все  исчезает  для  нее
пред силою внутреннего влечения; она не щадит себя и  не  думает  о  других.
Такой именно выход представился Катерине,  и  другого  нельзя  было  ожидать
среди той обстановки, среди которой она находится.
     Чувство любви к человеку, желание  найти  родственный  отзыв  в  другом
сердце, потребность нежных  наслаждений  естественным  образом  открылись  в
молодой женщине и изменили ее прежние, неопределенные  и  бесплотные  мечты.
"Ночью, Варя, не спится мне, - рассказывает она, - все мерещится шепот какой
то: кто-то так ласково говорит со мной, точно голубь воркует. Уж  не  снятся
мне, Варя, как прежде, райские деревья да горы; а точно меня кто-то обнимает
так горячо-горячо и ведет меня куда-то, и я иду за ним, иду..." Она  сознала
и уловила эти мечты уже довольно поздно; но, разумеется, они преследовали  и
томили ее задолго прежде, чем она сама могла дать  себе  отчет  в  них.  При
первом их появлении она тотчас же обратила свое чувство  на  то,  что  всего
ближе к ней было, - на мужа. Она долго усиливалась сроднить с ним свою душу,
уверить себя, что с ним ей ничего не нужно, что в нем-то и есть  блаженство,
которого она так тревожно ищет. Она со страхом  и  недоумением  смотрела  на
возможность искать взаимной любви в ком-нибудь, кроме его. В пьесе,  которая
застает Катерину уже с началом любви к  Борису  Григорьичу,  все  еще  видны
последние, отчаянные усилия Катерины - сделать себе милым своего мужа. Сцена
ее прощания с ним дает нам чувствовать, что и тут еще не  все  потеряно  для
Тихона, что он еще может сохранить права свои на любовь этой женщины; но эта
же сцена в коротких, но резких очерках передает нам целую историю истязаний,
которые заставили вытерпеть Катерину, чтобы оттолкнуть ее первое чувство  от
мужа. Тихон является здесь простодушным и пошловатым, совсем не злым, но  до
крайности  бесхарактерным  существом,  не  смеющим  ничего  сделать  вопреки
матери. А мать - существо бездушное,  кулак-баба,  заключающая  в  китайских
церемониях - и любовь, и религию, и нравственность. Между нею и между  своей
женой Тихон  представляет  один  из  множества  тех  жалких  типов,  которые
обыкновенно называются безвредными, хотя они  в  общем-то  смысле  столь  же
вредны, как и сами самодуры, потому что служат их верными помощниками. Тихон
сам по себе любил жену и готов бы все для нее сделать; но гнет, под  которым
он вырос, так его изуродовал, что в нем никакого сильного чувства,  никакого
решительного стремления развиться не может. В нем есть совесть, есть желание
добра, но он постоянно действует  против  себя  и  служит  покорным  орудием
матери, даже в отношениях  своих  к  жене.  Еще  в  первой  сцене  появления
семейства Кабановых на бульваре мы видим, каково  положение  Катерины  между
мужем и свекровью. Кабаниха ругает сына, что жена его не боится; он решается
возразить: "да зачем же ей бояться? С меня и того  довольно,  что  она  меня
любит". Старуха тотчас же вскидывается на него: "как,  зачем  бояться?  Как,
зачем бояться! Да ты рехнулся, что  ли?  Тебя  не  станет  бояться,  меня  и
подавно: какой же это порядок-то в доме будет! Ведь ты, чай, с ней в  законе
живешь. Али, по-вашему,  закон  ничего  не  значит?"  Под  такими  началами,
разумеется, чувство любви в Катерине не находит простора и  прячется  внутрь
ее, сказываясь только по временам судорожными порывами. Но и этими  порывами
муж не умеет пользоваться: он слишком забит, чтобы понять силу ее страстного
томления. "Не разберу я тебя, Катя, - говорит он ей: - то от тебя  слова  не
добьешься, не то что ласки, а то так сама лезешь". Так обыкновенно  дюжинные
и испорченные натуры судят о натуре сильной и свежей: они, судя по себе,  не
понимают  чувства,  которое   схоронилось   в   глубине   души,   и   всякую
сосредоточенность принимают  за  апатию;  когда  же  наконец,  не  будучи  в
состоянии скрываться долее, внутренняя сила хлынет из души широким и быстрым
потоком, - они удивляются и считают это каким-то  фокусом,  причудою,  вроде
того, как им самим приходит иногда фантазия впасть в пафос  или  кутнуть.  А
между тем эти порывы составляют необходимость в натуре сильной и бывают  тем
разительнее, чем они дольше не находят  себе  выхода.  Они  неумышленны,  не
соображены, а вызваны естественной необходимостью. Сила натуры, которой  нет
возможности  развиваться  деятельно,  выражается  и  пассивно  -  терпением,
сдержанностью. Но  только  не  смешивайте  этого  терпения  с  тем,  которое
происходит от слабого развития личности в человеке и  которое  кончает  тем,
что привыкает к оскорблениям и  тягостям  всякого  рода.  Нет,  Катерина  не
привыкнет к ним никогда; она еще не знает, на что и  как  она  решится,  она
ничем не нарушает своих обязанностей к свекрови, делает все возможное, чтобы
хорошо уладиться с  мужем,  но  по  всему  видно,  что  она  чувствует  свое
положение и что ее тянет вырваться из него.  Никогда  она  не  жалуется,  не
бранит свекрови; сама старуха не может на нее взнести этого; и,  однако  же,
свекровь чувствует, что Катерина составляет  для  нее  что-то  неподходящее,
враждебное. Тихон, который как огня боится матери  и  притом  не  отличается
особенною деликатностью и нежностью, совестится, однако, перед женою,  когда
по повелению матери должен ей наказывать, чтоб она без него "в окна глаз  не
пялила" и "на  молодых  парней  не  заглядывалась".  Он  видит,  что  горько
оскорбляет ее такими речами, хотя хорошенько и не может понять ее состояния.
По выходе матери из комнаты он утешает жену таким образом: "все к  сердцу-то
принимать, так  в  чахотку  скоро  попадешь.  Что  ее  слушать-то!  Ей  ведь
что-нибудь надо ж говорить.  Ну,  и  пущай  она  говорит,  а  ты  мимо  ушей
пропущай!" Вот этот индифферентизм точно  плох  и  безнадежен;  но  Катерина
никогда не  может  дойти  до  него;  хотя  по  наружности  она  даже  меньше
огорчается, нежели Тихон,  меньше  жалуется,  но  в  сущности  она  страдает
гораздо больше. Тихон тоже чувствует, что он не имеет чего-то нужного; в нем
тоже есть недовольство; но оно находится в нем на такой степени,  на  какой,
например,  может  быть  влечение  к  женщине  у  десятилетнего  мальчика   с
развращенным  воображением.  Он  не  может   очень   решительно   добиваться
независимости и своих прав - уже и потому, что  он  не  знает,  что  с  ними
делать; желание его больше  головное,  внешнее,  а  собственно  натура  его,
поддавшись гнету воспитания, так и  осталась  почти  глухою  к  естественным
стремлениям. Поэтому самое искание свободы в нем получает характер уродливый
и делается противным, как противен цинизм десятилетнего мальчика, без смысла
и внутренней потребности повторяющего гадости, слышанные от больших.  Тихон,
видите, наслышан от кого-то, что он "тоже мужчина" и потому должен  в  семье
иметь известную долю власти и значения; поэтому он себя ставит гораздо  выше
жены и, полагая, что ей уж так и бог судил терпеть и смиряться,  -  на  свое
положение под началом у матери смотрит как на горькое и унизительное. Затем,
он наклонен к разгулу, и в нем-то главным образом и  ставит  свободу:  точно
как тот же мальчик, не умеющий постигнуть настоящей сути, отчего так  сладка
женская любовь, и знающий только внешнюю сторону  дела,  которая  у  него  и
превращается в сальности: Тихон, собираясь уезжать, с бесстыднейшим цинизмом
говорит жене, упрашивающей его взять ее с  собою:  "с  этакой-то  неволи  от
какой хочешь красавицы жены убежишь! Ты подумай то: какой ни на  есть,  а  я
все-таки мужчина, - всю жизнь вот этак жить, как ты видишь, так убежишь и от
жены. Да как я знаю теперича, что недели две никакой грозы на меня не будет,
кандалов этих на ногах нет, так до жены ли мне?"  Катерина  только  и  может
ответить ему на это: "как же  мне  любить-то  тебя,  когда  ты  такие  слова
говоришь?" Но Тихон не понимает всей важности этого мрачного и  решительного
упрека; как человек, уже взмахнувший рукою на  свой  рассудок,  он  отвечает
небрежно: "слова - как  слова!  Какие  же  мне  еще  слова  говорить!"  -  и
торопится отделаться от жены. А зачем? Что он хочет делать, на  чем  отвести
душу, вырвавшись на волю? Он об этом сам рассказывает  потом  Кулигину:  "на
дорогу-то маменька читала-читала мне наставления-то, а  я  как  выехал,  так
загулял. Уж очень рад, что на волю-то вырвался. И всю дорогу пил, и в Москве
все  пил;  так  это  кучу,  что  на-поди.  Так,  чтобы  уж  на   целый   год
отгуляться!.." Вот и все! И надо сказать, что в  прежнее  время,  когда  еще
сознание личности и  ее  прав  не  поднялось  в  большинстве,  почти  только
подобными выходками и ограничивались протесты против самодурного гнета. Да и
нынче еще можно встретить множество Тихонов, упивающихся если не  вином,  то
какими-нибудь рассуждениями и спичами и  отводящих  душу  в  шуме  словесных
оргий. Это именно  люди,  которые  постоянно  жалуются  на  свое  стесненное
положение, а между тем заражены гордою мыслью о своих привилегиях и о  своем
превосходстве над другими: "какой ни на есть, а все-таки я  мужчина,  -  так
каково мне терпеть-то". То есть: "ты терпи, потому  что  ты  баба,  и  стадо
быть, дрянь, а мне надо волю, -  не  потому,  чтоб  это  было  человеческое,
естественное требование, а потому, что таковы права  моей  привилегированной
особы"... Ясно, что из подобных людей и замашек никогда  и  не  мокло  и  не
может ничего выйти.
     Но не похоже на  них  новое  движение  народной  жизни,  о  котором  мы
говорили выше и отражение  которого  нашли  в  характере  Катерины.  В  этой
личности мы видим уже возмужалое, из  глубины  всего  организма  возникающее
требование права и простора жизни. Здесь уже не воображение, не наслышка, не
искусственно возбужденный порыв  является  нам,  а  жизненная  необходимость
натуры. Катерина не  капризничает,  не  кокетничает  своим  недовольством  и
гневом, - это  не  в  ее  натуре;  она  не  хочет  импонировать  на  других,
выставиться и похвалиться. Напротив, живет она очень мирно  и  готова  всему
подчиниться, что только не противно ее натуре; принцип ее, если б она  могла
сознать и определить его, был бы тот, чтобы как можно менее своей  личностью
стеснять других и тревожить общее течение дел. Но зато, признавая  и  уважая
стремления других, она требует того же уважения и к себе, и всякое  насилие,
всякое стеснение возмущает ее кровно, глубоко. Если  б  она  могла,  она  бы
прогнала далеко от себя все, что живет  неправо  и  вредит  другим;  но,  не
будучи в состоянии сделать этого, она идет обратным путем -  сама  бежит  от
губителей и обидчиков. Только бы не подчиняться их  началам,  вопреки  своей
натуре, только бы не помириться с их неестественными требованиями, а там что
выйдет - лучшая ли доля для нее или гибель, - на это она уж  не  смотрит:  в
том и другом  случае  для  нее  избавление...  О  своем  характере  Катерина
сообщает Варе одну черту еще из воспоминаний детства: "такая уж я зародилась
горячая! Я еще лет шести была, не больше - так  что  сделала!  Обидели  меня
чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно - я выбежала на  Волгу,  села  в
лодку, да и отпихнула ее от берега.  На  другое  утро  уж  нашли,  верст  за
десять..." Эта детская горячность сохранилась в Катерине;  только  вместе  с
общей возмужалостью прибавилась в  ней  и  сила  выдерживать  впечатления  и
господствовать над ними. Взрослая  Катерина,  поставленная  в  необходимость
терпеть обиды, находит в себе силу долго переносить их, без напрасных жалоб,
полусопротивлений и всяких шумных выходок. Она терпит до тех  пор,  пока  не
заговорит в ней какой-нибудь интерес, особенно близкий ее сердцу и  законный
в ее глазах, пока не оскорблено в ней будет такое требование ее натуры,  без
удовлетворения которого она не может оставаться спокойною. Тогда она  уж  ни
на что не посмотрит. Она не будет прибегать  к  дипломатическим  уловкам,  к
обманам и плутням, - не такова она. Если уж нужно непременно обманывать, так
она лучше постарается перемочь себя. Варя советует  Катерине  скрывать  свою
любовь к Борису; она говорит: "обманывать-то я не умею, скрыть-то ничего  не
могу", и вслед за тем делает усилие над своим сердцем и опять  обращается  к
Варе с такой речью: "не говори мне про него, сделай милость,  не  говори!  Я
его и знать не хочу! Я буду мужа любить. Тиша, голубчик мой, ни на кого тебя
не променяю!" Но усилие уже выше ее возможности; через минуту она чувствует,
что ей не отделаться от возникшей любви. "Разве  я  хочу  о  нем  думать,  -
говорит она: - да что делать, коли из головы нейдет?" В этих простых  словах
очень ясно выражается, как  сила  естественных  стремлений,  неприметно  для
самой Катерины, одерживает в ней победу  над  всеми  внешними  требованиями,
предрассудками и искусственными комбинациями, в которых запутана  жизнь  ее.
Заметим, что теоретическим образом Катерина не могла отвергнуть ни одного из
этих требований, не могла освободиться ни  от  каких  отсталых  мнений;  она
пошла  против  всех  них,  вооруженная  единственно  силою  своего  чувства,
инстинктивным  сознанием  своего  прямого,  неотъемлемого  права  на  жизнь,
счастье и любовь... Она нимало не резонирует, но  с  удивительною  легкостью
разрешает все трудности своего положения. Вот ее разговор с Варварой:

            Варвара.  Ты  какая-то  мудреная,  бог  с тобой! А по-моему -
       делай что хочешь, только бы шито да крыто было.
            Катерина.  Не  хочу я так, да и что хорошего! Уж я лучше буду
       терпеть, пока терпится.
            Варвара. А не стерпится, что ж ты сделаешь?
            Катерина. Что я сделаю!
            Варвара. Да, что сделаешь?
            Катерина. Что мне тогда захочется, то и сделаю.
            Варвара. Сделай попробуй, так тебя здесь заедят.
            Катерина. А что мне! Я уйду, да и была такова.
            Варвара. Куда ты уйдешь! Ты мужняя жена.
            Катерина. Эх, Варя, не знаешь ты моего характеру! Конечно, не
       дай  бог этому случиться, а уж коли очень мне здесь опостынет, так
       не  удержат меня никакой стой. В окно выброшусь в Волгу кинусь. Не
       хочу здесь жить, так не стану, хоть ты меня режь.

     Вот  истинная  сила  характера,  на  которую  во  всяком  случае  можно
положиться! Вот высота, до которой  доходит  наша  народная  жизнь  в  своем
развитии,  но  до  которой  в  литературе  нашей  умели  подниматься  весьма
немногие, и никто не умел на ней так хорошо держаться,  как  Островский.  Он
почувствовал, что не отвлеченные  верования,  а  жизненные  факты  управляют
человеком, что не образ мыслей, не принципы, а натура нужна для  образования
и проявления крепкого характера, и  он  умел  создать  такое  лицо,  которое
служит представителем великой народной идеи, не  нося  великих  идей  ни  на
языке, ни в голове, самоотверженно идет до конца в неровной борьбе и гибнет,
вовсе не обрекая себя на высокое самоотвержение.  Ее  поступки  находятся  в
гармонии с ее натурой, они для нее естественны, необходимы, она не может  от
них  отказаться,  хотя   бы   это   имело   самые   гибельные   последствия.
Претендованные в других творениях нашей литературы сильные характеры  похожи
на фонтанчики, бьющие  довольно  красиво  и  бойко,  но  зависящие  в  своих
проявлениях  от  постороннего  механизма,  подведенного  к  ним;   Катерина,
напротив, может быть уподоблена многоводной реке: она течет, как требует  ее
природное свойство; характер ее течения изменяется сообразно  с  местностью,
через которую она проходит, но течение не останавливается; ровное дно -  она
течет спокойно, камни большие встретились -  она  через  них  перескакивает,
обрыв - льется каскадом, запруживают ее - она бушует и прорывается в  другом
месте. Не потому бурлит  она,  чтобы  воде  вдруг  захотелось  пошуметь  или
рассердиться на препятствие, а просто потому,  что  это  ей  необходимо  для
выполнения ее естественного требования, - для дальнейшего течения. Так  и  в
том характере, который  воспроизведен  нам  Островским:  мы  знаем,  что  он
выдержит себя, несмотря ни на какие препятствия; а когда сил не  хватит,  то
погибнет, но не  изменит  себе.  Высокие  ораторы  правды,  претендующие  на
"отречение от себя для великой  идеи",  весьма  часто  оканчивают  тем,  что
отступаются от своего служения, говоря,  что  борьба  со  злом  еще  слишком
безнадежна,  что  она  повела  бы  только  к  напрасной  гибели  и  пр.  Они
справедливы, и нельзя их упрекать в малодушии; но, во всяком случае,  нельзя
не видеть в этом, что "идея", которой они хотят служить, составляет для  них
что-то внешнее, без чего они могут обойтись,  что  они  умеют  очень  хорошо
отделить от своих личных, прямых потребностей. Ясно, что как бы ни был велик
их азарт в пользу идеи, он всегда будет гораздо слабее и ниже того простого,
инстинктивного,  неотразимого   влечения,   которое   управляет   поступками
личностей вроде Катерины, даже и не думающих ни о каких высоких "идеях".
     В положении Катерины мы видим, что, напротив, все "идеи", внушенные  ей
с детства, все принципы окружающей среды - восстают против  ее  естественных
стремлений  и  поступков.  Страшная  борьба,  на  которую  осуждена  молодая
женщина, совершается в каждом слове, в каждом  движении  драмы,  и  вот  где
оказывается вся важность вводных лиц, за которых так  упрекают  Островского.
Всмотритесь хорошенько:  вы  видите,  что  Катерина  воспитана  в  понятиях,
одинаковых с понятиями среды, в которой живет, и не может от них отрешиться,
не имея никакого теоретического образования. Рассказы  странниц  и  внушения
домашних хоть и перерабатывались ею  по-своему,  но  не  могли  не  оставить
безобразного следа в ее  душе:  и  действительно,  мы  видим  в  пьесе,  что
Катерина, потеряв свои радужные мечты и  идеальные,  выспренние  стремления,
сохранила от своего воспитания одно сильное чувство - страх каких-то  темных
сил, чего-то неведомого, чего она не могла бы объяснить себе хорошенько,  ни
отвергнуть. За каждую мысль свою она боится, за самое  простое  чувство  она
ждет себе кары; ей кажется, что гроза ее убьет,  потому  что  она  грешница,
картины геенны огненной на стене церковной представляются ей уже предвестием
ее вечной муки... А все окружающее  поддерживает  и  развивает  в  ней  этот
страх: Феклуши ходят  к  Кабанихе  толковать  о  последних  временах;  Дикой
твердит,  что  гроза  в  наказание  нам  посылается,  чтоб  мы  чувствовали;
пришедшая барыня, наводящая страх на всех в городе,  показывается  несколько
раз с тем, чтобы зловещим голосом прокричать  над  Катериною:  "Все  в  огне
гореть будете в неугасимом". Все окружающие полны суеверного страха,  и  все
окружающие, согласно с понятиями и самой Катерины,  должны  смотреть  на  ее
чувство к  Борису  как  на  величайшее  преступление.  Даже  удалой  Кудряш,
esprit-fort* этой среды, и тот находит, что девкам можно  гулять  с  парнями
сколько хочешь - это ничего, а бабам надо уж взаперти сидеть. Это  убеждение
так в нем сильно, что, узнав о любви Бориса к Катерине, он, несмотря на свое
удальство и некоторого рода  бесчинство,  говорит,  что  "это  дело  бросить
надо". Все против Катерины, даже и ее собственные понятия о добре и зле; все
должно заставить ее - заглушить свои порывы и завянуть в холодном и  мрачном
формализме семейной безгласности и покорности, без всяких живых  стремлений,
без воли, без любви, - или же научиться обманывать людей и  совесть.  Но  не
бойтесь за нее, не бойтесь даже тогда, когда она сама говорит  против  себя:
она может на время или покориться по-видимому, или даже пойти на обман,  как
речка может скрыться под землею или удалиться от своего  русла;  но  текучая
вода не остановится и не пойдет назад, а все-таки дойдет до своего конца, до
того места, где может она слиться с другими водами и вместе бежать  к  водам
океана. Обстановка, в которой живет Катерина, требует,  чтобы