она  лгала  и
обманывала; "без этого нельзя, - говорит ей Варвара, - ты  вспомни,  где  ты
живешь; у нас на  этом  весь  дом  держится.  И  я  не  обманщица  была,  да
выучилась, когда нужно стало". Катерина поддается своему положению,  выходит
к Борису ночью, прячет от свекрови свои чувства  в  течение  десяти  дней...
Можно подумать: вот и еще  женщина  сбилась  с  пути,  выучилась  обманывать
домашних и будет развратничать втихомолку,  притворно  лаская  мужа  и  нося
отвратительную маску смиренницы! Нельзя было бы строго винить ее и  за  это:
положение ее так тяжело! Но тогда она была бы одним  из  дюжинных  лиц  того
типа, который так уже изношен в повестях, показывавших, как  "среда  заедает
хороших людей". Катерина не такова: развязка  ее  любви  при  всей  домашней
обстановке - видна заранее, еще тогда, как она только подходит к  делу.  Она
не занимается психологическим анализом и потому не может высказывать  тонких
наблюдений над собою; что она о себе говорит, так  уж  это,  значит,  сильно
дает ей знать себя. А она, при первом предложении Варвары о  свидании  ее  с
Борисом, вскрикивает: "нет, нет, не надо! что ты, сохрани господи: если я  с
ним хоть раз увижусь, я убегу из дому, я уж не пойду  домой  ни  за  что  на
свете!" Это в ней не разумная предосторожность говорит, - это страсть; и  уж
видно, что как она себя ни сдерживала, а  страсть  выше  ее,  выше  всех  ее
предрассудков и страхов, выше всех внушений, слышанных ею с детства. В  этой
страсти заключается для нее вся жизнь; вся сила  ее  натуры,  все  ее  живые
стремления сливаются здесь. К Борису  влечет  ее  не  одно  то,  что  он  ей
нравится, что он и с виду и по речам не похож на остальных, окружающих ее; к
нему влечет ее и потребность любви,  не  нашедшая  себе  отзыва  в  муже,  и
оскорбленное чувство жены и женщины, и  смертельная  тоска  ее  однообразной
жизни, и желание воли, простора,  горячей,  беззапретной  свободы.  Она  все
мечтает, как бы ей "полететь невидимо, куда бы захотела"; а то  такая  мысль
приходит: "кабы моя воля, каталась бы я теперь на Волге, на лодке с песнями,
либо на тройке на хорошей, обнявшись"... "Только не с мужем", - подсказывает
ей Варя, и Катерина не может скрыть своего чувства и  сразу  ей  открывается
вопросом: "а ты почем знаешь?" Видно, что замечание Варвары  для  нее  самой
объяснило многое: рассказывая так наивно свои мечты,  она  еще  не  понимала
хорошенько их значения. Но одного слова достаточно, чтобы сообщить ее мыслям
ту определенность, которую она сама боялась им дать.  До  сих  пор  она  еще
могла сомневаться, точно ли в этом новом чувстве то блаженство, которого она
так томительно ищет. Но раз произнесши слово тайны, она уже и в мыслях своих
от нее не отступится. Страх, сомнения, мысль о грехе и о людском суде -  все
это приходит ей в голову, но  уже  не  имеет  над  нею  силы;  это  уж  так,
формальности, для очистки совести. В монологе с ключом (последнем во  втором
акте) мы видим женщину, в  душе  которой  решительный  шаг  уже  сделан,  но
которая хочет только как-нибудь "заговорить" себя. Она делает попытку  стать
несколько в сторону от себя и судить поступок, на который она решалась,  как
дело постороннее; но мысли ее все направлены к  оправданию  этого  поступка.
"Вот, - говорит, - долго ли погибнуть-то... В неволе-то кому  весело...  Вот
хоть я теперь - живу, маюсь, просвету себе  не  вижу...  свекровь  сокрушила
меня"... и т.д. - все оправдательные  статьи.  А  потом  еще  облегчительные
соображения: "видно уже, судьба так хочет... Да какой же и грех в этом, если
я на него взгляну раз... Да хоть и поговорю-то, так все не  беда.  А  может,
такого случая-то еще во всю жизнь не  выйдет..."  Этот  монолог  возбудил  в
некоторых критиках охоту  иронизировать  над  Катериною  как  над  бесстыжею
ипокриткою**; но мы не знаем большего бесстыдства, как уверять, будто бы  мы
или кто-нибудь из наших  идеальных  друзей  не  причастен  таким  сделкам  с
совестью... В этих сделках не личности виноваты, а те  понятия,  которые  им
вбиты  в  голову  с  малолетства  и  которые  так  часто   противны   бывают
естественному ходу живых стремлений души. Пока эти  понятия  не  выгнаны  из
общества, пока полная гармония идей и потребностей природы не  восстановлена
в человеческом существе, до тех пор подобные сделки неизбежны. Хорошо еще  и
то, если, делая их, приходят к тому, что представляется  натурою  и  здравым
смыслом, и но падают под гнетом условных наставлений  искусственной  морали.
Именно на это и стало силы у Катерины, и чем сильнее говорит в  ней  натура,
тем спокойнее смотрит она в лицо детским бредням, которых  бояться  приучили
ее окружающие. Поэтому нам кажется  даже,  что  артистка,  исполняющая  роль
Катерины на петербургской сцене, делает маленькую ошибку, придавая монологу,
о котором мы говорим, слишком много жара и трагичности. Она, очевидно, хочет
выразить борьбу, совершающуюся в душе Катерины, и с этой  точки  зрения  она
передает трудный монолог превосходно.  Но  нам  кажется,  что  сообразнее  с
характером и положением Катерины в этом случае - придавать ее словам  больше
спокойствия и легкости.  Борьба,  собственно,  уже  кончена,  остается  лишь
небольшое раздумье, старая ветошь покрывает еще Катерину, и она  мало-помалу
сбрасывает ее с себя. Окончание монолога выдает ее сердце. "Будь что  будет,
а я Бориса увижу", - заключает она и в забытьи предчувствия восклицает: "ах,
кабы ночь поскорей!"
     ______________
     * Вольнодумец (франц.).
     ** Ипокритка (с греч.) - лицемерка.

     Такая любовь, такое чувство не уживется в стенах кабановского  дома,  с
притворством и обманом. Катерина хоть и решилась на тайное  свидание,  но  в
первый же раз, в восторге  любви,  говорит  Борису,  уверяющему,  что  никто
ничего не узнает: "Э, что меня жалеть, никто не виноват, - сама на то пошла.
Не жалей, губи меня! Пусть все знают, пусть все видят, что я делаю... Коли я
для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда?"
     И точно, она ничего не боится,  кроме  лишения  возможности  видеть  ее
избранного, говорить с ним, наслаждаться с ним этими летними  ночами,  этими
новыми для нее чувствами. Приехал муж, и жизнь ей стала  не  в  жизнь.  Надо
было таиться, хитрить; она этого не хотела  и  не  умела;  надо  было  опять
воротиться к своей черствой, тоскливой жизни,  -  это  ей  показалось  горче
прежнего. Да еще надо было бояться каждую минуту за  себя,  за  каждое  свое
слово, особенно перед свекровью; надо было бояться еще и страшной  кары  для
души... Такое положение невыносимо было для Катерины: дни  и  ночи  она  все
думала, страдала, экзальтировала свое воображение, и  без  того  горячее,  и
конец был тот, что она не могла вытерпеть, - при всем народе, столпившемся в
галерее старинной церкви, покаялась во всем мужу. Первое движение  его  было
страх, что скажет мать. "Не надо, не говори, матушка  здесь",  -  шепчет  он
растерявшись.  Но  мать  уже  прислушалась  и  требует  полной  исповеди,  в
заключение которой выводит свою мораль: "что, сынок, куда воля-то ведет?"
     Трудно, конечно, более насмеяться над здравым смыслом, чем  как  делает
это Кабаниха в своем восклицании. Но в "темном царстве" здравый смысл ничего
не значит: "с преступницею"  приняли  меры,  совершенно  ему  противные,  но
обычные в том быту: муж, по повелению  матери,  побил  маненько  свою  жену,
свекровь заперла ее на замок и начала есть поедом... Кончены  воля  и  покой
бедной  женщины:  прежде  хоть  ее  попрекнуть  не  могли,  хоть  могла  она
чувствовать свою полную правоту перед этими людьми. А теперь ведь,  так  или
иначе, она перед  ними  виновата,  она  нарушила  свои  обязанности  к  ним,
принесла горе и позор в семью; теперь самое жестокое обращение с  ней  имеет
уже поводы и оправдание. Что  остается  ей?  Пожалеть  о  неудачной  попытке
вырваться на волю и оставить свои мечты о любви и счастье, как уже  покинула
она радужные грезы о чудных садах с райским пением. Остается ей  покориться,
отречься от самостоятельной  жизни  и  сделаться  беспрекословной  угодницей
свекрови, кроткою рабою своего мужа и никогда уже не дерзать на какие-нибудь
попытки опять обнаружить  свои  требования...  Но  нет,  не  таков  характер
Катерины; не затем отразился в ней новый тип, создаваемый русскою жизнью,  -
чтобы сказаться только бесплодной попыткой и погибнуть после первой неудачи.
Нет, она уже не возвратится к прежней жизни:  если  ей  нельзя  наслаждаться
своим чувством, своей волей вполне законно и свято, при  свете  белого  дня,
перед всем народом, если у нее вырывают то, что  нашла  она  и  что  ей  так
дорого, она ничего тогда не хочет в жизни, она и жизни не хочет.  Пятый  акт
"Грозы" составляет апофеозу этого характера, столь простого, глубокого и так
близкого к положению  и  к  сердцу  каждого  порядочного  человека  в  нашем
обществе. Никаких ходуль не поставил художник своей героине, он  не  дал  ей
даже героизма, а оставил ее той же  простой,  наивной  женщиной,  какой  она
являлась перед нами и до "греха" своего.  В  пятом  акте  у  ней  всего  два
монолога да разговор с Борисом; но они полны в своей  сжатости  такой  силы,
таких многозначительных  откровений,  что,  принявшись  за  них,  мы  боимся
закомментироваться еще на целую статью. Постараемся ограничиться несколькими
словами.
     В  монологах  Катерины  видно,  что  у  ней   и   теперь   нет   ничего
формулированного; она  до  конца  водится  своей  натурой,  а  не  заданными
решениями, потому что для решения ей бы надо было иметь логические,  твердые
основания, а между  тем  все  начала,  которые  ей  даны  для  теоретических
рассуждений, решительно противны ее натуральным  влечениям.  Оттого  она  не
только не принимает геройских поз и не  произносит  изречений,  доказывающих
твердость характера, а даже напротив - является в виде  слабой  женщины,  не
умеющей противиться своим влечениям, и старается  оправдывать  тот  героизм,
какой проявляется в ее поступках. Она решилась умереть, но ее страшит мысль,
что это грех, и она как бы старается доказать нам и себе,  что  ее  можно  и
простить, так как ей уж очень тяжело. Ей хотелось бы пользоваться  жизнью  и
любовью; но она знает, что это - преступление, и потому говорит в оправдание
свое: "что ж, уж все равно, уж душу свою я ведь погубила!" Ни на кого она не
жалуется, никого не винит, и даже на мысль ей не приходит ничего  подобного;
напротив, она перед всеми виновата, даже Бориса она спрашивает, не  сердится
ли он на нее, не проклинает ли... Нет в ней ни злобы, ни презрения,  ничего,
чем так красуются обыкновенно разочарованные  герои,  самовольно  покидающие
свет. Но не может она жить больше, не может, да и только; от полноты  сердца
говорит она: "уж измучилась я... Долго ль мне еще  мучиться?  Для  чего  мне
теперь жить, - ну, для чего? Ничего мне не надо, ничего мне не мило, и  свет
божий не мил! - а смерть не приходит. Ты ее кличешь, а она не приходит.  Что
ни увижу, что ни услышу, только тут (показывая на сердце) больно". При мысли
о могиле ей делается легче, - спокойствие как будто проливается ей  в  душу.
"Так тихо, так хорошо... А об жизни и думать  не  хочется...  Опять  жить?..
Нет, нет, не надо... нехорошо. И люди мне противны, и дом  мне  противен,  и
стены противны! Не пойду туда! Нет, нет, не пойду... Придешь  к  ним  -  они
ходят, говорят, - а на что мне это?.." И мысль о горечи  жизни,  какую  надо
будет терпеть, до  того  терзает  Катерину,  что  повергает  ее  в  какое-то
полугорячечное состояние. В последний момент особенно  живо  мелькают  в  ее
воображении все домашние ужасы. Она вскрикивает: "А поймают меня да  воротят
домой насильно!.. Скорей, скорей..." И дело  кончено:  она  не  будет  более
жертвою  бездушной  свекрови,  не   будет   более   томиться   взаперти,   с
бесхарактерным и противным ей мужем. Она освобождена!..
     Грустно, горько такое освобождение; но что  же  делать,  когда  другого
выхода нет. Хорошо, что нашлась в бедной  женщине  решимость  хоть  на  этот
страшный выход. В том и сила ее характера, оттого-то "Гроза" и производит на
нас впечатление освежающее, как мы сказали  выше.  Без  сомнения,  лучше  бы
было, если б возможно было  Катерине  избавиться  другим  образом  от  своих
мучителей или ежели бы окружающие ее мучители могли измениться  и  примирить
ее с собою и с жизнью. Но ни то, ни другое - не в порядке вещей. Кабанова не
может оставить того, с чем она воспитана и прожила целый век; бесхарактерный
сын ее не может  вдруг,  ни  с  того  ни  с  сего,  приобрести  твердость  и
самостоятельность до такой  степени,  чтобы  отречься  от  всех  нелепостей,
внушаемых ему старухой; все окружающее не  может  перевернуться  вдруг  так,
чтобы сделать сладкою жизнь молодой женщины. Самое большее,  что  они  могут
сделать, это  -  простить  ее,  облегчить  несколько  тягость  ее  домашнего
заключения, сказать ей несколько милостивых слов, может быть, подарить право
иметь голос в хозяйстве, когда  спросят  ее  мнения.  Может  быть,  этого  и
достаточно было бы для другой  женщины,  забитой,  бессильной,  и  в  другое
время, когда самодурство Кабановых покоилось на общем безгласии и  не  имело
столько поводов выказывать свое наглое презрение к здравому смыслу и всякому
праву. Но мы видим, что Катерина не убила в себе человеческую природу и  что
она находится только  внешним  образом,  по  положению  своему,  под  гнетом
самодурной жизни; внутренно же, сердцем и смыслом, сознает всю ее нелепость,
которая теперь еще увеличивается тем, что Дикие и  Кабановы,  встречая  себе
противоречие и не будучи в силах победить его, но желая поставить на  своем,
прямо объявляют себя против логики,  то  есть  ставят  себя  дураками  перед
большинством людей. При таком  положении  дел  само  собою  разумеется,  что
Катерина не может удовлетвориться  великодушным  прощением  от  самодуров  и
возвращением ей  прежних  прав  в  семье:  она  знает,  что  значит  милость
Кабановой и каково может быть положение невестки при такой свекрови...  Нет,
ей бы нужно было не то, чтоб ей что-нибудь уступили и облегчили, а то, чтобы
свекровь, муж все окружающие  сделались  способны  удовлетворить  тем  живым
стремлениям, которыми  она  проникнута,  признать  законность  ее  природных
требований, отречься от всяких принудительных прав на нее и переродиться  до
того, чтобы сделаться достойным ее любви и доверия. Нечего и говорить о том,
в какой мере возможно для них такое перерождение...
     Менее невозможности представляло бы другое решение - бежать  с  Борисом
от произвола и насилия домашних. Несмотря на строгость  формального  закона,
несмотря  на  ожесточенность   грубого   самодурства,   подобные   шаги   не
представляют невозможности сами по себе, особенно для таких характеров,  как
Катерина. И она не пренебрегает этим выходом, потому что она не  отвлеченная
героиня, которой  хочется  смерти  по  принципу.  Убежавши  из  дому,  чтобы
свидеться с Борисом, и уже задумывая о смерти, она, однако, вовсе  не  прочь
от побега; узнавши, что Борис  едет  далеко,  в  Сибирь,  она  очень  просто
говорит ему: "возьми меня с собой отсюда". Но тут-то и всплывает перед  нами
на минуту камень, который держит людей  в  глубине  омута,  названного  нами
"темным царством". Камень этот - материальная зависимость. Борис  ничего  не
имеет и вполне зависит от дяди - Дикого; Дикой с  Кабановыми  уладили,  чтоб
его отправить в Кяхту, и, конечно, не дадут  ему  взять  с  собой  Катерину.
Оттого он и отвечает ей: "нельзя,  Катя;  не  по  своей  воле  я  еду,  дядя
посылает, уж и лошади готовы", и пр. Борис - не герой, он  далеко  не  стоит
Катерины, она и полюбила-то его больше на безлюдье. Он хватил  "образования"
и никак не справится ни с старым бытом, ни с сердцем  своим,  ни  с  здравым
смыслом, - ходит точно потерянный. Живет он у дяди потому,  что  тот  ему  и
сестре его должен часть бабушкина наследства отдать, "если они будут к  нему
почтительны". Борис хорошо понимает,  что  Дикой  никогда  не  признает  его
почтительным и, следовательно, ничего не даст ему; да этого мало. Борис  так
рассуждает: "нет, он прежде наломается над нами,  наругается  всячески,  как
его душе угодно, а  кончит  все-таки  тем,  что  не  даст  ничего  или  так,
какую-нибудь малость, да еще станет рассказывать, что из милости дал, что  и
этого  бы  не  следовало".  А  все-таки  он  живет  у  дяди  и  сносит   его
ругательства; зачем? - неизвестно. При первом свидании  с  Катериной,  когда
она говорит о том, что ее ждет за это, Борис прерывает ее словами: "ну,  что
об этом думать, благо нам теперь хорошо". А при последнем свидании плачется:
"кто ж это знал, что нам за нашу любовь  так  мучиться  с  тобой!  Лучше  бы
бежать мне тогда!" Словом, это один из тех весьма нередких людей, которые не
умеют делать того, что понимают, и не понимают  того,  что  делают.  Тип  их
много  раз  изображался  в  нашей  беллетристике  -  то   с   преувеличенным
состраданием к ним, то с излишним ожесточением против них.  Островский  дает
их нам так, как они есть, и  с  особенным  ему  уменьем  рисует  двумя-тремя
чертами их полную незначительность, хотя,  впрочем,  не  лишенную  известной
степени  душевного  благородства.  О  Борисе  нечего  распространяться:  он,
собственно, должен быть  отнесен  тоже  к  обстановке,  в  которую  попадает
героиня пьесы. Он представляет одно из обстоятельств,  делающих  необходимым
фатальный конец ее. Будь это другой человек и в другом положении - тогда  бы
и в воду бросаться не надо. Но в том-то и дело, что среда, подчиненная  силе
Диких и Кабановых, производит обыкновенно  Тихонов  и  Борисов,  неспособных
воспрянуть и принять свою человеческую  природу,  даже  при  столкновении  с
такими характерами, как Катерина. Мы сказали выше несколько слов  о  Тихоне;
Борис - такой же в сущности, только  "образованный".  Образование  отняло  у
него силу делать пакости, - правда; но оно  не  дало  ему  силы  противиться
пакостям, которые делают другие; оно не развило в нем даже  способности  так
вести себя, чтобы оставаться чуждым всему гадкому, что  кишит  вокруг  него.
Нет, мало того, что не противодействует, он подчиняется чужим  гадостям,  он
волей-неволей участвует в них и должен принимать все их последствия.  Но  он
понимает свое положение, толкует о нем и нередко даже обманывает, на  первый
раз, истинно живые и крепкие натуры, которые, судя по себе, думают, что если
человек так думает, так понимает, то так должен и  делать.  Смотря  с  своей
точки, этакие натуры не  затрудняются  сказать  "образованным"  страдальцам,
удаляющимся от горестных обстоятельств жизни: "возьми  и  меня  с  собой,  я
пойду за тобою всюду". Но тут-то и окажется бессилие страдальцев;  окажется,
что они и не предвидели, и что они проклинают себя, и что они  рады  бы,  да
нельзя, и что воли у них нет, а главное - что у них нет ничего  за  душою  и
что для продолжения своего существования они должны служить тому  же  самому
Дикому, от которого вместе с нами хотели бы избавиться...
     Ни хвалить, ни бранить этих людей нечего, но нужно обратить внимание на
ту практическую почву, на  которую  переходит  вопрос;  надо  признать,  что
человеку, ожидающему наследства от дяди, трудно сбросить с себя  зависимость
от этого дяди, и затем надо отказаться от излишних  надежд  на  племянников,
ожидающих наследства, хотя бы они и были "образованы" по самое нельзя.  Если
тут разбирать  виноватого,  то  виноваты  окажутся  не  столько  племянники;
сколько дяди, или, лучше сказать, их наследство.
     Впрочем, о значении материальной зависимости, как главной  основы  всей
силы самодуров в "темном царстве", мы пространно говорили  в  наших  прежних
статьях. Поэтому здесь только напоминаем об этом, чтобы указать  решительную
необходимость того фатального конца, какой  имеет  Катерина  в  "Грозе",  и,
следо