалом и дураком и  сказал: "Вы сами не знаете, с кем
имеете дело". Я подумал, что это переодетый  министр, и мы перешли  в первый
класс.
     Тут нам сразу повезло. Конечно, все купе были закрыты, как это и всегда
бывает, но случайно одна  дверка отворилась, и  один из  нас, именно  третий
товарищ,  успел  просунуть  руку  в  створку,  помешав  двери  захлопнуться.
Оказывается,  в  купе сидела  дама,  так  лет  тридцати  --  тридцати  двух,
прехорошенькая,  но в ту секунду очень  озлобленная  и похожая  на пороховую
бочку, под которую только что подложили фитиль.
     -- Куда вы лезете, разве вы не видите, что это 'купе §анято?
     Ах, боже  мой, все  мы  хорошо  знаем, как нелепо, нетактично и жестоко
ведут себя  дамы,  а  особенно  чиновные, в первых  двух  классах поездов  и
пароходов. Они занимают вдвоем полвагона с надписью:  "Дамское отделение", в
то  время  когда  в  следующей  половине  мужчины  стиснуты,  как  сардины в
нераскупоренной коробке. Но попробуйте  попросить у  них гостеприимства  для
больного старика или утомленного дорогой шестилетнего мальчика, -- сейчас же
крики,  скандал, "полное право" и  так далее.  Однако такая же дама способна
влезть со  своими баулами, картонками, зонтиками и  всякой дрянью в соседнее
"мужское отделение", стеснить  всех своим присутствием, заявить: "Я, знаете,
не  переношу  дамского  общества", и  завести  на  целую  ночь  утомительную
трескотню,  с визгами,  игривым хохотом,  ахами, ломаньем  и кокетством,  от
которых  наутро-  чувствуешь себя разбитым  гораздо больше,  чем  тряской  и
бессонницей.  В сопровождении  бонны, кормилицы  и  четырех  орущих  чад она
входит в  купе,  где  вы сидите  тихонько, с  послушным, скромным  ребенком,
останавливается на пороге и с отвраще-
     • 546


     нием фыркает: "Фу! И здесь каких-то детей напихали!" Словом, все это .и
многое  другое  мы  прекрасно  изучили и  были  уверены,  что  никакие  меры
кротости, увещевания и логика не помогут, но, как и всегда, в пятисотый  раз
пробовали тронуть сердитую даму. .
     -- Федор  Иванович приложил руку  к сердцу  и на  самой обольстительной
ноте своего изумительного голоса сказал:
     -- Прелестная синьора... "ам только  три станции... если  прикажете, мы
будем сидеть у ваших ног.
     Это оперное вступление нас и погубило. Почем  знать,  если  бы  он  был
один?.. Может,  она  и смилостивилась  бы.  Но нас было  трое. И,  вероятно,
поэтому фитиль достиг своей цели, и бочка разорвалась. Откровенно  говоря,,я
никогда не слышал ни раньше, ни позже такой ругани. В продолжение двух минут
она  успела нас  назвать:  железнодорожными  ворами,  безбилетными  зайцами,
убийцами, которые  в своих гнусных целях прибегают к  хлороформу, и  даже...
.простите, барыня... поставщиками живого товара в Константинополь.
     Потом, в своем гневе, она закричала:
     -- Кондуктор!
     Но разве мог  прийти ей на помощь кондуктор? Вероятно^ эту минуту он  с
трудом  прокладывал  себе  дорогу  в  самом  заднем вагоне  по  человеческим
головам.
     Тогда, ошеломленный ее бурным натиском, я позволил себе робко спросить:
     --  Сударыня, вы едете одни...  Может  быть,  вы знаете  случайно, кому
принадлежат вот эти  вещи: четыре картонки,  два чемодана, плетеная корзина,
деревянная лошадь почти в натуральную величину, вот эти горшки с гиацинтами,
игрушечные ружья,  барабаны  и сабли, этот порт-плед, наконец  этот  торт  и
банки с вареньем?
     -- Не знаю, -- сухо ответила она и отвернулась к окну.
     -- Сударыня,  -- продолжал  я  тоном рабской мольбы, -- вы сами видите,
что мы  нагружены,  как  верблюды. Мы падаем с  ног  от усталости...  Мы  не
обеспокоим  вас  долго  своим  присутствием.  Всего лишь  три станции...  Не
позволите ли вы положить эти чужие
     547


     вещи наверх, в сетки? Ну, хотя бы из христианского милосердия.
     -- Не позволю... -- ответила дама. .
     --  Но  ведь  все равно  вещи не  ваши.  Не  так ли? Если  бы  мы  сами
попробовали их переместить.
     Опять на нас повернулось красное, пылающее лицо.
     -- Ого! Попробуйте. Попробуйте только! Да вы знаете, с кем имеете дело?
Нахалы! Вы сами не знаете, к кому  пристаете.  Я -- начальница тяги! Я вас в
двадцать четыре часа...
     Мы  не  дослушали.  Мы вышли в коридор для небольшого совещания. К  нам
присоединился какой-то милый, чистенький, маленький,  серебряный старичок  в
золотых очках. Он все время был свидетелем  наших перекоров. Он-то нам и дал
один очень простой, но ехидный совет.
     Когда поезд  стал  замедлять  ход  перед  второй станцией  и^ама начала
суетиться, мы торжественно вошли в купе. Старичок злорадно шел за нами.
     --  Итак,  сударыня,  вы  все-таки  подтверждаете, что  эти вещи вам не
принадлежат? -- спросил третий, умерший.
     -- Дурак! Я вам сказала, что эти вещи не мои.
     -- Позвольте узнать, -- а чьи? -- спросил старичок голосом малиновки.
     -- Не твое дело.
     В  это время поезд  остановился. Вбежали носильщики. Дама велела одному
из них, -- она даже назвала его Семеном, -- взять вещи.
     Ну, уж тут мы  горячо вступились за чужую собственность! Мы все четверо
были свидетелями  того,  что вещи принадлежат  вовсе  не  даме,  а  какой-то
забывчивой пассажирке. Конечно, это дело нас не касается, но принципиально и
так далее. Вчетвером мы проследовали в жандармскую контору. Дама извивалась,
как уж, но мы ее взяли в настоящие тиски. Она говорила "Да! Вещи мои!" Тогда
мы отвечали: "Не угодно ли вам заплатить за все места,  которые вы занимали?
Железной дороге убыток, а мы,  как честные люди, этого  не можем допустить".
Тогда она кричала:  "Нет,  эти вещи  не мои!  А  вы •- хулиганы!"  Тогда  мы
говорили: "Су-548


     дарыня, вы на наших глазах хотели присвоить эти  вещи". -- "Повторяю же
вам, болваны, что это  мои собственные вещи... а вы обращались с беззащитной
женщиной, как свиньи!" Но тут уже выступал ядовитый старичок, пел соловьем и
в    качестве    беспристрастного   свидетеля   удостоверял   наше   истинно
джентльменское поведение, а также и то,  что мы два  часа с лишком стояли на
ногах  (воображаю,  как ему  в  его долгой жизни насолили  дамы первых  двух
классов!).
     Кончилось  тем,  что  она  растерялась  и заплакала.  Ну, тут  уж  и мы
размякли. Дали  ей воды,  бас проводил ее до извозчика, и  дурацкий протокол
был очень легко и быстро уничтожен. Один только старичок покачал укоризненно
на каждого из нас головою и безмолвно испарился в темноте.
     Но когда мы опять сошлись втроем  на платформе и поглядели на часы,  то
убедились  в том,  что если и поспеем к-  Щекиным,  то только к девяти часам
утра.  Это уже  выходило  за пределы  нашей  шутки.  Стали  расспрашивать  у
сторожа, какая здесь лучшая гостиница, то есть где меньше клопов.
     И вдруг слышим знакомый, но уже теперь славный, теплый голос:
     --  Господа, куда вы собираетесь? Оглядываемся. Смотрим -- наша дама. И
совсем новое лицо: милое русское лицо.
     -- Если  вы не  побрезгуете, поедемте  ко мне  на елку... Вы на меня не
сердитесь...  я все-таки женщина...  А  с  этими  железными дорогами  просто
голову растеряешь.
     Скажу по правде, никогда мне не было так весело, как в этот вечер. Даже
фейерверки,  против  обыкновения, горели  чудесно.  И  ребята  там  попались
чудесные. А с Анной Федоровной мы и до сих пор закадычные друзья.
     Он нагнулся, чтобы его глазам не мешала тень, и спросил:
     -- Правда, Анна Федоровна?
     Густой смеющийся голос из темноты ответил:
     -- Бесстыдник. Язык у вас, у адвокатов, так уж подвешен, что  не можете
не переврать!..


ПУТЕШЕСТВЕННИКИ
     Пахнет весной. Даже  в большом каменном городе слышится этот трепетный,
волнующий запах тающего снега, красных древесных  почек и размякающей земли.
По уличным стокам вдоль тротуаров бегут коричневые стремительные ручьи, неся
с собою  пух и щепки и отражая в себе по-весеннему прозрачно-голубое небо. И
где-то во дворах старинных деревянных  домов без умолку  поют  очнувшиеся от
зимы петухи.
     Околоточный надзиратель Ветчина пришел домой поздним  вечером. Всю ночь
он  провел  в участке на  ночном  дежурстве,  принимая пьяных  окровавленных
гуляк, проституток и воришек, выслушивал их лживые,  бессмысленные, путаные,
подлые  показания,   перемешанные   со  слезами,  божбой,  криками,  земными
поклонами  и  руганью, писал  протоколы, приказывал  обыскивать,  и нередко,
озлобленный   этим   непрерывным  пьяным   бредом,  удрученный  бессонницей,
раздраженный тесным  воротником мундира, он сам выкрикивал  страшным голосом
дикие угрозы и колотил кулаком по столу.
     А  днем  он должен  был  еще обходить не в  очередь,  в виде наказания,
наложенного полицеймейстером, свои посты и торчать в лакированных сапогах  и
белых перчатках посередине самого людного перекрестка.
     550


     Спать  ему  приходилось  только  урывками,  минутками,  не  раздеваясь,
корчась на'жестком  и  узком клеенчатом  диване или сидя за  столом, опустив
голову на сложенные руки.
     Даже  и теперь,  хотя он, придя домой, переоделся . и  умылся,  от него
пахнет улицей,  навозом  и  тем  отвратительным  запахом  ретирадного места,
карболки и скверного табаку, которым пропитаны все помещения участка.
     Он сидит один  в маленькой столовой и  вяло  ест  невкусный  разогретый
обед. Жены нет  дома.  Она  отправилась  сегодня к жене  помощника пристава,
чтобы вместе с  нею идти  в оперетку на  бесплатные  места. Сын гимназист за
стеною зубрит вслух*  французские слова. Мысли околоточного  текут скучно  и
тяжело. Собачья служба. Ночи без сна.  Омерзительные сцены в участке. Наряды
на  дежурство не в очередь. Нервы,  как разбитое фортепиано. Вечные приступы
беспричинной злобы, от которой точно захлебываешься, трясешься всем  телом и
так бледнеешь, что чувствуешь, как холодеет лицо и мгновенно высыхают  губы.
Общество сторонится. Приходится вести знакомство только между своими, а  там
вечный  разговор о  службе, о нарядах, о грабежах,  о сыскной  полиции,  а в
промежутках  --  винт  и  выпивка.  Жалованье  --   гроши.  Поневоле  берешь
праздничные или вымогаешь провизией. Другим  легче. У других все-таки хоть в
семье  наладилось что-то вроде уюта  и спокойного отдыха. У Ветчины и  этого
нет... Жена дома ходит неряхой, распустехой, но для гостей и для театра шьет
дорогие платья,  поглощающие  все жалованье. Ни  семья, ни кухня, ни  служба
мужа,  ни ученье  сына  ее не интересуют.  Придешь  со  службы усталый, весь
разломанный, точно коночная лошадь, а жены нет дома, или она в старом капоте
валяется часами на диване с переводным романом в руках и с коробкой шоколада
рядом, на стуле. Была она когда-то институткой, тоненькой, наивной девочкой,
верившей, что французские булки растут на деревьях и что  у каждого человека
стоят сзади два ангела, справа белый, а слева черный. Теперь она растолстела
     551


     и   огрубела,  хотя  все   еще  красива   грузной   и   яркой  красотой
тридцатипятилетней женщины;  она перестала верить в булки и в  двух ангелов,
но каждый день кричит мужу, что он испортил ее жизнь и теперь  пусть достает
деньги где хочет и как хочет.
     Испортил жизнь! Это еще вопрос, кто кому испортил. Благодаря ее глупой,
корыстной  и скандальной  связи  с инженером,  строившим  полковые  казармы,
Ветчину, по приговору общества  офицеров, попросили уйти из пехотного полка,
в котором он служил. Куда было идти, кроме полиции, если у  человека  нет ни
влиятельной родни,  ни денег?  И  мужа  она  давно  не любит. Если он  порою
разнежничается или попробует пожаловаться на тернии полицейской службы, она,
'не отрываясь  от книжки,  тянет  брезгливо: "Ах, да  оставьте вы меня, ради
бога, в покое. Минуты от вас нет свободной". И под предлогом каких-то вечных
женских болезней, утомления  или того, что от  мужа всегда пахнет участком и
конюшней, она уже давно изгнала Ветчину из спальни в кабинет, где ему стелют
на оттоманке.
     И всегда  у нее увлечения. О  жизни в полку  -- нечего  говорить.^Потом
студент,  Колин репетитор. Он, Ветчина, только хлопал тогда глазами, ревнуя,
мучась и сам стараясь не верить своим подозрениям. Теперь-то он хорошо знает
о прошлом, потому  что  ту  же самую  игру томными  глазами,  те же  длинные
рукопожатия,  те  же  самые  нервные,  вибрирующие  интонации  в  голосе  он
наблюдает сейчас между Верой /2
     Патронов с дробью и пулями .... 6 " 4 "
     Ранцы ............. 2 " 1!/2
     To/юр рубить сучья для костра . . . 2 " -- "
     Табак, спички ........... 2 " _ "
     Чай ..............--" 1 "
     Сахар. .......... . , 2 " -- "
     Мелочи, компас, часы, соль и пр. . . --" 1 "
     Ружья ............. 7 " 6 "
     ( ; Итого 38 ф. 24 ф.
     Во время составления списка о?а великодушничают и любовно перекоряются.
Коля хочет нести  поклажу поровну.  Но отец настаивает на  том, что ему, как
более сильному и привычному, следует взять груз несколько потяжелее*. Список
много  раз  проверяют.  Наконец  кажется, что взято  все  необходимое.  Коля
рассчитывает циркулем по  масштабной линейке  расстояние. От Торнео до озера
Кунто около трехсот пятидесяти верст. Считая  в день по семнадцать верст, --
сущий пустяк  для  привычного пешехода,  -- они в двадцать дней  пройдут это
расстояние. Озеро  Кунто, длиною сто  двадцать  верст. Его  надо проплыть на
парусно