подь, что грехи мои прощены?
     И ангел ответил:
     -- Нз костра, что тлеет возле тебя, возьми  обгорелую головню, покрытую
пеплом,  и  посади в землю.  И когда мертвое  дерево оденется корой,  пустит
ростки и зацветет, то знай -- настал час твоего искупления.
     Прошло с тех пор  двадцать лет.  По  всей стране  падишаха- да  продлит
аллах дни  его! -- шла слава о гостинице у  семи дорог на пути  из  Джедды в
Смирну. Нищий уходит оттуда с рупиями в дорожной суме,
     99


     голодный -- сытым, усталый -- бодрым, раненый -- исцеленным.
     Двадцать лет,  двадцать  долгих лет  глядел  каждый вечер Демир-Кая  на
чудесный обрубок дерева, вкопанный во дворе, но он оставался черен и мертв.
     Потускнели у  Демир-Кая орлиные  глаза,  согнулся  его могучий стан,  и
волосы на голове его стали белы, как крылья ангела.
     Но  вот  однажды  ранним  утром услышал он конский топот,  и выбежал на
дорогу, и  увидел всадника, который  мчался на  взмыленной лошади. Кинулся к
нему Демир-Кая, схватил коня под уздцы и молил всадника:
     -- О  брат мой, зайди  в дом  ко  мне, освежи лицо свое водою, подкрепи
себя пищей и питьем, услади уста твои сладким благоуханием кальяна.
     Но путник крикнул в злобе:
     -- Пусти меня, старик! пусти!
     И  плюнул он в лицо Демир-Кая, и ударил его рукояткою бича по голове, и
поскакал дальше.
     Загорелась в  Демир-Кая  гордая разбойничья  кровь. Поднял  он с  земли
тяжелый камень, и бросил его вслед обидчику, и  разбил ему череп.  Покачался
всадник на седле, схватился за голову, упал на дорожную пыль.
     С ужасом в сердце подбежал к нему Демир-Кая и сказал скорбно:
     -- Брат мой, я убил тебя! Но умирающий ответил:
     --  Не ты убил меня,  а рука  аллаха. Слушай,  паша  нашего вилайета --
жестокий,  алчный, несправедливый  человек. Мои друзья затеяли  против  него
заговор.  Но я прельстился богатой денежной  наградой. Я  хотел их выдать. И
вот,  когда я торопился  с моим  доносом,  меня остановил  камень, брошенный
тобою. Так хочет бог. Прощай.
     Удрученный горем, вернулся Демир-Кая  в свой двор. Лестница добродетели
и раскаяния,  по которой он так  терпеливо всходил вверх целые двадцать лет,
подломилась под ним и рухнула в один короткий миг летнего утра.
     100


     В  отчаянии  поглядел  он   туда,   где  взор   его  привык   ежедневно
останавливаться на черной,  обугленной головне. И вдруг  -- о, чудо!  --  он
видит, что на его глазах умершее дерево пускает ростки, покрывается печками,
одевается благоуханной зеленью и расцветает нежными желтыми цветами.
     •Тогда упал  Демир-Кая и радостно заплакал. Ибо он понял, что великий и
всемилостивый  аллах в неизреченной премудрости своей простил ему  девяносто
девять загубленных жизней за смерть предателя".





КАК Я БЫЛ АКТЕРОМ
     Эту   печальную   и   смешную   историю   --   более   печальную,   чем
смешную,--'рассказывал  мне как-то один приятель,  человек, проведший  самую
пеструю жизнь, бывавший, что называется, .и на коне и под конем, но вовсе не
утративший  под хлыстом судьбы  ни сердечной доброты, ни ясности  духа. Лишь
одна эта  история отразилась на нем несколько странным образом: после нее он
раз навсегда перестал  ходить в театр и до сих пор не  ходит, как бы  его ни
уговаривали.
     Я постараюсь передать  рассказ моего приятеля, хотя и боюсь, что мне не
удастся это сделать в той простой форме, с  той мягкой и грустной насмешкой,
как я его слышал.
     Ну, вот...  Представляете ли вы себе скверный южный  уездный городишко?
Посредине этакая  огромная  колдобина, где окрестные хохлы, по пояс в грязи,
продают с телег огурцы и картофель.  Это базар. С одной его стороны собор и,
конечно, Соборная улица, с другой --  городской сквер, с третьей -- каменные
городские ряды,  у которых  желтая штукатурка  облупилась,  а  на крыше и на
карнизах сидят голуби; наконец, с четвертой стороны впадает главная улица, с
отделением какого-то банка, с почтовой конторой, с нотариу-
     5* 115


     сом  и  q  парикмахером  Теодором  из Москвы; В окрестностях  города, в
разных там Засельях, Замостьях,  Заречьях, был расквартирован пехотный полк,
в  центре  города  стоял драгунский. В  городском сквере  возвышался  летний
театр. Вот и все.
     Впрочем, надо еще прибавить, что  и самый город с  его думой и реальным
училищем,  а  также сквер, и театр, и  мостовая на главной улице -- все  это
существует  благодаря   щедротам  местного   миллионера   и  сахарозаводчика
Харитоненко.
     II
     Как  я  попал  туда  -- длинная  история. Скажу вкратце.  Я должен  был
встретиться в  этом городке с  одним моим другом, с настоящим,  царство  ему
небесное,  истинным другом,  у  которого, однако же,  была жена, которая, по
обыкновению всех жен наших истин-
     . ных друзей,  терпеть  меня  не могла.  И у  него  и у  меня  было  по
нескольку тысяч, скопленных  тяжелым трудом: он, видите ли, служил много лет
педагогом  и  в то же время страховым инспектором, а  я целый год  счастливо
играл в  карты. Однажды  мы  с  ним набрели на весьма выгодное предприятие с
южным  барашком,  и решили рискнуть. Я поехал вперед, он должен был приехать
двумя-тремя днями позже. Так как мое ротозейство было уже давно известно, то
.общие  деньги  хранились у него,  хотя  в разных пакетах, ибо мой друг  был
человек аккуратности немецкой.
     И  вот начинается  град несчастий. В  Харькове на  вокзале, пока  я  ел
холодную  осетрину, соус  провансаль,  у меня вытащили из  кармана бумажник.
Приезжаю в С. (это тот самый городишко, о котором  идет речь) с той мелочью,
что была у меня  в кошельке, и с тощим, но хорошим  желто-красным английским
чемо-
     'даиом.  Останавливаюсь в  гостинице  --  конечно  Петербургской  --  и
начинаю  посылать телеграмму  за  телеграммой.  Гробовое молчание.  Да,  да,
именно гробовое, потому что в тот самый  час, когда вор тащил  мой бумажник-
представьте, какие шутки шутит судьба! --
     116


     в  этот  час мой друг и  компаньон  умер от  паралича  сердца, сидя  на
извозчике. Все его вещи  и  деньги  были опечатаны, и по  каким-то  дурацким
причинам эта волокита с судейскими чинами продолжалась полтора месяца. Знала
ли убитая горем вдова, или не знала о моих деньгах -- мне неизвестно. Однако
телеграммы мои она  все  получила до одной,  но молчала упорно,  молчала  из
мелочной, ревнивой и глупой женской мести. Впрочем, эти телеграммы сослужили
мне впоследствии большую пользу. Уже по снятии печатей совсем незнакомый мне
человек, присяжный  поверенный,  ведший дело  о вводе  в наследство, обратил
случайно на них внимание, пристыдил  вдову и на свой страх перевел мне прямо
на театр  пятьсот  рублей. Да  и  то сказать  -- это были  не  телеграммы, а
трагические вопли моей души по двадцати и по тридцати слов.
     П1
     Итак,  я  сижу в Петербургской гостинице  уже десятый  день. Вопли души
совершенно истощили  мое портмоне.  Хозяин  --  мрачный, заспанный, лохматый
хохол с  лицом убийцы --  уже давно не  верит ни одному  моему слову.  Я ему
показываю некоторые  письма и бумаги, из которых он  мог бы и т.  д., но  он
пренебрежительно  отворачивает лицо и сопит. Под конец мне приносят обедать,
точно Ивану Александровичу Хлестакову:  "Хозяин сказал,  что это в последний
раз..."
     И  вот наступил  день,  когда  в моем кармане  остался один сиротливый,
позеленелый двугривенный. В это утро хозяин грубо сказал мне, что ни кормить
меня,  ни  держать  больше  не  станет,  а  пойдет  к  господину приставу  и
пожалится. По тону его я понял, что этот человек решился на все.
     Я вышел из гостиницы и весь день  блуждал по городу. Помню, заходил я в
какую-то транспортную  контору  и еще  куда-то просить места.  Понятно,  мне
отказали  с'первого  же слова.  Иногда я  присаживался на  одну  из  зеленых
скамеек,   что  стояли   вдоль  тротуара  главной   улицы,   между  высокими
пирамидальными
     117


     тополями. Голова  у  меня кружилась,  меня тошнило от голода.  Но ни на
секунду мысль о самоубийстве не приходила мне в голову. Сколько, сколько раз
в моей путаной жизни бывал я на краю этих мыслей, но, глядишь,  .прошел год,
иногда месяц, а то и просто десять минут, и вдруг все  изменилось, все опять
пошло удачно, весело, хорошо... И в этот  день, бродя по  жаркому,  скучному
городу, я только говорил самому себе: "Да-с, дорогой Павел Андреевич, попали
мы с вами в переплет".
     Хотелось  есть. Но по какому-то тайному  предчувствию я  все берег  май
двадцать  копеек. Уже вечерело, когда я увидел на заборе  красную афишу. Мне
все равно нечего было делать. Я машинально подошел и прочитал, что сегодня в
городском саду дают трагедию Гуцкова "Уриэль Акоста" при  участии таких-то и
таких-то.  Два  имени  были  напечатаны  большим  черным  шрифтом:  артистка
петербургских  театров  г-жа Андросова  и  известный харьковский  артист  г.
Лара-Лар-ский;   другие   были  помельче:   г-жи   Вологодская,   Медведева,
Струнина-Дольская,   .   гг.    Тимофеев-Сумской,    Акименко,   Самойленко,
Нелюбов-Ольгин, Духовской.  Наконец  самым меньшим набором  стояло:  Петров,
Сергеев,  Сидоров,  Григорьев,  Николаев   и  др.  Режиссер  г.  Самойленко.
--Директор-распорядитель г. Ва-лерьянов.
     На  меня снизошло внезапное, вдохновенное, отчаянное  решение. Я быстро
перебежал  напротив,  к  парикмахеру  Теодору  из  Москвы,  и  на  последний
двугривенный велел сбрить,  себе усы и  остренькую  бородку. Боже праведный!
Что за угрюмое, босое лицо взглянуло на меня из  зеркала!  Я не хотел верить
своим глазам.  Вместо  тридцатилетнего мужчины  не  слишком красивой,  но во
всяком случае  порядочной наружности, там, в  зеркале, напротив меня, сидел,
обвязанный  по  горло  парикмахерской  простыней,  --   старый,  прожженный,
заматерелый провинциальный комик, со  следами всяческих пороков на  лице и к
тому же явно нетрезвый.
     --  В нашем театре  будете  служить?  --  спросил  меня  парикмахерский
подмастерье, отрясая простыню.
     -- Да!--ответил я гордо. -- Получи!
     118


IW
     По дороге к городскому саду я размышлял: "Нет худа без добра. Они сразу
увидят во мне старого, опытного воробья. В таких маленьких летних  театриках
каждый  лишний  человек  полезен.  Буду  на  первый  раз  скромен...  рублей
пятьдесят... ну, сорок в месяц. Будущее покажет... Попрошу аванс... рублей в
двадцать...  нет,  это  много...  рублей  в  десять...  Первым  делом  пошлю
потрясающую телеграмму...  пятью пять -- двадцать  пять,  да  ноль --  два с
полтиной, да  пятнадцать  за  подачу  -- два  рубля  шестьдесят  пять...  На
остальные  как-нибудь продержусь, пока'не  приедет Илья... Если они  захотят
испытать меня...  ну что  ж...  я  им  произнесу что-нибудь...  вот хотя  бы
монолог Пи" мена".
     И я начал вслух, вполголоса, торжественным утробным тоном:
     Еще одно-о после-еднее сказа-анье.
     Прохожий  отскочил  от меня в испуге. Я сконфузился и крякнул. Но я уже
подходил к городскому саду. Там  играл военный оркестр,  по дорожкам, шаркая
ногами,  ходили тоненькие местные барышни в розовом и голубом, без шляпок, а
за  ними увивались с непринужденным смехом, заложив руку за  борт  кителя, с
белыми фуражками набекрень, местные писцы, телеграфисты и акцизники.
     Ворота были открыты настежь. Я вошел. Кто-то пригласил меня получить из
кассы  билет,  но  я  спросил  небрежно:  где здесь распорядитель,  господин
Валерья-нов? Мне тотчас же указали  на двух бритых  молодых господ, сидевших
неподалеку от входа на скамейке. Я подошел и остановился в двух шагах.
     Они не замечали меня,  занятые разговором,  но я  успел рассмотреть их:
один,  в легкой панаме и  в  светлом фланелевом костюме с  синими полосками,
имел притворно-благородный вид и  гордый профиль первого любовника  и слегка
поигрывал  тросточкой;  другой,   в  серенькой   одежде,  был  необыкновенно
длинноног и длиннорук, ноги у него как будто бы начинались от:
     119


     середины  груди,  и  руки,  вероятно, висели  ниже колен,  -- благодаря
этому,  сидя,  он  представлял  собою  причудливую ломаную  линию,  которую,
впрочем,  легко изобразить  при помощи складного аршина. Голова  у него была
очень мала, лицо в веснушках и живые черные глаза.
     Я скромно откашлялся. Они оба повернулись ко мне.
     -- Могу я видеть господина Валерьянова? -- спросил я ласково.
     -- Это я, -- ответил рябой, -- что вам угодно?
     -- Видите ли,  я хотел... -- у  меня что-то запершило в горле,--я хотел
предложить вам мои услуги  в  качестве... в  качестве, там, второго  комика,
или... вот... третьего простака... Также и характерные...
     Первый любовник встал и удалился, насвистывая и помахивая тросточкой.
     -- А вы где раньше служили? -- спросил господин Валерьянов.
     Я только  один раз был  на сцене, когда  играл Ма-карку в  любительском
спектакле, но я судорожно напряг воображение и ответил:
     -- Собственно, ни в одной солидной антрепризе,  как, например,  ваша, я
до  сих  пор не служил...  Но мне приходилось  играть в маленьких труппах  в
Юго-Западном  крае... Они  так же быстро распадались,  как  и создавались...
например, Маринич... Соколовский... и еще там другие...
     -- Слушайте, а вы не пьете? -- вдруг огорошил меня господин Валерьянов.
     -- Нет, -- ответил я без пинки. --  Иногда перед обедом или в компании,
но созсем умеренно.
     Господин Валерьянов поглядел, щуря свои черные глаза на песок,  подумал
и сказал:
     -- Ну  хорошо... я беру вас. Пока что двадцать  пять  рублей в месяц, а
там посмотрим. Да, может  быть, вы и сегодня будете нужны. Идите на сцену  и
спросите помощника режиссера Духовского. Он вас представит режиссеру.
     Я пошел на сцену и дорогой думал: почему он не спросил моей театральной
фамилии? Вероятно, забыл?
     120


     А может быть, просто догадался, что у --меня никакой фамилии нет? Но на
всякий случай я тут же по пути изобрел-себе фамилию -- не особенно .громкую,
простую и красивую -- Осинин.
     За кулисами я разыскал Духовского --  вертлявого мальчугана с-  испитым
воровским  лицом.  Ои  в свою очередь представил меня  режиссеру Самойленке.
Режиссер играл  сегодня  в  пьесе какую-то героическую роль  и  потому был в
театральных золотых латах, в ботфортах  и в гриме молодого любовника. Однако
сквозь эту оболочку я успел разобрать, что Самойленко толст, что лицо у него
совершенно  кругло,  и  на  этом  лице  два  маленьких  острых  глаза и рот,
сложенный  в  вечную баранью улыбку.  Меня он принял надменно и руки мне  не
подал. Я уже хотел отойти от него, как он сказал:
     -- Постойте-ка... как вас?.. Я не расслышал фамилии...
     --  Васильев!  --  услужливо  подскочил  Духовской.  Я смутился,  хотел
поправить ошибку, но было уже поздно.
     -- Вы  вот что, Васильев... Вы сегодня не уходите... Духовской, скажите
портному, чтобы Васильеву дали куту.
     Таким-то  образом из Осинина я и- сделался  Васильевым и остался  им до
самого конца  моей  сценической деятельности, в  ряду с  Петровым, Ивановым,
Николаевым, Григорьевым,  Сидоровым и др. Неопытный актер  -- я  лишь спустя
неделю догадался,  что  среди этих  громких  имен лишь  одно мое  прикрывало
реальное лицо. Проклятое созвучие погубило меня!
     Пришел  портной  --  тощий,  хромой  человек,  надел  на   меня  черный
коленкоровый  длинный саван с  рукавами  и  заметал его сверху донизу. Потом
пришел парикмахер. Я в нем узнал того самого подмастерья от Теодора, который
только  что  меня брил, и мы дружелюбно  улыбнулись друг  другу.  Парикмахер
надел на мою голову черный парик с пейсами. Духовской вбежал
     121


     в уборную  и  крикнул:  "Васильев,  гримируйтесь  же!" Я сунул  палец в
какую-то краску,  но  сосед слева, суровый мужчина с  глубокомысленным лбом,
оборвал меня:
     -- Разве не видите, что лезете в. чужой ящик? Вот общие краски.
     Я  увидел большой  ящик с ячейками, наполненными  смешавшимися грязными
красками. Я был, как в чаду. Хорошо было Духовскому кричать: "Гримируйтесь!"
А как это делается? Но я мужественно  провел вдоль носа белую черту  и сразу
стал похож  на  клоуна. Потом навел себе жестокие  брови. Сделал под глазами
синяки. Потом  подумал: что  бы мне еще сделать?  Прищурился и устроил между
бровей две вертикальные морщины. Теперь я походил на предводителя коман-чей.
     -- Васильев, приготовьтесь! -- крикнули сверху.
     Я поднялся из уборной и  подошел  к полотняным сквозящим  дверям задней
стенки. Меня ждал Духов-ской.
     -- Сейчас вам выходить. Фу, черт, на кого вы похожи! Как только скажут:
"Нет, он вернется" -- идите! Войдете  и скажете... -- Он назвал какое-то имя
собственное, которое я  теперь забыл: -- "Такой-то требует свиданья..." -- и
назад. Поняли?
     -- Да.
     "...Нет,  он вернется!" -- слышу  я и, оттолкнув Ду-ховского, стремлюсь
на  сцену.  Черт  его  побери,  как зовут  этого  человека? Секунда,  другая
молчания...  Зрительная  зала  -- точно  черная шевелящаяся  бездна... Прямо
передо  мной на сцене  ярко освещены лампой незнакомые мне, грубо намазанные
лица. Все смотрят на меня напряженно.  Духовской шепчет что-то сзади,  но  я
ничего  не могу разобрать. Тогда  я  вдруг  выпаливаю голосом торжественного
укора:
     -- Да! Он вернулся!
     Мимо меня проносится, как ураган, в своем золотом  панцыре  Самойленко.
Слава богу! Я скрываюсь за кулисы.
     В этом спектакле меня употребляли еще два раза. В той сцене, где Акоста
громит еврейскую рутину и


     потом падает, я должен был подхватить его на руки и волочить за кулисы.
В этом деле мне помогал пожарный солдат, наряженный в такой же черный саван,
как и я. (Почем  знать, может быть, он у публики сошел за Сидорова?) Уриэлем
Акостой  оказался  тот самый  актер, что сидел  давеча  с Валерьяновым  --на
скамейке; он же был и известный  харьковский артист Лара-Ларский. Подхватили
мы его  довольно неловко -- он был мускулист  и тяжел,  -- но, к счастью, не
уронили.  Он  только  сказал  нам  шепотом:  "Чтоб вас  черт, олухи!" Так же
благополучно мы его  протащили  сквозь узкие  двери,  хотя  долго  потом вся
задняя стена древнего храма раскачивалась и волновалась.
     В  третий  раз  я  присутствовал  без слов при  суде над  Акостой.  Тут
случилось маленькое происшествие, о котором не стоило бы и говорить. Просто,
когда  вошел Бен-Акиба  и все перед ним встали, я, по ротозейству, продолжал
сидеть. Но кто-то больно щипнул меня выше локтя и зашипел:
     --  Вы  с ума сошли. Это  Бен-Акиба!  Встаньте! Я  поспешно встал.  Но,
ей-богу, я не знал, что это Бен-Акиба. Я думал: так себе, старичок.
     По окончании пьесы Самойленко сказал мне:
     -- Васильев, завтра в одиннадцать на репетицию.
     Я возвратился в гостиницу, но, узнав мой голос, хозяин захлопнул дверь.
Ночь я провел на  одной из зеленых скамеечек между  тополями. Спать мне было
тепло,  и  во сне  я видел  славу. Но  холодный  утренник и ощущение  голода
разбудили меня довольно рано. .
     VI
     Ровно в  половине одиннадцатого  я пришел  в театр. Никого еще не было.
Только кое-где по саду бродили заспанные лакеи из летнего  ресторана в белых
передниках.  В  зеленой решетчатой беседке, затканной диким  виноградом, для
кого-то приготовляли завтрак или утренний кофе.
     Потом  я узнал, что  здесь каждое  утро завтракали  на  свежем  воздухе
распорядитель театра господин
     123


     Валеръянов  и  старая  бывшая  актриса Булатова-Черногорская,  дама лет
шестидесяти пяти, которая содержала как театр, так и самого распорядителя.
     Была  постлана  свежая блестящая  скатерть,  стояли два  прибора, и  на
тарелке возвышались две столбушки нарезанного хлеба -- белого и ситного...
     Тут идет щекотливое место. Я в первый и в последний раз сделался вором.
Быстро  оглянувшись кругом,  я юркнул  в  беседку и  растопыренными пальцами
схватил несколько кусков  хлеба. Он был такой, мягкий! Такой прекрасный!