смысла  какого-нибудь
слова или выражения другими словами; здесь: изложение чужого текста.

            Поздравь  меня,  милый  Дмитрий: у меня жених. Он вчера у нас
       обедал; папенька познакомился с ним, кажется, в английском клубе и
       пригласил его. Разумеется, он приезжал вчера не женихом. Но добрая
       мамаша, которой папенька сообщил свои надежды, шепнула мне на ухо,
       что это за гость. Зовут его Егор Андреевич Курнатовский; он служит
       обер-секретарем  при  сенате. Опишу тебе сперва его наружность. Он
       небольшого  роста,  меньше  тебя,  хорошо  сложен;  черты  у  него
       правильны,  он коротко острижен, носит большие бакенбарды. Глаза у
       него  небольшие  (как  у  тебя),  карие,  быстрые,  губы  плоские,
       широкие;  на  глазах  и  на  губах  постоянная улыбка, официальная
       какая-то:  точно  она  у  него  дежурит. Держится он очень просто,
       говорит отчетливо, и все у него отчетливо; он ходит, смеется, ест,
       словно  дело  делает.  "Как  она его изучила!" - думаешь ты, может
       быть, в эту минуту. Да, для того, чтобы описать тебе его. Да и как
       же  не  изучать  своего  жениха!  В  нем есть что-то железное... и
       тупое,  и  пустое,  в то же время - и честное; говорят, он, точно,
       очень  честен.  Ты  у  меня тоже железный, да не так, как этот. За
       столом  он  сидел  возле меня, против нас сидел Шубин. Сперва речь
       зашла о каких-то коммерческих предприятиях; говорят, он в них толк
       знает  и  чуть  было  не  бросил  своей службы, чтобы взять в руки
       большую фабрику. Вот не догадался! Потом Шубин заговорил о театре:
       г.Курнатовский   объявил   и,   я  должна  сознаться,  без  ложной
       скромности,  что  он  в художестве ничего не смыслит. Это мне тебя
       напомнило...  но  я подумала: нет, мы с Дмитрием все-таки иначе не
       понимаем  художества.  Этот  как будто хотел сказать: я не понимаю
       его,   да  оно  и  не  нужно,  но  в  благоустроенном  государстве
       допускается. К Петербургу и к comme il faut* он, впрочем, довольно
       равнодушен;  он  раз  даже  назвал  себя пролетарием. Мы, говорит,
       чернорабочие.  Я  подумала: если бы Дмитрий это сказал, мне бы это
       не  понравилось.  А этот пускай себе говорит! Пусть хвастается! Со
       мною  он  был  очень  вежлив;  но  мне  все  казалось, что со мной
       беседует  очень,  очень  снисходительный начальник. Когда он хочет
       похвалить кого, он говорит, что у такого-то есть правила - это его
       любимое  слово.  Он должен быть самоуверен, трудолюбив, способен к
       самопожертвованию   (ты  видишь,  я  беспристрастна),  то  есть  к
       пожертвованию  своих  выгод,  но он большой деспот. Беда попасться
       ему в руки? За столом заговорили о взятках...
     ______________
     * Буквально: "как нужно", здесь в смысле высший свет (франц.).

            - Я  понимаю,  -  сказал он, - что во многих случаях  берущий
       взятку  не виноват: он иначе поступить не мог. А все-таки, если он
       попался, должно его раздавить.
            Я вскрикнула:
            - Раздавить невиноватого!
            - Да, ради принципа.
            - Какого? - спросил Шубин.
            Курнатовский  не  то смешался, не то удивился и сказал: этого
       нечего объяснять. Папаша, который, кажется, благоговеет перед ним,
       подхватил,  что,  конечно, нечего, и, к досаде моей, разговор этот
       прекратился.  Вечером  пришел  Берсенев  и вступил с ним в ужасный
       спор.  Никогда  я  еще не видела нашего доброго Андрея Петровича в
       таком  волнении.  Господин  Курнатовский  вовсе  не отрицал пользы
       науки,  университетов  и  т.д., а между тем я понимала негодование
       Андрея  Петровича.  Тот  смотрит  на  все  это  как  на гимнастику
       какую-то  Шубин  подошел  ко  мне после стола и сказал: вот этот и
       некто   другой  (он  твоего  имени  произнести  не  может)  -  оба
       практические  люди,  а  посмотрите,  какая разница: там настоящий,
       живой,  жизнью  данный  идеал,  а  здесь  даже не чувство долга, а
       просто  служебная  честность  и  дельность без содержания. - Шубин
       умен,  и  я для тебя запомнила его умные слова; а по-моему, что же
       общего  между  вами?  Ты  веришь,  а  тот нет, потому что только в
       самого себя верить нельзя.

     Елена  сразу  поняла  Курнатовского  и  отозвалась  о  нем  не   совсем
благосклонно. А между тем  вникните  в  этот  характер  и  припомните  своих
знакомых деловых людей, с честью подвизающихся для  пользы  общей;  наверно,
многие из них окажутся хуже Курнатовского, а найдутся  ли  лучше  -  за  это
поручиться трудно. А все отчего? Именно оттого, что жизнь, среда  не  делает
нас ни умными, ни честными, ни деятельными. И ум,  и  честность,  и  силы  к
деятельности мы должны приобретать из  иностранных  книжек,  которые  притом
нужно еще согласить и соразмерить со Сводом законов. Не мудрено, что за этой
трудной работой холодеет  сердце,  замирает  все  живое  в  человеке,  и  он
превращается в автомата, мерно и неизменно совершающего то, что ему следует.
И все-таки опять повторишь: это еще лучшие. Там, за ними, начинается  другой
слой: с одной стороны, совсем сонные Обломовы, уже  окончательно  потерявшие
даже обаяние красноречия, которым пленяли барышень в былое время, с другой -
деятельные Чичиковы, неусыпные, неустанные, героические в  достижении  своих
узеньких  и  гаденьких  интересцев.  А  еще  дальше  возвышаются   Брусковы,
Большовы, Кабановы, Уланбековы[*], и все это  злое  племя  предъявляет  свои
права на жизнь и волю русского люда... Откуда тут взяться героизму, а если и
народится герой, так где набраться ему света и разума  для  того,  чтобы  не
пропасть его силе даром, а послужить  добру  да  правде?  И  если  наберется
наконец, то где уж геройствовать надломленному и надорванному, где уж грызть
орехи беззубой белке? Лучше же и не обольщаться  понапрасну,  лучше  выбрать
себе какую-нибудь отвлеченную, далекую от жизни специальность, да и зарыться
в ней, заглушая недостойное чувство невольной зависти  к  людям,  живущим  и
знающим, зачем они живут.
     Так и поступили в "Накануне" Шубин и Берсенев. Шубин  расходился  было,
узнавши о свадьбе Елены с Инсаровым, и начал: "Инсаров... Инсаров... К  чему
ложное смирение? Ну, положим, он молодец, он постоит за себя; да будто уж мы
такая совершенная дрянь? Ну, хоть я, разве дрянь? Разве  бог  меня  все-таки
всем и обидел?" и пр... И тотчас же свернул, бедняк, на художество:  "может,
говорит, и я со временем прославлюсь своими произведениями"... И точно -  он
стал работать над своим талантом, и из него замечательный ваятель выходит. И
Берсенев, добрый, самоотверженный Берсенев, так искренно и радушно  ходивший
за больным Инсаровым, так великодушно служивший посредником между ним, своим
соперником, и Еленой, -  и  Берсенев,  это  золотое  сердце,  как  выразился
Инсаров,  не  может   удержаться   от   ядовитых   размышлений,   убедившись
окончательно во взаимной любви Инсарова и Елены. "Пусть их! - говорит он.  -
Недаром мне говаривал отец: мы с тобой, брат, не сибариты,  не  аристократы,
не баловни судьбы и природы, мы даже не мученики, мы - труженики,  труженики
и труженики. Надевай же свой кожаный фартук, труженик, да становись за  свой
рабочий станок, в своей темной мастерской! А солнце пусть другим сияет. И  в
нашей глухой жизни есть своя гордость и свое счастье!" Каким адом зависти  и
отчаяния веют эти несправедливые попреки, - неизвестно кому и за что!..  Кто
ж виноват во всем, что случилось? Не сам ли  Берсенев?  Нет,  русская  жизнь
виновата: "кабы были у нас путные люди, по выражению Шубина, не ушла  бы  от
нас эта девушка, эта чуткая душа, не ускользнула бы, как  рыба  в  воду".  А
людей путных или непутных делает жизнь, общий строй ее в известное время и в
известном месте. Строй нашей жизни оказался таков, что  Берсеневу  только  и
осталось одно средство спасения: "иссушать ум наукою бесплодной". Он  так  и
сделал, и  ученые  очень  хвалили,  по  словам  автора,  его  сочинения:  "О
некоторых особенностях древнегерманского права в деле судебных наказаний"  и
"О значении городского начала в вопросе цивилизации". И еще благо, что  хоть
в этом мог найти спасение...
     Вот Елене - так не оставалось никакого ресурса в России после того, как
она встретилась с Инсаровым и поняла иную жизнь. Оттого-то она не  могла  ни
остаться в России, ни возвратиться в нее  одна,  после  смерти  мужа.  Автор
очень хорошо умел  понять  это  и  предпочел  лучше  оставить  ее  судьбу  в
неизвестности, нежели  возвратить  ее  под  родительский  кров  и  заставить
доживать свои дни в родной Москве, в тоске одиночества и бездействия. Призыв
родной матери, дошедший до нее почти в ту самую  минуту,  как  она  лишалась
мужа, не смягчил ее отвращения от этой  пошлой,  бесцветной,  бездейственной
жизни. "Вернуться в Россию? Зачем? Что делать  в  России?"  -  написала  она
матери и отправилась в Зару, чтобы потеряться в волнах восстания.
     И как хорошо, что она приняла эту решимость! Что, в самом деле, ожидало
ее в России? Где для нее там цель жизни, где  жизнь?  Возвратиться  опять  к
несчастным котятам и мухам, подавать нищим деньги, не ею выработанные и  бог
знает как и почему ей доставшиеся, радоваться успехам в  художестве  Шубина,
трактовать о Шеллинге[*] с Берсеневым, читать матери "Московские  ведомости"
да видеть, как на общественной  арене  подвизаются  правила  в  виде  разных
Курнатовских, - и нигде не видеть настоящего дела, даже  не  слышать  веяния
новой  жизни...  и  понемногу,  медленно  и   томительно   вянуть,   хиреть,
замирать... Нет, уж если раз она попробовала другой  жизни,  дохнула  другим
воздухом, то легче ей броситься в какую  угодно  опасность,  нежели  осудить
себя на эту тяжелую пытку, на эту медленную казнь...  И  мы  рады,  что  она
избегла нашей  жизни  и  не  оправдала  на  себе  эти  безнадежно-печальные,
раздирающие   душу   предвещания   поэта,   так   постоянно   и   беспощадно
оправдывающиеся над самыми лучшими, избранными натурами в России:

                      Вдали от солнца и природы,
                      Вдали от света и искусства,
                      Вдали от жизни и любви
                      Мелькнут твои младые годы,
                      Живые помертвеют чувства,
                      Мечты развеются твои.
                      И жизнь твоя пройдет незрима
                      В краю безлюдном, безымянном,
                      На незамеченной земле, -
                      Как исчезает облак дыма
                      На небе тусклом и туманном,
                      В осенней беспредельной мгле...[*]

     Нам остается свести отдельные черты, разбросанные  в  этой  статье  (за
неполноту и нескладность которой просим извинения у  читателей),  и  сделать
общее заключение.
     Инсаров, как человек, сознательно и всецело проникнутый  великой  идеей
освобождения родины  и  готовый  принять  в  ней  деятельную  роль,  не  мог
развиться и проявить себя в современном русском обществе.  Даже  Елена,  так
полно умевшая полюбить его и так слиться  с  его  идеями,  и  она  не  может
оставаться среди русского общества, хотя там -  все  ее  близкие  и  родные.
Итак, великим идеям, великим сочувствиям нет  еще  места  среди  нас?..  Все
героическое, деятельное должно бежать от  нас,  если  не  хочет  умереть  от
бездействия или погибнуть напрасно? Не так ли? Не таков  ли  смысл  повести,
разобранной нами?
     Мы думаем,  что  нет.  Правда,  для  широкой  деятельности  нет  у  нас
открытого поприща;  правда,  наша  жизнь  проходит  в  мелочах,  в  плутнях,
интрижках, сплетнях и подличанье; правда, наши  гражданские  деятели  лишены
сердца и часто крепколобы; наши  умники  палец  о  палец  не  ударят,  чтобы
доставить  торжество  своим  убеждениям,   наши   либералы   и   реформаторы
отправляются в своих проектах от юридических тонкостей,  а  не  от  стона  и
вопля несчастных братьев.  Все  это  так,  и  все  это  видно  отчасти  и  в
"Накануне", как  в  десятках  других  повестей  последнего  времени.  Но  мы
все-таки думаем, что теперь в нашем обществе есть уже место великим идеям  и
сочувствиям и что недалеко время, когда этим идеям можно будет проявиться на
деле.
     Дело в том, что как бы ни была плоха наша жизнь, но в ней уже оказалась
возможность таких явлений, как Елена. И мало того, что такие характеры стали
возможны в жизни,  они  уже  охвачены  художническим  сознанием,  внесены  в
литературу, возведены в тип.  Елена  -  лицо  идеальное,  но  черты  ее  нам
знакомы, мы ее понимаем, сочувствуем ей. Что это значит? То, что  основа  ее
характера - любовь к страждущим и притесненным, желание  деятельного  добра,
томительное искание того, кто бы показал,  как  делать  добро,  -  все  это,
наконец, чувствуется в лучшей части  нашего  общества.  И  чувство  это  так
сильно и так близко к осуществлению, что оно уже не обольщается, как прежде,
ни  блестящим,  но  бесплодным  умом  и  талантом,  ни  добросовестной,   но
отвлеченной  ученостью,  ни  служебными  добродетелями,  ни   даже   добрым,
великодушным,  но  пассивно  развитым  сердцем.  Для  удовлетворения  нашего
чувства, нашей жажды нужно более: нужен человек, как Инсаров, -  но  русский
Инсаров.
     На  что  ж  он  нам?  Мы  сами  говорили  выше,  что   нам   не   нужно
героев-освободителей, что мы народ владетельный, а не порабощенный...
     Да, извне мы ограждены, да если б и случилась  внешняя  борьба,  то  мы
можем быть спокойны. У нас для военных подвигов всегда было довольно героев,
и в восторгах, какие доныне испытывают барышни от офицерской формы и усиков,
можно видеть неоспоримое доказательство того, что общество наше умеет ценить
этих героев. Но разве мало у нас врагов внутренних? Разве не нужна борьба  с
ними и разве не требуется геройства для этой  борьбы?  А  где  у  нас  люди,
способные к делу? Где  люди  цельные,  с  детства  охваченные  одной  идеей,
сжившиеся с ней так, что им нужно - или доставить торжество этой  идее,  или
умереть? Нет таких людей, потому что наша общественная среда до сих  пор  не
благоприятствовала их развитию. И вот  от  нее-то,  от  этой  среды,  от  ее
пошлости и мелочности и должны освободить нас новые люди, которых  появления
так нетерпеливо и страстно ждет все лучшее, все свежее в нашем обществе.
     Трудно еще явиться такому герою: условия для его  развития  и  особенно
для первого проявления его деятельности - крайне  неблагоприятны,  а  задача
гораздо сложнее и  труднее,  чем  у  Инсарова.  Враг  внешний,  притеснитель
привилегированный гораздо легче может быть застигнут и побежден, нежели враг
внутренний,  рассеянный  повсюду  в   тысяче   разных   видов,   неуловимый,
неуязвимый, а между тем тревожащий нас всюду, отравляющий всю жизнь  нашу  и
не дающий нам ни отдохнуть, ни  осмотреться  в  борьбе.  С  этим  внутренним
врагом ничего не сделаешь обыкновенным оружием; от  него  можно  избавиться,
только переменивши сырую и туманную атмосферу  нашей  жизни,  в  которой  он
зародился, и вырос, и усилился, и обвеявши себя таким воздухом,  которым  он
дышать не может.
     Возможно ли это? Когда это возможно? Из этих  вопросов  можно  отвечать
категорически только на первый. Да, это возможно, и вот почему. Мы  говорили
выше о том,  как  наша  общественная  среда  подавляет  развитие  личностей,
подобных Инсарову. Но теперь мы можем сделать  дополнение  к  своим  словам:
среда эта дошла теперь до  того,  что  сама  же  и  поможет  явлению  такого
человека. Вечная пошлость, мелочность и апатия не  могут  же  быть  законным
уделом человека, и люди, составляющие общественную среду нашу и закованные в
ее условия, давно уже поняли всю тяжесть  и  нелепость  этих  условий.  Одни
скучают, другие рвутся всеми силами куда-нибудь,  только  бы  избавиться  от
этого гнета. Разные исходы  придумывались,  разные  средства  употреблялись,
чтобы чем-нибудь оживить мертвость и гнилость нашей жизни; но все  это  было
слабо и недействительно. Наконец, теперь  появляются  уже  такие  понятия  и
требования, какие мы видим в Елене; требования эти принимаются  обществом  с
сочувствием; мало того - они  стремятся  к  деятельному  осуществлению.  Это
значит, что уж старая общественная рутина отживает свой век;  еще  несколько
колебаний, еще несколько сильных слов и  благоприятных  фактов  -  и  явятся
деятели!
     Выше мы намекнули, что решимость и энергию сильной натуры убивает у нас
еще в самом начале то идиллическое восхищение всем на свете, то расположение
к ленивому самодовольству и сонному покою, которое встречает каждый из  нас,
еще ребенком, во всем окружающем и к которому его  тоже  стараются  приучить
всевозможными советами и наставлениями. Но в последнее время и  это  условие
сильно изменилось. Везде  и  во  всем  заметно  самосознание,  везде  понята
несостоятельность старого порядка вещей, везде ждут реформ и исправлений,  и
никто уже не  убаюкивает  своих  детей  песнью  о  том,  какое  непостижимое
совершенство представляет современный порядок дел в  каждом  уголке  России.
Напротив, теперь каждый ждет, каждый надеется,  и  дети  теперь  подрастают,
напитываясь надеждами и мечтами лучшего будущего, а не привязываясь насильно
к трупу отжившего прошедшего. Когда придет их черед приняться за  дело,  они
уже внесут в него ту энергию, последовательность и гармонию сердца и  мысли,
о которых мы едва могли приобрести теоретическое понятие.
     Тогда и в литературе явится полный,  резко  и  живо  очерченный,  образ
русского  Инсарова.  И  не  долго  нам  ждать  его:  за  это   ручается   то
лихорадочное, мучительное нетерпение, с которым мы ожидаем его  появления  в
жизни. Он необходим для нас, без него вся наша жизнь идет как-то не в зачет,
и каждый день ничего не значит сам по себе, а служит только кануном  другого
дня. Придет же он наконец, этот день! И, во всяком случае, канун недалек  от
следующего за ним дня: всего-то какая-нибудь ночь разделяет их!..


ПРИМЕЧАНИЯ

КОГДА ЖЕ ПРИДЕТ НАСТОЯЩИЙ ДЕНЬ?

     Впервые  напечатано  в  "Современнике",  кн.  III  за  1860   год,   со
значительными цензурными  пропусками,  восстановленными  Н.Г.Чернышевским  в
первом издании "Сочинений Н.А.Добролюбова", т. III, СПБ., 1862.

                                 К стр. 120

     Эпиграфом  к  статье  Добролюбов  взял  первую  строку  популярного   в
демократических  кругах  60-х  годов  стихотворения  "Доктрина"  выдающегося
немецкого революционного поэта и публициста Генриха Гейне (1797-1856).

                                 К стр. 121

     "...чистые  эстетики..."  -  Добролюбов  имеет   в   виду   сторонников
реакционной  теории  "чистого  искусства"  или  "искусства  для  искусства",
отрицавших общественное значение литературы.

                                 К стр. 122

     "Тысяча  душ"  -  роман  известного  русского  писателя  А.Ф.Писемского
(1821-1881), был напечатан в журнале "Отечественные записки" в 1858 году.

                                 К стр. 123

     "Некоторый  глубокомысленный  критик..."  -  Добролюбов   подразумевает
сотрудника "Отечественных записок" С.С.Дудышкина.

                                 К стр. 124

     Лишний  человек,  Пасынков,  Рудин,  Лаврецкий  -  герои   произведений
И.С.Тургенева "Дневник лишнего человека"  (1850),  "Яков  Пасынков"  (1855),
"Рудин" (1856) и "Дворянское гнездо" (1859).

                                 К стр. 125

     "...примером может служить Белинский..." - сочинения В.Г.Белинского  (в
12 частях) начали издаваться в 1859 году,  закончено  издание  было  в  1862
году, уже после смерти Добролюбова.

                                 К стр. 137

     "...читает историю Гогенштауфенов..." -  имеется  в