счастья?" - и затем между ними происходит такой разговор:

            - А например? - спросил Шубин и остановился.
            - Да  вот, например, мы с тобой, как ты говоришь - молоды, мы
       хорошие люди, положим, каждый из нас желает себе счастья. Но такое
       ли  это  слово:  "счастье", которое соединило, воспламенило бы нас
       обоих, заставило бы подать друг другу руки? Не эгоистическое ли, я
       хочу сказать, не разъединяющее ли это слово?
            - А ты знаешь такие слова, которые соединяют?
            - Да; и их немало; и ты их знаешь.
            - Ну-ка, какие это слова?
            - Да  хоть  бы искусство, так как ты художник; родина, наука,
       свобода, справедливость.
            - А любовь? - спросил Шубин.
            - И  любовь - соединяющее  слово; но не та любовь, которой ты
       теперь жаждешь, не любовь-наслажденье, любовь-жертва.
            Шубин нахмурился.
            - Это хорошо для немцев; я хочу любить для себя; я хочу  быть
       номером первым.
            - Номером  первым,  -  повторил  Берсенев.  - А мне  кажется,
       поставить себя номером вторым - все назначение нашей жизни.
            - Если все так будут поступать, как ты советуешь, - промолвил
       с  жалобной  гримасой  Шубин,  -  никто  на  земле  не  будет есть
       ананасов; все другим их предоставлять будут.
            - Значит,  ананасы  не  нужны;  а  впрочем,  не бойся: всегда
       найдутся любители даже хлеб от чужого рта отнимать.

     Из этого разговора видно, какие благородные принципы у Берсенева и  как
душа его способна к  тому,  что  называется  самоотвержением.  Она  выражает
искреннюю готовность пожертвовать своим счастьем для  одного  из  тех  слов,
которые он называет "соединяющими". Этим он должен привлечь сочувствие такой
девушки, как Елена. Но тут же видно и то, почему он не может  овладеть  всею
ее душою, всей полнотой ее жизни. Это один из героев пассивных добродетелей,
человек, умеющий многое  перенести,  многим  пожертвовать,  вообще  выказать
благородное поведение, когда приведет к тому случай; но он не  сумеет  и  не
посмеет определить себя на широкую и смелую деятельность, на вольную борьбу,
на самостоятельную роль в каком-нибудь  деле.  Он  сам  хочет  быть  нумером
вторым, потому что в этом видит назначение всего живущего; и  действительно,
роль его в повести напоминает отчасти Бизьменкова в "Лишнем человеке" и  еще
более Крупицына в "Двух приятелях"[*]. Он, влюбленный  в  Елену,  становится
посредником  между  ею  и  Инсаровым,  которого  она  полюбила,  великодушно
помогает им, ухаживает за Инсаровым во время его  болезни,  отказывается  от
своего счастья в пользу друга, хотя и не без стеснения сердца и даже не  без
ропота. Сердце у него доброе и любящее, но из  всего  видно,  что  добро  он
всегда будет делать не столько по влечению сердца, сколько потому, что  надо
делать добро. Он находит, что надо жертвовать  своим  счастьем  для  родины,
науки и пр., и этим самым он осуждает себя быть  вечным  рабом  и  мучеником
идеи. Он отделяет свое счастье, например, от родины; он,  бедняк,  не  умеет
возвыситься  до  того,  чтобы  понять  благо  родины  нераздельно  с   своим
собственным счастьем и чтобы не понимать счастья для  себя  иначе,  как  при
благоденствии родины. Напротив, он как будто боится, что его личное  счастье
будет мешать благу родины, торжеству справедливости, успехам  науки  и  т.п.
Оттого он боится желать себе счастия и,  по  благородству  своих  принципов,
решается жертвовать им для  означенных  им  идей,  считая  это,  разумеется,
большим одолжением с своей стороны.  Ясно,  что  такого  человека  только  и
хватит на пассивное благородство. Но не ему  слиться  душою  с  каким-нибудь
великим  делом,  не  ему  позабыть  весь  мир  для  любимой  мысли,  не  ему
воспламениться ею и сражаться за нее, как за свою радость,  свою  жизнь,  за
свое счастье... Он делает то, что велит ему  долг,  стремится  к  тому,  что
признает  справедливым  по  принципу;  но  действия   его   вялы,   холодны,
неуверенны, потому что он постоянно сомневается в своих  силах.  Он  отлично
кончил курс в университете, любит науку, занимается постоянно и желает  быть
профессором:  кажется,  чего  проще?  Но,  когда  Елена  спрашивает  его   о
профессорстве, он  считает  нужным  с  похвальною  скромностью  оговориться:
"конечно, я очень хорошо знаю все, чего мне недостает для того,  чтобы  быть
достойным такого высокого... Я хочу сказать, что я слишком мало подготовлен;
но  я  надеюсь  получить  позволение  съездить  за  границу"...  Точь-в-точь
вступление к академической речи:  "надеюсь,  мм.гг.*,  что  вы  благосклонно
извините сухость и бледность моего изложения", и пр...
     ______________
     * Мм.гг. - милостивые государи (обычное в то время обращение оратора  к
слушателям).

     А  между  тем  профессорство,  о  котором  Берсенев   так   отзывается,
составляет заветную мечту его! На вопрос Елены, будет ли он  вполне  доволен
своим положением, если  получит  кафедру,  -  он  отвечает:  "вполне,  Елена
Николаевна, вполне. Какое же может быть лучше призвание? Подумайте, пойти по
следам  Тимофея  Николаевича...[*]  Одна  мысль  о   подобной   деятельности
наполняет меня радостью и смущением... да,  смущением,  которого...  которое
происходит от сознания моих малых сил".  То  же  сознание  своих  малых  сил
заставляет его упорно не верить  тому,  что  Елена  его  полюбила,  а  потом
сокрушаться,  что  она  к  нему  стала  равнодушна.   Это   самое   сознание
проглядывает и в том, когда он рекомендует своего приятеля  Инсарова,  между
прочим, тем, что он денег взаймы не берет. Тем же сознанием отзываются  даже
его рассуждения о природе. Он говорит, что природа возбуждает в нем какое-то
беспокойство, тревогу, даже грусть, и спрашивает Шубина:  "что  это  значит?
Сильнее ли мы сознаем перед нею, перед ее лицом, всю  нашу  неполноту,  нашу
неясность, или же мало того  удовлетворения,  каким  она  довольствуется,  а
другого, то есть я хочу сказать - того, чего нам нужно, у нее нет?"  В  этом
пустопорожне-романтическом роде большая часть рассуждений Берсенева. А между
тем в одном месте повести упоминается, что он рассуждал о Фейербахе[*]:  вот
любопытно бы послушать, что он о Фейербахе-то говорит!..
     Итак, Берсенев - весьма хороший русский дворянин, воспитанный в началах
долга и пустившийся потом в ученость  и  философию.  Он  гораздо  дельнее  и
надежнее Шубина, и если его повести по  какому-нибудь  пути,  то  он  пойдет
охотно и прямо. Но сам вести он не может не только других, но  и  даже  себя
самого: инициативы нет у него в натуре, и он не успел  ее  приобрести  ни  в
воспитании, ни в последующей жизни. Елена сначала почувствовала  симпатию  к
нему за то, что он добрый и все о деле говорит. Она даже совестится пред ним
своего невежества, по тому случаю, что он все приносит ей книги, которых она
читать не может. Но совершенно привязаться к нему,  отдать  ему  свою  душу,
свою судьбу она не может: она еще прежде, чем увидела Инсарова, инстинктивно
поняла, что Берсенев  не  то,  чего  ей  нужно.  И  действительно,  можно  с
достоверностью утверждать, что Берсенев струсил бы, если  б  Елена  вздумала
навязаться  ему  на  шею,  и  непременно  убежал  бы  под   разными   весьма
благовидными предлогами.
     Впрочем, на безлюдье, в котором  жила  Елена,  она  увлеклась  было  на
минуту Берсеневым и уже спрашивала себя: не он ли тот, кого так давно и  так
жадно ждала душа ее, кто должен был вывести ее из всех недоумений и  указать
ей путь деятельности? Но сам же Берсенев привел к ней Инсарова, и очарование
исчезло...
     В Инсарове, строго говоря, нет ничего чрезвычайного. Берсенев и  Шубин,
и сама Елена, и, наконец, даже автор повести  характеризует  его  все  более
отрицательными качествами. Он никогда не лжет, не изменяет своему слову,  не
берет взаймы денег, не любит разговаривать о своих подвигах, не  откладывает
исполнения принятого решения, его слово не расходится с делом и т.п. Словом,
в нем нет тех черт, за которые должен горько упрекать себя  всякий  человек,
имеющий претензию считать себя порядочным. Но,  кроме  того,  он  -  болгар,
питающий в душе страстное желание освободить свою родину, и  этой  мысли  он
предается весь, открыто и уверенно, в  ней  заключается  конечная  цель  его
жизни. Он не думает ставить свое личное благо в  противоположность  с  своей
жизненной  целью;  подобная  мысль,  столь  естественная  в  русском  ученом
дворянине Берсеневе,  не  может  даже  в  голову  прийти  простому  болгару.
Напротив, он потому-то и хлопочет о свободе родины, что в  этом  видит  свое
личное спокойствие,  счастье  всей  своей  жизни;  он  бы  оставил  в  покое
порабощенную  родину,  если  б  только  мог  найти  удовлетворение  себе   в
чем-нибудь другом. Но он никак не может понять себя отдельно от родины. "Как
же это можно быть довольным и счастливым, когда  свои  земляки  страдают?  -
думает он. - Как же может человек успокоиться, пока его родина порабощена  и
угнетена? И какое занятие может быть для него приятно, если оно не  ведет  к
облегчению участи бедных земляков?" Таким образом, он делает свое задушевное
дело совершенно спокойно, без натяжек и фанфаронад*, так же просто, как  ест
и пьет. Покамест ему приходится еще мало  работать  для  прямого  выполнения
своей идеи; но что же делать? Ему приходится теперь и есть плохо  и  мало  и
даже иной  раз  голодать  случается;  но  все-таки  пища,  хоть  и  скудная,
составляет необходимое условие его существования. Так и освобождение родины:
он учится в Московском университете, чтобы образоваться вполне и  сблизиться
с русскими, и в течение повести довольствуется покамест тем,  что  переводит
болгарские песни на  русский  язык,  составляет  болгарскую  грамматику  для
русских и русскую для болгар, переписывается с своими земляками и собирается
ехать на родину - подготовлять восстание, при первой вспышке восточной войны
(действие повести в 1853 году). Конечно, это скудная  пища  для  деятельного
патриотизма Инсарова; но он свое  пребывание  в  Москве  и  не  считает  еще
настоящею жизнью, свою слабую  деятельность  не  считает  удовлетворительною
даже для своего личного  чувства.  Он  также  живет  накануне  великого  дня
свободы своей родины, в которой существо  его  озарится  сознанием  счастия,
жизнь наполнится и будет уже  настоящей  жизнью.  Этого  дня  ждет  он,  как
праздника, и вот почему не приходит  ему  в  голову  сомневаться  в  себе  и
холодно рассчитывать и взвешивать, сколько именно может он сделать и с каким
великим мужем успеет поравняться. Будет ли он Тимофеем Николаичем или Иваном
Иванычем, - до этого ему решительно  нет  дела;  придется  ли  быть  нумером
первым или вторым, - он об этом и не думает. Он  будет  делать  то,  к  чему
влечет его натура; если натура у него такая, что других лучше  не  найдется,
он станет первым нумером, пойдет во  главе;  если  найдутся  люди  крепче  и
смелее его, он пойдет за ними, и в  обоих  случаях  останется  неизменным  и
верным себе. Где стать и до чего дойти, - это определят  обстоятельства;  но
он хочет  идти,  он  не  может  нейти,  не  потому,  чтобы  боялся  нарушить
какой-нибудь долг, а потому, что  он  умер  бы,  если  бы  ему  нельзя  было
двинуться с места. В этом огромная разница между ним и Берсеневым.  Берсенев
тоже способен к жертвам и подвигам; но он похож  при  этом  на  великодушную
девушку, которая для спасения отца решается на ненавистный брак. С затаенной
болью и тяжкой покорностью судьбе ждет она дня свадьбы и рада была бы,  если
б что-нибудь ей помешало. Инсаров, напротив, дня своих подвигов, наступления
своей  самоотверженной  деятельности  ждет  страстно  и   нетерпеливо,   как
влюбленный юноша ждет дня свадьбы с любимой девушкой. Одна только  боязнь  и
тревожит его: как бы что-нибудь не расстроило, не отсрочило желанной минуты.
Любовь к свободе родины у  Инсарова  не  в  рассудке,  не  в  сердце,  не  в
воображении: она у него во всем организме, и что бы ни  вошло  в  него,  все
претворяется силою этого чувства, подчиняется ему, сливается с ним.  Оттого,
при всей обыкновенности своих способностей, при  всем  отсутствии  блеска  в
своей натуре, он стоит  неизмеримо  выше,  действует  на  Елену  несравненно
сильнее и обаятельнее, нежели блестящий Шубин и умный Берсенев, хотя оба они
тоже люди благородные и любящие.  Елена  делает  о  Берсеневе  очень  меткое
замечание в своем дневнике  (на  который  вообще  автор  не  пожалел  своего
глубокомыслия  и  остроумия):  "Андрей  Петрович,  может  быть,  ученее  его
(Инсарова), может быть даже умнее... Но, я не знаю, -  он  перед  ним  такой
маленький".
     ______________
     * Фанфаронада (с испанск.) - бахвальство.

     Рассказывать ли  историю  сближения  Елены  с  Инсаровым  и  любви  их?
Кажется, не нужно. Вероятно, наши читатели хорошо  помнят  эту  историю;  да
ведь этого и не  расскажешь.  Нам  страшно  прикоснуться  своей  холодной  и
жесткой рукою к этому нежному, поэтическому созданию; сухим и бесчувственным
пересказом  мы  боимся  даже  профанировать*  чувство  читателя,  непременно
возбуждаемое поэзией тургеневского рассказа. Певец чистой, идеальной женской
любви, г.Тургенев так глубоко заглядывает  в  юную,  девственную  душу,  так
полно охватывает ее и с таким вдохновенным трепетом,  с  таким  жаром  любви
рисует ее лучшие мгновения, что  нам  в  его  рассказе  так  и  чуется  -  и
колебание девственной груди, и тихий вздох, и увлажненный  взгляд,  слышится
каждое биение взволнованного сердца,  и  наше  собственное  сердце  млеет  и
замирает от томного чувства, и благодатные слезы не раз подступают к глазам,
и из груди рвется что-то такое, - как будто мы  свиделись  с  старым  другом
после долгой разлуки или возвращаемся с чужбины к родимым местам. И  грустно
и  весело  это  ощущение:  там  светлые  воспоминания  детства,  невозвратно
мелькнувшего, там гордые и радостные надежды юности, там идеальные,  дружные
мечты чистого и могучего  воображения,  еще  не  смиренного,  не  униженного
испытаниями житейского опыта. Все это прошло и не будет больше;  но  еще  не
пропал человек, который хоть в воспоминании может вернуться к  этим  светлым
грезам, к этому чистому, младенческому упоению  жизнию,  к  этим  идеальным,
величавым замыслам и - содрогнуться потом, при взгляде на ту грязь, пошлость
и мелочность, в которой проходит его теперешняя жизнь.  И  благо  тому,  кто
умеет пробуждать в  других  такие  воспоминания,  вызвать  такое  настроение
души... Талант г.Тургенева всегда  был  силен  этою  стороною,  его  повести
постоянно производили своим общим строем такое чистое впечатление, и в этом,
конечно, заключается их существенное значение для общества. Не  чуждо  этого
значения и "Накануне" в изображении любви Елены. Мы  уверены,  что  читатели
сумеют и без нас оценить всю прелесть тех страстных,  нежных  и  томительных
сцен, тех тонких и глубоких психологических подробностей, которыми  рисуется
любовь Елены и Инсарова с  начала  до  конца.  Вместо  всякого  рассказа  мы
напомним только дневник Елены, ее ожидание, когда Инсаров должен был  прийти
проститься, сцену в часовенке, возвращение Елены домой после этой сцены,  ее
три посещения к Инсарову, особенно последнее**, потом прощанье с матерью,  с
родиной,  отъезд,  наконец  последнюю  прогулку  ее  с  Инсаровым  по  Canal
Grande***, слушанье "Травиаты"[*] и возвращение. Это  последнее  изображение
особенно сильно подействовало на нас  своей  строгой  истиной  и  бесконечно
грустной прелестью; для нас это самое задушевное,  самое  симпатичное  место
всей повести.
     ______________
     * Профанировать (с  нем.)  -  исказить  невежественным,  оскорбительным
действием, отношением.
     ** Есть люди, которых воображение до того засалено и развращено, что  в
этой прелестной, чистой и глубоко  нравственной  сцене  полного,  страстного
слияния двух любящих существ они видят только  материал  для  сладострастных
представлений. Судя обо всех по себе, они вопиют даже, что эта  сцена  может
иметь дурное влияние на нравственность, ибо возбуждает  нечистые  мысли.  Но
пусть их вопиют: ведь есть люди, которые  и  при  виде  Венеры  Милосской[*]
ощущают лишь чувственное раздражение и при  взгляде  на  Мадонну  говорят  с
приапической (то есть непристойной. - Ред.) улыбкой: "а она...  того..."  Но
не для  этих  людей  -  искусства  и  поэзия,  да  не  для  них  и  истинная
нравственность. В них все претворяется во что-то отвратительно-нечистое.  Но
дайте прочесть эти сцены невинной,  чистой  сердцем  девушке,  и,  поверьте,
ничего, кроме самых светлых и благородных помыслов, не вынесет она из  этого
чтения. (Примеч. Н.А.Добролюбова.)
     *** Название канала в Венеции.

     Предоставляя самим читателям насладиться припоминанием  всего  развития
повести, мы обратимся  опять  к  характеру  Инсарова,  или,  лучше,  к  тому
отношению, в каком стоит он к окружающему  его  русскому  обществу.  Мы  уже
видели, что он здесь почти не действует для достижения своей  главной  цели;
только раз видим мы, что он уходит за 60 верст для примирения  поссорившихся
земляков, живших в Троицком посаде, да  в  конце  его  пребывания  в  Москве
упомянуто, что он разъезжал по городу и видался украдкой с  разными  лицами.
Да разумеется, - ему и нечего было делать,  живя  в  Москве;  для  настоящей
деятельности нужно было ехать ему в Болгарию. И он поехал туда, но на дороге
смерть застигла его, и деятельности его мы так и  не  видим  в  повести.  Из
этого ясно, что сущность  повести  вовсе  не  состоит  в  представлении  нам
образца гражданской, то есть  общественной  доблести,  как  некоторые  хотят
уверить. Тут нет упрека русскому молодому поколению,  нет  указания  на  то,
каков должен быть гражданский герой. Если б это входило в план автора, то он
должен был бы поставить своего  героя  лицом  к  лицу  с  самим  делом  -  с
партиями, с народом, с чужим правительством, с своими  единомышленниками,  с
вражеской силой... Но автор наш вовсе не хотел, да, сколько мы можем  судить
по всем его  прежним  произведениям,  и  не  в  состоянии  был  бы  написать
героическую эпопею. Его дело совсем другое: из всей "Илиады" и  "Одиссеи"[*]
он присваивает себе только рассказ о пребывании Улисса на острове Калипсы  и
далее этого не простирается. Давши нам понять  и  почувствовать,  что  такое
Инсаров и в какую среду попал он, г.Тургенев весь отдается изображению того,
как Инсарова любят и что из этого происходит. Там, где любовь должна наконец
уступить место живой гражданской деятельности, он  прекращает  жизнь  своего
героя и оканчивает повесть.
     В чем же, стало быть, смысл появления болгара в этой истории?  Что  тут
значит болгар, почему не русский? Разве  между  русскими  уже  и  нет  таких
натур, разве русские не способны любить страстно и решительно,  не  способны
очертя  голову  жениться  по  любви?  Или  это  просто  прихоть   авторского
воображения и в ней не нужно отыскивать никакого особенного  смысла?  "Взял,
мол, себе болгара, да и кончено;  а  мог  бы  взять  и  цыгана,  и  китайца,
пожалуй"...
     Ответ на эти вопросы зависит от воззрения на весь  смысл  повести.  Нам
кажется, что болгар, действительно,  здесь  мог  быть  заменен,  пожалуй,  и
другою национальностью - сербом, чехом, итальянцем, венгром, - но только  не
поляком и не русским. Почему не поляком, об этом, разумеется, и вопроса быть
не может; а почему не русским, -  в  этом  заключается  весь  вопрос,  и  мы
постараемся ответить на него как умеем.
     Дело в том, что в "Накануне" главное лицо - Елена, и по отношению к ней
должны мы разбирать другие лица. В ней сказалась та смутная тоска по чем-то,
та почти бессознательная, но  неотразимая  потребность  новой  жизни,  новых
людей, которая охватывает теперь все русское обще