то  чем
значительнее выдача денег и чем настоятельнее необходимость ее, тем  сильнее
ругается Дикой... Из этого  следует,  что,  во-первых,  ругательство  и  все
бешенство его хотя и неприятны, но не особенно страшны, и кто, убоявшись их,
отступился бы от денег и подумал, что их уж и получить нельзя, тот  поступил
бы очень глупо; во-вторых, что напрасно было  бы  надеяться  на  исправление
Дикого посредством каких-нибудь вразумлений: привычка дурить уж  в  нем  так
сильна, что он подчиняется ей  даже  вопреки  голосу  собственного  здравого
смысла. Ясно, что его никакие разумные убеждения не остановят  до  тех  пор,
пока с ними не соединяется осязательная для него внешняя сила:  Кулигина  он
ругает, не внимая никаким резонам; а когда его самого однажды  на  перевозе,
на Волге, гусар обругал, так он с гусаром не посмел связаться, а  опять-таки
выместил свою обиду дома: две недели после этого все прятались  от  него  по
чердакам да по чуланам...
     Все подобные отношения  дают  вам  чувствовать,  что  положение  Диких,
Кабановых и всех подобных им самодуров далеко уже не так спокойно и  твердо,
как было некогда, в блаженные времена  патриархальных  нравов.  Тогда,  если
верить сказаниям старых людей, Дикой мог  держаться,  в  своей  высокомерной
прихотливости, не силою, а всеобщим согласием. Он дурил, не думая  встретить
противодействия, и не встречал его: все  окружающее  было  проникнуто  одной
мыслью, одним желанием - угодить  ему;  никто  не  представлял  другой  цели
своего  существования,   кроме   исполнения   его   прихотей.   Чем   больше
сумасбродствовал  какой-нибудь  дармоед,  чем  наглее   попирал   он   права
человечества, тем довольнее были те, которые  своим  трудом  кормили  его  и
которых он делал жертвами  своих  фантазий.  Благоговейные  рассказы  старых
лакеев о том, как их вельможные бары травили мелких  помещиков,  надругались
над чужими женами и невинными девушками, секли на конюшне присланных  к  ним
чиновников и  т.п.,  рассказы  военных  историков  о  величии  какого-нибудь
Наполеона, бесстрашно жертвовавшего сотнями тысяч людей  для  забавы  своего
гения,  воспоминания  галантных  стариков  о  каком-нибудь  Дон-Жуане[*]  их
времени, который "никому спуску не давал" и умел опозорить всякую девушку  и
перессорить всякое семейство, - все подобные рассказы доказывают, что еще  и
не очень далеко от нас это патриархальное время. Но,  к  великому  огорчению
самодурных дармоедов, - оно быстро от  нас  удаляется,  и  теперь  положение
Диких и Кабановых далеко не так приятно: они должны заботиться о том,  чтобы
укрепить  и  оградить  себя,  потому  что  отовсюду  возникают   требования,
враждебные их произволу и  грозящие  им  борьбою  с  пробуждающимся  здравым
смыслом огромного  большинства  человечества.  Отсюда  возникает  постоянная
подозрительность,  щепетильность   и   придирчивость   самодуров:   сознавая
внутренно, что их не за что уважать, но не признаваясь  в  этом  даже  самим
себе, они обнаруживают  недостаток  уверенности  в  себе  мелочностью  своих
требований и постоянными, кстати и некстати, напоминаниями  и  внушениями  о
том, что их должно уважать. Эта черта чрезвычайно выразительно проявляется в
"Грозе", в сцене Кабановой с детьми, когда она в ответ на покорное замечание
сына: "могу ли я, маменька, вас ослушаться", - возражает: "не очень-то нынче
старших-то уважают!" - и затем начинает пилить сына и невестку, так что душу
вытягивает у постороннего зрителя.

            Кабанов. Я, кажется, маменька, из вашей воли ни на шаг.
            Кабанова.  Поверила  бы я тебе, мой друг, кабы своими глазами
       не видала да своими ушами не слыхала, каково теперь стало почтение
       родителям  от  детей-то!  Хоть  бы  то-то  помнили, сколько матери
       болезней от детей переносят.
            Кабанов. Я, маменька...
            Кабанова.  Если  родительница  что  когда и обидное, по вашей
       гордости,  скажет,  так,  я думаю, можно бы перенести! А, - как ты
       думаешь?
            Кабанов. Да когда же я, маменька, не переносил от вас?
            Кабанова.  Мать  стара, глупа; ну, а вы, молодые люди, умные,
       не должны с нас, дураков, и взыскивать.
            Кабанов  (вздыхая,  в  сторону).  Ах ты господи! (Матери). Да
       смеем ли мы, маменька, подумать.
            Кабанова. Ведь от любви родители и строги-то к вам бывают, от
       любви  вас  и бранят-то, все думают добру научить. Ну, а это нынче
       не  нравится.  И  пойдут  детки-то  по  людям  славить,  что  мать
       ворчунья,  что мать проходу не дает, со свету сживает... А сохрани
       господи,  каким-нибудь  словом  снохе  не  угодить,  -  ну и пошел
       разговор, что свекровь заела совсем.
            Кабанов. Нешто, маменька, кто говорит про вас?
            Кабанова. Не слыхала, мой друг, не слыхала, лгать не хочу. Уж
       кабы я слышала, я бы с тобой, мой милый, тогда не так заговорила.

     И после этого  сознания  старуха  все-таки  продолжает  на  целых  двух
страницах пилить сына. Она не имеет на это никаких резонов, но у ней  сердце
неспокойно: сердце у нее вещун, оно дает ей чувствовать, что что-то неладно,
что внутренняя, живая связь между ею и младшими членами семьи давно рушилась
и теперь они только механически связаны с нею и рады были бы всякому  случаю
развязаться.
     Мы очень долго останавливались на господствующих лицах "Грозы"  потому,
что, по  нашему  мнению,  история,  разыгравшаяся  с  Катериною,  решительно
зависит от того положения, какое неизбежно выпадает на ее долю  между  этими
лицами, в том быте, который установился под их влиянием. "Гроза"  есть,  без
сомнения, самое решительное  произведение  Островского;  взаимные  отношения
самодурства и безгласности доведены в ней до самых трагических  последствий;
и при всем том большая часть читавших и видевших эту пьесу соглашается,  что
она производит впечатление менее тяжкое  и  грустное,  нежели  другие  пьесы
Островского  (не  говоря,  разумеется,  о  его  этюдах   чисто   комического
характера). В "Грозе" есть даже что-то освежающее и ободряющее. Это "что-то"
и есть, по  нашему  мнению,  фон  пьесы,  указанный  нами  и  обнаруживающий
шаткость  и  близкий  конец  самодурства.  Затем  самый  характер  Катерины,
рисующийся на этом фоне, тоже веет на нас новою жизнью, которая  открывается
нам в самой ее гибели.
     Дело  в  том,  что  характер  Катерины,  как  он  исполнен  в  "Грозе",
составляет шаг вперед не только в драматической деятельности Островского, но
и во всей нашей литературе.  Он  соответствует  новой  фазе  нашей  народной
жизни, он давно требовал  своего  осуществления  в  литературе,  около  него
вертелись наши лучшие писатели; но они умели только понять его надобность  и
не  могли  уразуметь  и  почувствовать  его  сущности;  это  сумел   сделать
Островский. Ни одна из критик на "Грозу" не хотела или не умела  представить
надлежащей оценки этого характера; поэтому мы  решаемся  еще  продлить  нашу
статью,  чтобы  с  некоторой  обстоятельностью  изложить,  как  мы  понимаем
характер Катерины и  почему  создание  его  считаем  так  важным  для  нашей
литературы.
     Русская жизнь дошла наконец до того, что добродетельные и почтенные, но
слабые и  безличные  существа  не  удовлетворяют  общественного  сознания  и
признаются никуда не годными.  Почувствовалась  неотлагаемая  потребность  в
людях, хотя бы и менее прекрасных, но более деятельных и энергичных. Иначе и
невозможно: как скоро сознание правды и права, здравый  смысл  проснулись  в
людях, они  непременно  требуют  не  только  отвлеченного  с  ними  согласия
(которым так блистали всегда добродетельные герои прежнего  времени),  но  и
внесение их в жизнь, в деятельность.  Но  чтобы  внести  их  в  жизнь,  надо
побороть много препятствий, подставляемых Дикими,  Кабановыми  и  т.п.;  для
преодоления  препятствий  нужны   характеры   предприимчивые,   решительные,
настойчивые. Нужно, чтобы  в  них  воплотилось,  с  ними  слилось  то  общее
требование правды и права, которое наконец прорывается в  людях  сквозь  все
преграды,   поставленные   Дикими-самодурами.    Теперь    большая    задача
представлялась в том, как же  должен  образоваться  и  проявиться  характер,
требуемый у нас новым поворотом  общественной  жизни.  Задачу  эту  пытались
разрешать наши писатели, но всегда более или менее  неудачно.  Нам  кажется,
что все их неудачи происходили оттого, что они просто  логическим  процессом
доходили до убеждения, что такого характера  ищет  русская  жизнь,  и  затем
кроили его сообразно с своими понятиями  о  требованиях  доблести  вообще  и
русской в особенности. Таким образом и явился, например, Калинович[*],  чуть
не таскающий купца за бороду, чтоб тот пожертвовал десять  тысяч  на  пользу
общества, и  истязающий  в  тюрьме  старого  князя,  на  любовнице  которого
женился,  чтоб  составить  себе  карьеру.  Так  явился  и  Штольц,   отлично
управляющий именьями и умеющий живо уничтожать фальшивые векселя при  помощи
благодетельного начальства. Явился  Инсаров,  бросающий  немца  в  воду,  не
соглашающийся жить даром в гостях на  даче  у  приятеля  и  даже  решающийся
жениться на любимой девушке!! Явилась и  княжна  Зинаида[*],  нечто  среднее
между Печориным и Ноздревым в юбке... Все это  были  претензии  на  сильные,
цельные характеры. Но верх их представлял в прошлом году Ананий  Яковлев[*],
по поводу которого московский господин  Аполлон  Майков[*]  напечатал  такую
удивительную статейку в "Санкт-Петербургских ведомостях", что я не постигаю,
как Кузьма Прутков[*] до сих пор не составил из нее новой серии  афоризмов*.
Вам известно, может быть, что Ананий Яковлев, известясь о младенце, которого
в его отсутствие прижила жена его с помещиком, воспаляется гневом и,  весьма
почтительно объясняясь с помещиками, грубит, однако же,  бурмистру,  колотит
свою жену  и  наконец,  разъярившись  донельзя,  хватает  младенца  об  угол
головой, после чего бежит в лес, но, проголодавшись,  предает  себя  в  руки
правосудия. Лицо, очевидно, сильное,  хотя  более  в  физическом,  нежели  в
нравственном и литературном смысле. Но не эта сила рвется наружу из тайников
русской жизни и не таково должно быть ее проявление. Оттого-то мы  вовсе  не
понимаем, каким образом  можно  "Горькую  судьбину"  возвышать  над  уровнем
бесчисленного множества повестей,  комедий  и  драм,  обличающих  крепостное
право, тупость чиновничества и грубость русского мужика. Если  вы  даете  ее
нам как пьесу без особенных претензий,  просто  мелодраматический**  случай,
вроде жестоких произведений Сю[*], - то мы ничего  не  говорим  и  останемся
даже довольны: все-таки это лучше, нежели, например, умильные  представления
г.Н.Львова и графа Соллогуба, поражающие вас  полным  искажением  понятий  о
долге и чести. Но если вы претендуете на  какое-то  более  высокое  и  общее
значение  этой  пьесы,  то  мы  решительно  не  видим  никакой   возможности
согласиться с вами. Ананий Яковлев, взятый не как малодушное  исключение,  а
как тип, представляется нам клеветою на  русскую  натуру  и  русскую  жизнь,
которая так же мало способна развивать характеры,  подобные  Ананию,  как  и
помещиков, подобных Чеглову[*]. Одно из  двух:  если  Ананий  точно  сильная
натура, как его и хочет представить автор,  -  тогда  он  гнев  свой  должен
обратить прямо на причину своего несчастия либо совсем преодолеть  себя,  по
соображению, что тут никто не виноват; такие развязки постоянно мы и видим в
русской  жизни,  когда  сильные   характеры   сталкиваются   с   враждебными
обстоятельствами. Если же он просто малодушный и  бестолковый  озорник,  как
выходит по сущности дела, то нужно признаться,  что  положение,  взятое  для
него в пьесе, вовсе нейдет к этому типу, да и развито совсем не  так,  чтобы
ярко обозначить его существенные черты. Впрочем, - бог с ней, с этой пьесой:
она  уже  забыта  теперь,  как   забыты   князь   Луповицкий[*]   и   другие
благонамеренные,   но   фальшивые   произведения,   имевшие   претензию   на
представление характеристических народных типов. Мы остановились  на  минуту
пред нею потому только, что многие принимали Анания за чисто русский тип.  А
нам, напротив, показалось, что в нем просто дается нам утрировка того, что у
некоторых писателей называется  "широтою  русской  натуры".  Автор  "Горькой
судьбины", по нашему мнению,  ненамеренно  достигает  результата,  подобного
тому, какой достигался комедиями,  писанными  по  повелению  Петра  Великого
против  раскольников.  Известно,  что  в  тех  комедиях  раскольник   всегда
выставлялся каким-то  диким  и  бессмысленным  чудовищем,  и  таким  образом
комедия говорила: "смотрите, вот они каковы; можно ли доверяться их учению и
соглашаться на их требования?" Так точно и  "Горькая  судьбина",  рисуя  нам
Анания Яковлева, говорит: "вот каков русский человек, когда  он  почувствует
немножко свое личное достоинство и, вследствие того, расходится!" И критики,
признающие за "Горькой судьбиной" общее значение и  видящие  в  Анании  тип,
делаются соучастниками  этой  клеветы,  конечно  не  намеренной  со  стороны
автора.
     ______________
     * Афоризм (с греч.) - краткое выразительное изречение.
     ** Мелодраматический (с греч.) - чувствительный, сентиментальный.

     Не так понят и выражен русский сильный характер в  "Грозе".  Он  прежде
всего поражает нас своею противоположностью всяким самодурным началам. Не  с
инстинктом буйства и разрушения, но и не с практической ловкостью  улаживать
для высоких целей свои собственные делишки, не  с  бессмысленным,  трескучим
пафосом, но и не с дипломатическим, педантским расчетом  является  он  перед
нами. Нет, он сосредоточенно-решителен, неуклонно верен  чутью  естественной
правды, исполнен веры в новые идеалы и самоотвержен, в том смысле,  что  ему
лучше гибель, нежели жизнь при тех началах, которые ему противны. Он водится
не отвлеченными принципами, не практическими  соображениями,  не  мгновенным
пафосом, а просто натурою, всем существом своим. В этой цельности и гармонии
характера заключается его сила и существенная необходимость его в то  время,
когда старые, дикие отношения, потеряв всякую  внутреннюю  силу,  продолжают
держаться внешнею, механическою связью. Человек, только логически понимающий
нелепость самодурства Диких и Кабановых, ничего не сделает  против  них  уже
потому, что пред ними всякая логика исчезает; никакими  силлогизмами  вы  не
убедите цепь, чтоб она распалась на узнике, кулак, чтобы  от  него  не  было
больно прибитому; так не убедите вы  и  Дикого  поступать  разумнее,  да  не
убедите и его домашних - не слушать его прихотей: приколотит он их всех,  да
и только, что с этим делать будешь? Очевидно, что характеры,  сильные  одной
логической стороной, должны развиваться очень убого и  иметь  весьма  слабое
влияние на жизненную деятельность там, где всею жизнью управляет не  логика,
а чистейший произвол. Не очень благоприятно господство Диких и для  развития
людей, сильных так называемым практическим смыслом. Что ни говорите об  этом
смысле, но  в  сущности  он  есть  не  что  иное,  как  уменье  пользоваться
обстоятельствами и располагать их в свою пользу. Значит, практический  смысл
может вести человека к прямой и честной  деятельности  только  тогда,  когда
обстоятельства располагаются сообразно с здравой логикой и, следовательно, с
естественными требованиями человеческой  нравственности.  Но  там,  где  все
зависит  от  грубой  силы,  где  неразумная  прихоть  нескольких  Диких  или
суеверное упрямство какой-нибудь Кабановой разрушает самые верные логические
расчеты и нагло презирает самые первые основания взаимных прав,  там  уменье
пользоваться обстоятельствами, очевидно, превращается в уменье применяться к
прихотям самодуров и подделываться  под  все  их  нелепости,  чтобы  и  себе
проложить дорожку к их выгодному положению. Подхалюзины  и  Чичиковы  -  вот
сильные практические характеры  "темного  царства";  других  не  развивается
между людьми чисто практического  закала,  под  влиянием  господства  Диких.
Самое лучшее, о чем  можно  мечтать  для  этих  практиков,  это  уподобление
Штольцу, то есть умение обделывать кругленько свои делишки без подлостей; но
общественный живой деятель из них не явится. Не больше надежд можно полагать
и на характеры патетические, живущие минутою и вспышкою. Их порывы  случайны
и кратковременны; их практическое значение  определяется  удачей.  Пока  все
идет  согласно  их   надеждам,   они   бодры,   предприимчивы,   как   скоро
противодействие сильно, они падают духом, охладевают, отступаются от дела  и
ограничиваются бесплодными, хотя и громкими восклицаниями. И так как Дикой и
ему подобные вовсе  не  способны  отдать  свое  значение  и  свою  силу  без
сопротивления, так как их влияние врезало уже глубокие следы в самом быте  и
потому не может быть уничтожено одним разом, то  на  патетические  характеры
нечего и смотреть, как на что-нибудь серьезное. Даже при самых благоприятных
обстоятельствах, когда бы  видимый  успех  ободрял  их,  то  есть  когда  бы
самодуры могли понять шаткость своего положения и стали делать уступки, -  и
тогда патетические люди не очень много бы сделали! Они отличаются тем,  что,
увлекаясь внешним видом и ближайшими последствиями дела,  никогда  почти  не
умеют заглянуть в глубину, в самую сущность дела.  Оттого  они  очень  легко
удовлетворяются, обманутые  какими-нибудь  частными,  ничтожными  признаками
успеха их начал. Когда же ошибка их станет ясною для них  самих,  тогда  они
делаются разочарованными,  впадают  в  апатию  и  ничегонеделанье.  Дикой  и
Кабанова продолжают торжествовать.
     Таким образом, перебирая разнообразные типы, являвшиеся в нашей жизни и
воспроизведенные литературою, мы постоянно приходили к убеждению, что они не
могут  служить  представителями   того   общественного   движения,   которое
чувствуется у нас теперь и о  котором  мы,  -  по  возможности  подробно,  -
говорили выше. Видя это, мы спрашивали себя:  как  же,  однако,  определятся
новые стремления в отдельной  личности?  какими  чертами  должен  отличаться
характер, которым  совершится  решительный  разрыв  с  старыми,  нелепыми  и
насильственными отношениями жизни? В  действительной  жизни  пробуждающегося
общества мы видели лишь намеки на решение наших  вопросов,  в  литературе  -
слабое повторение этих намеков; но в "Грозе" составлено из них целое, уже  с
довольно ясными очертаниями; здесь является перед нами лицо, взятое прямо из
жизни, но выясненное в сознании художника и поставленное в такие  положения,
которые дают ему обнаружить  полнее  и  решительнее,  нежели  как  бывает  в
большинстве  случаев  обыкновенной   жизни.   Таким   образом,   здесь   нет
дагерротипной точности, в которой некоторые критики обвиняли Островского; но
есть именно  художественное  соединение  однородных  черт,  проявляющихся  в
разных положениях русской жизни, но служащих выражением одной идеи.
     Решительный, цельный русский характер,  действующий  в  среде  Диких  и
Кабановых, является у Островского в женском типе, и  это  не  лишено  своего
серьезного значения. Известно, что крайности отражаются  крайностями  и  что
самый сильный протест бывает тот, который поднимается наконец из груди самых
слабых и терпеливых. Поприще, на котором Островский наблюдает  и  показывает
нам  русскую   жизнь,   не   касается   отношений   чисто   общественных   и
государственных, а ограничивается семейством; в семействе же кто более всего
выдерживает на себе весь гнет самодурства, как не женщина? Какой  приказчик,
работник, слуга Дикого может быть столько загнан, забит,  отрешен  от  своей
личности, как его жена? У кого может накипеть  столько  горя  и  негодования
против нелепых фантазий самодура? И, в то  же  время,  кто  менее  ее  имеет
возможности высказать свой ропот, от