чная   шляпа,   которую   тогда  носили   поголовно   все
социал-демократы,  его  маленький  рост,  круглый  животик,   золотые  очки,
прищуренные глаза, напряженная от солнечных лучей гримаса вокруг рта, -- все
в нем вдруг показалось ей
     338


     бесконечно знакомым и в то же время почему-то враждебным  и неприятным.
У нее мелькнуло сожаление, зачем она не телеграфировала  из Севастополя, что
уезжает навсегда: так просто написать бы, без всякого объяснения причин.
     Но  он уже  увидел ее  издали и  размахивал  шляпой  и высоко  поднятой
палкой.
     VII
     Поздно ночью она встала  со своей постели,  которая отделялась  от  его
постели ночным столиком и, не зажигая  света,  села у него  в ногах и слегка
прикоснулась к нему. Он тотчас же приподнялся и прошептал с испугом:
     -- Что с тобой, Елочка? Что ты?
     Он был смущен и тяжело обеспокоен ее сегодняшним напряженным молчанием,
и, хотя она ссылалась на головную боль от морской болезни,  он чувствовал за
ее  словами  какое-то  горе  или  тайну.  Днем  он  не  приставал  к  ней  с
расспросами, думая, что время само покажет и объяснит. Но и теперь, когда он
не перешел еще  от  сна к  пошлой мудрости жизни,  он  безошибочно, где-то в
самых  темных  глубинах  души,  почувствовал,  что  сейчас  произойдет нечто
грубое, страшное, не повторяющееся никогда вторично в жизни.
     Оба  окна были открыты настежь. Сладостно, до щекотки, пахло невидимыми
глициниями. В городском саду играл струнный  оркестр,  и звуки  его казались
прекрасными и печальными.
     -- Сергей,  выслушай  меня, -- сказала Елена.  -- Нет, нет, не  зажигай
свечу, --  прибавила  она торопливо, услышав, что  он затарахтел коробкою со
спичками.--  Так будет  лучше...  без  огня... То,  что я тебе скажу,  будет
необычайно  и  невыносимо тяжело  для тебя,  но я не могу иначе,  и я должна
испытать тебя... Прости меня!
     Она едва  видела его  в темноте  по  белой рубашке.  Он ощупью  отыскал
стакан и графин, и она слышала,  как  дрожало стекло о стекло. Она  слышала,
как большими, громкими глотками пил он воду.
     12*
     339


     -- Говори, Елочка, -- сказал он шепотом.
     -- Послушай! Скажи мне, что бы ты сделал или сказал; если бы я пришла к
тебе и сказала: "Милый Сергей, вот я, твоя жена,  которая никого не* любила,
кроме тебя, никого не полюбит,  кроме тебя, и я сегодня изменила тебе. Пойми
меня, изменила совсем, до того последнего  предела, который только  возможен
между  мужчиною  и  женщиною".  Нет, не торопись отвечать мне.  Изменила  не
тайком,  не   скрываючись,  а  нехотя,   во   власти   обстоятельств...  Ну,
предположи...   каприз   истерической  натуры,  необыкновенную,  неудержимую
похоть,  ну,  наконец, насилие со стороны  пьяного человека... какого-нибудь
пехотного офицера... Милый Сергей, не делай  никаких отговорок и отклонений,
не останавливай меня, а отвечай мне прямо. И помни, что, сделав это, я ни на
одну секунду не переставала любить тебя больше всего, что мне дорого.
     Он  помолчал,  повозился немного  на постели, отыскал  ее  руку,  хотел
пожать ее, но она отняла руку.
     --   Елочка,  ты  испугала  меня,  я  не  знаю,  что  тебе  сказать,  я
положительно не знаю. Ведь если ты полюбила бы другого, ведь  ты  сказала бы
мне, ведь ты не стала бы меня обманывать, ты  пришла  бы  ко  мне и сказала:
"Сергеи! Мы оба  свободные и честные люди, я перестала любить тебя, я  люблю
другого,  прости  меня --  и расстанемся".  И я  поцеловал  бы  твою руку на
прощанье и сказал бы: "Благодарю тебя за  все, что ты мне дала, благословляю
твое имя, позволь мне только сохранить твою дружбу".
     --  Нет! Нет... не то...  совсем не то...  Не полюбила,  а просто грубо
изменила тебе. Изменила потому, что не могла не изменить, потому что не была
виновата.
     -- Но он тебе нравился? Ты испытала сладость любви?
     -- Ах,  нет, нет!  Сергей, все время  отвращение, глубокое, невероятное
отвращение. Ну, вот скажи, например, если бы меня изнасиловали?
     Он  осторожно привлек  ее к себе, -- она  теперь не сопротивлялась.  Он
говорил:
     -- Милая Елочка,  зачем об  этом  думать? Это  все  равно,  если  бы ты
спросила меня, разлюблю ли я тебя,
     340


     если вдруг оспа обезобразит твое лицо или железнодорожный поезд отрежет
тебе  ногу.  Так  и  это.  Если  тебя  изнасиловал какой-нибудь  негодяй, --
господи,  что не возможно  в  нашей современной жизни! --  я  взял  бы тебя,
положил  твою  голову себе  на грудь,  вот как я делаю  сейчас, и сказал бы:
"Милое мое, обиженное, бедное дитя, вот я жалею тебя как муж, как  брат, как
единственный друг и смываю с твоего сердца позор моим поцелуем".
     Долго они молчали, потом Сергей заговорил:
     -- Расскажи мне все! И она начала так:
     -- Предположи себе... Но помни, Сергей, что это только предположение...
Если  бы  ночью   на  пароходе  меня  схватил  неудержимый  приступ  морской
болезни...
     И она  подробно, не выпуская ни  одной  мелочи, рассказала ему все, что
было  с  ней прошлою ночью.  Рассказала  даже  о  том  потрясающем  и теперь
бесконечно мучительном для нее ощущении, которое овладело  ею в  присутствии
молодого юнги. Но она все  время вставляла в  свою речь слова: "Слышишь, это
только предположение! Ты не думай, что это было, это только предположение. Я
выдумываю самое худшее, на что способно мое воображение".
     И когда она замолчала, он сказал тихо и почти торжественно:
     -- Так это  было? Было? Но  ни судить тебя,  ни прощать тебя я не  имею
права. Ты виновата в этом столько же, сколько в дурном, нелепом сне, который
приснился тебе. Дай мне твою руку!
     И, поцеловав ее руку, он спросил ее еле слышно:
     -- Так это было, Елочка?
     -- Да, 'мой милый.  Я так несчастна, так  глубоко несчастна.  Благодарю
тебя за то, что ты утешил меня, не разбил моего сердца. За эту одну минуту я
не знаю, чем я .отблагодарю тебя в жизни!
     И  вот, с горькими  и  радостными слезами,  она прижалась к  его груди,
рыдая  и сотрясаясь  голыми плечами  науками  и  смачивая  его  рубашку.  Он
бережно, медленно, ласково гладил по ее волосам рукою.
     341


     -- Ложись, милая, поспи, отдохни. Завтра ты проснешься  бодрая,  и  все
будет казаться, как давнишний сон.
     Она легла.  Прошло четверть  часа. Расслабляюще,  томно пахла глициния,
сказочно-прекрасно звучал оркестр вдали, но  муж и жена не  могли  заснуть и
лежали,  боясь  потревожить  друг  друга,  с закрытыми глазами,  стараясь не
ворочаться, не вздыхать, не кашлять, и каждый понимал, что другой не спит.
     Но вдруг он вскочил на кровати и произнес с испугом:
     --  Елочка! А  ребенок?  А вдруг  ребенок?  Она  помедлила  и  спросила
беззвучно:
     -- Ты бы его возненавидел?
     -- Я его не возненавижу. Дети все прекрасны, я тебе сто раз говорил  об
этом и  верю -- не только словами, но всей душой, -- что нет разницы в любви
к  своему  или к  чужому  ребенку.  Я  всегда  говорил,  что  исключительное
материнское  чувство -- почти преступно, что  женщина, которая, желая спасти
своего   ребенка  от  простой  лихорадки,  готова  была  бы  с  радостью  на
уничтожение  сотни чужих, незнакомых ей детей, -- что такая женщина  ужасна,
хотя она  может быть прекрасной или, как говорят, "святой" матерью. Ребенок,
который  получилсй  бы от  тебя в таком случае,  был  бы моим ребенком,  но,
Елочка...  Этот  человек,  вероятно, пережил  в своей  жизни тысячи подобных
приключений.  Он несомненно  знаком  со всеми постыдными  болезнями... Почем
знать... Может быть,  он держит в  своей крови наследственный алкоголизм....
сифилис... В этом и есть весь ужас, Елочка.
     Она ответила усталым голосом:
     -- Хорошо, я  сделаю все, что ты захочешь. И опять наступило молчание и
длилось страшно долго.
     Он заговорил робко:
     --  Я  не  хочу лгать,  я  должен  признаться  тебе,  что  только  одно
обстоятельство мучит меня, что ты узнала  радость, физическую  радость любви
не от  меня, а от какого-то проходимца.  Ах! Зачем это случилось? Если  бы я
взял тебя уже не девушкой, мне было бы это
     342


     все  равно,  но  это,  это...  милая,  -- голос  его  стал  умоляющим и
задрожал,  -- но ведь, может быть, этого не было?  Ты хотела  испытать меня?
Она нервно и вслух рассмеялась.
     -- Да  неужели серьезно ты думаешь, что я могла тебе изменить? Конечно,
я  только испытывала тебя. Ну и довольно. Ты выдержал экзамен, теперь можешь
спать спокойно и не мешай мне спать.
     -- Так это правда? Правда?  Милая моя, обожаемая, прелестная Елочка. О,
как я рад! Ха-ха, я-то, дурак, почти поверил тебе. Ничего не было, Елочка?
     -- Ничего, -- ответила она довольно сухо.
     Он повозился немного и заснул.
     Но  утром его разбудил какой-то  шорох. К комнате  было светло.  Елена,
бледная после бессонной ночи, похудевшая, с темными кругами  вокруг  глаз, с
сухими, потрескавшимися губами, уже почти одетая, торопливо доканчивала свой
туалет.
     -- Ты куда собралась, дорогая? -- спросил он тревожно.
     -- Я сейчас  вернусь, -- ответила она, -- у меня разболелась голова.  Я
пройдусь, а спать лягу после завтрака.
     Он вспомнил вчерашнее и, протягивая к ней руки, сказал:
     -- Как ты меня испугала, моя милая, недобрая женушка. Если бы ты знала,
что ты сделала с моим сердцем. Ведь такой ужас на всю жизнь остался бы между
нами. Ни ты, ни  я никогда не могли бы забыть его. Ведь это правда? Все это:
помощник капитана, юнга, морская болезнь, все это -- твои выдумки, не правда
ли?
     Она ответила  спокойно, сама  удивляясь  тому, как  она,  гордая  своей
всегдашней правдивостью, могла лгать так естественно и легко.
     --  Конечно,  выдумки.  Просто  одна дама  рассказывала  в каюте  такой
случай, который действительно был однажды на пароходе. Ее рассказ взволновал
меня, и я  так живо вообразила себя в положении этой женщины, и меня охватил
такой ужас  при мысли, что  ты  возненавидел бы меня, если бы я  была  на ее
месте,
     343





     что я совсем растерялась... Но, слава богу, теперь все прошло.
     --  Конечно,  прошло,  --  подтвердил  он,  обрадованный  и  совершенно
успокоенный.  --  Господи!  Да,  наконец, если  бы это случилось, неужели ты
стала бы хуже или ниже в моих глазах? Какие пустяки!
     Она ушла. Он опять заснул и спал  до  десяти часов. В одиннадцать часов
он уже начал беспокоиться  еэ отсутствием, а в полдень мальчишка из какой-то
гостиницы,  в  шапке,  обшитой галунами, со множеством  золотых  пуговиц  на
куртке, принес ему короткое письмо от Елены:
     "С девятичасовым пароходом я уехала опять в Одессу. Не хочу скрывать от
тебя  того, что  я еду к Васютинскому,  и  ты, конечно, поймешь, что я  буду
делать во всю мою остальную жизнь. Ты  -- единственный  человек, которого  я
любила, и  последний, потому  что мужская любовь больше  не  существует  для
меня. Ты  самый  целомудренный  и  честный  из  всех  людей, каких  я только
встречала.  Но ты  тоже  оказался,  как  и  все,  маленьким,  подозрительным
собственником в любви, недоверчивым и унизительно-ревнивым.  Несомненно, что
мы с тобою рано или поздно встретимся в  том  деле,  которое  одно будет для
меня смыслом  жизни.  Прошу тебя  во  имя нашей  прежней  любви:  никаких  •
расспросов, объяснений, упреков  или попыток к сближению. Ты сам знаешь, что
я не переменяю своих решений.
     Конечно, весь рассказ о пароходе сплошная выдумка.
     Елена".


УЧЕНИК
     Большой,  белый,  двухэтажный американский пароход весело бежал вниз по
Волге. Стояли жаркие, томные июльские дни. Половину дня публика проводила на
западном наружном балкончике, а  половину  на  восточном,  в  зависимости от
того,  какая  сторона  бывала  в  тени.  Пассажиры садились  и  вылезали  на
промежуточных  станциях,  и в  конце концов  образовался  постоянный  состав
путешественников, которые уже давно знали друг друга в лицо и порядочно друг
другу надоели.
     Днем  лениво  занимались  флиртом,  покупали  на  пристанях  землянику,
вяленую волокнистую воблу, молоко, баранки и стерлядей, пахнувших керосином.
В  продолжение  целого дня  ели  не  переставая, как  это  всегда  бывает на
пароходах,  где  плавная  тряска,  свежий  воздух,  близость  воды  и  скука
чрезмерно развивают аппетит.
     Вечером, когда становилось  прохладнее, с  берегов доносился  на палубу
запах  скошенного сена и медвяных цветов, и когда от реки  поднимался густой
летний туман, все собирались в салон.
     Худенькая  барышня из  Москвы,  ученица консерватории, у  которой резко
выступали  ключицы из-под  низко  вырезанной блузки,  а глаза  неестественно
блестели и на щеках горели болезненные пятна, пела маленьким,
     345


     но необыкновенно приятного тембра голосом романсы Даргомыжского.  Потом
немного спорили о внутренней политике.
     Общим  посмешищем  и  развлечением  служил   тридцатилетний  симбирский
помещик, розовый и гладкий, как йоркширский поросенок, с белокурыми волосами
'ежиком, с разинутым ртом, с громадным расстоянием от носа до  верхней губы,
с  белыми  ресницами   и   возмутительно  белыми   усами.  От   него  'веяло
непосредственной черноземной глупостью, свежестью, наивностью и усердием. Он
только что женился, приобрел  ценз и  получил место земского начальника. Все
эти подробности, а также девическая фамилия его матери и фамилии всех людей,
оказавших ему протекцию, были уже  давно известны  всему  пароходу,  включая
сюда капитана и двух его помощников, и, кажется, даже палубной команде.. Как
представитель власти и член всероссийской дворянской семьи, он пересаливал в
своем патриотизме и постоянно завирался. От Нижнего до Саратова он уже успел
перестрелять   и  перевешать  всех  жидов,   финляндцев,  поляков,  армяшек,
малороссов и прочих инородцев.
     Во  время стоянок  он  выходил  на палубу  в своей фуражке  с бархатным
околышем  и с двумя значками  и,  заложив руки  в карманы брюк,  обнаруживая
толстый  дворянский зад  в  серых  панталонах, поглядывал  на всякий  случай
начальственно  на матросов,  на  разносчиков, на  троечных ямщиков в круглых
шляпах  с  павлиньими  перьями. Жена  его,  тоненькая,  изящная,  некрасивая
петербургская полудева, с очень бледным  лицом и очень яркими, злыми губами,
не препятствовала ему ни в чем, была  молчалива, иногда  при  глупостях мужа
улыбалась недоброй, тонкой  усмешкой; большую часть дня сидела  на солнечном
припеке,  с желтым французским романом в руках, с пледом на коленях, вытянув
вдоль  скамейки  и скрестив  маленькие породистые ножки в красных сафьяновых
туфлях.   Как-то   невольно  чувствовалась   в  ней   карьеристка,   будущая
губернаторша или предводительша, очень  может быть,  что будущая  губернская
Мессалина. От  нее  всегда  пахло помадой creme  Simon  и какими-то  модными
духами -- сладки-
     346


     ми, острыми и терпкими,  от которых хотелось  чихать.  Фамилия  их была
Кострецовы.
     Из   постоянных   пассажиров   был   еще    артиллерийский   полковник,
добродушнейший человек, неряха и обжора, у которого полуседая щетина торчала
на щеках и подбородке, а китель  цвета хаки над толстым животом лоснился  от
всевозможных супов и соусов. Каждый день утром он спускался вниз в помещение
повара и выбирал там  стерлядку или севрюжку, которую ему приносили наверх в
сачке, еще трепещущую, и  он сам, священнодействуя, сопя и почмокивая, делал
рыбе  ножом  на  голове пометки во избежание  поварской  лукавости, чтобы не
подали другую, дохлую.
     Каждый вечер,  после  пения московской барышни и  политических  споров,
полковник играл  до поздней  ночи в  винт. Его постоянными  партнерами были:
акцизный   надзиратель,   ехавший   в   Асхабад,   --   человек   совершенно
неопределенных  лет,   сморщенный,  со  скверными   зубами,  помешанный   на
любительских спектаклях,  --  он  недурно,  бойко  и  весело  рассказывал  в
промежутках игры,  во  время  сдач,  анекдоты из  еврейского  быта; редактор
какой-то  приволжской  газеты, бородатый,  низколобый,  в золотых  очках,  и
студент, по фамилии Држевецкий.
     Студент  играл  с  постоянным  счастием.  Он быстро разбирался-в  игре,
великолепно  помнил все назначения и ходы, относился к  ошибкам партнеров  с
неизменяемым  благодушием. Несмотря на сильные жары, он всегда  был  одет  в
застегнутый на  все пуговицы зеленоватый сюртук,  с очень  длинными полами и
преувеличенно высоким воротником. Спинные  лопатки  были  у него  так сильно
развиты, что он  казался сутуловатым, даже при его  высоком  росте. Волосы у
него  были светлые  и  курчавые,  голубые  глаза,  бритое  длинное  лицо: он
немножко  походил,  судя  по  старинным  портретам,  на   двадцатипятилетних
генералов  Отечественной войны 1812 года. Однако  нечто странное было в  его
наружности. Иногда, когда  он не следил за собою, его глаза  принимали такое
усталое,  измученное выражение, что ему свободно можно было дать на вид даже
и пятьдесят лет. Но  ненаблюдательная пароходная  публика этого, конечно, не
замечала, как не замечали партнеры
     347


     необыкновенной особенности его рук: большие пальцы у студента достигали
подлине  почти концов  указательных,  и все ногти на пальцах  были  коротки,
широки,  плоски  и  крепки.   Эти   руки  с  необыкновенной  убедительностью
свидетельствовали об упорной воле, о холодном,  не знающем колебаний эгоизме
и о способности к преступлению.
     От Нижнего  до Сызрани как-то в  продолжение  двух вечеров составлялись
маленькие азартные игры. Играли в  двадцать одно,  железную дорогу, польский
банчок. Студент выиграл что-то рублей около семидесяти. Но он это сделал так
мило и потом так любезно предложил  обыгранному им мелкому лесопромышленнику
взаймы  денег, что у всех  получилось  впечатление, что он  богатый человек,
хорошего общества и воспитания.
     II
     В Самаре пароход очень  долго разгружался и нагружался. Студент съездил
выкупаться и,  вернувшись, сидел  в  капитанской рубке -- вольность, которая
разрешается только очень симпатичным  пассажирам  после долгого  совместного
плаванья. Он с особенным вниманием, пристально следил за тем, как на пароход
взошли порознь три  еврея,  все очень хорошо одетые, с перстнями на руках, с
блестящими булавками в галстуках. Он успел заметить  и то, что  евреи делали
вид, как  будто  они  не знакомы друг  с  другом, и,какую-то общую  черту  в
наружности, как будто  наложенную одинаковой профессией, и почти  неуловимые
знаки, которые они подавали друг другу издали.
     -- Не знаете -- кто это? -- спросил он помощника капитана.
     Помощник  капитана, черненький безусый мальчик, изображавший из себя  в
салоне старого  морского волка, очень благоволил к студенту.  Во время своих
очередных вахт он  рассказывал  Држевецкому непристойные  рассказы из  своей
прошлой жизни, говорил гнусности про всех женщин, находившихся на судне, а
     318


     студент  выслушивал  его терпеливо  и  внимательно,  хотя  и  несколько
холодно.
     --  Эти? -- переспросил  помощник капитана. -- Несомненно комиссионеры.
Должно быть, торгуют мукой или зерном. Да вот мы сейчас узнаем.  Послушайте,
господин, как вас, послушайте! -- закричал он, перегнувшись через перила. --
Вы с грузом? Хлеб?
     -- Уже! --  ответил еврей, подняв кверху умное, наблюдательное лицо. --
Теперь я еду для собственного удовольствия.
     Вечером опять пела московская  барышня  -- "Кто нас венчал", -- земский
начальник кричал о пользе уничтожения  жидов и введения общей  всероссийской
порки,  полковник   заказывал  севрюжку   по-американски  с  каперсами.  Два
комиссионера уселись  играть в  шестьдесят шесть -- старыми картами, потом'к
ним, как  будто невзначай, подсел  третий, и они  перешли на преферанс.  При
окончательном  расчете  у одного из игроков  не  нашлось сдачи, -- оказались
только крупные бумажки.
     Он сказал:
     --  Ну,  господа,  как же  мы  теперь разделимся?  Хотите  на черное