в  чувствах.   Приписывать   автору   слабую   степень
восприимчивости потому только, что впечатления не вызывают у него лирических
восторгов, а молчаливо кроются в  его  душевной  глубине,  -  несправедливо.
Напротив, чем скорее и стремительнее высказывается впечатление, тем чаще оно
оказывается поверхностным и  мимолетным.  Примеров  мы  видим  множество  на
каждом шагу в людях, одаренных неистощимым запасом словесного и мимического*
пафоса**. Если человек умеет выдержать, взлелеять в душе свой образ предмета
и потом ярко и полно представить его,  -  это  значит,  что  у  него  чуткая
восприимчивость  соединяется  с  глубиною  чувства.   Он   до   времени   не
высказывается, но для него ничто не пропадает  в  мире.  Все,  что  живет  и
движется вокруг него, все, чем богата природа и людское общество, у него все
это -
     ______________
     * Мимика (с греч.) -  выражение  внутреннего  душевного  состояния  без
слов, движениями мышц лица и жестами.
     ** Пафос (с греч.) - страстное воодушевление, подъем.

                        ...Как-то чудно
                        Живет в душевной глубине[*].

     В  нем,  как  в  магическом*  зеркале,  отражаются  и   по   воле   его
останавливаются, застывают, отливаются в твердые, неподвижные  формы  -  все
явления жизни, во всякую данную минуту. Он может, кажется,  остановить  саму
жизнь, навсегда укрепить и поставить перед нами  самый  неуловимый  миг  ее,
чтобы мы вечно на него смотрели, поучаясь или наслаждаясь.
     ______________
     * Магический (с греч.) - обладающий чудесной силой.

     Такое могущество, в высшем своем развитии,  стоит,  разумеется,  всего,
что мы называем симпатичностью, прелестью, свежестью или  энергией  таланта.
Но и это могущество имеет свои степени, и, кроме  того,  -  оно  может  быть
обращено на предметы  различного  рода,  что  тоже  очень  важно.  Здесь  мы
расходимся с приверженцами так называемого искусства для искусства,  которые
полагают, что превосходное изображение древесного листочка столь  же  важно,
как, например, превосходное  изображение  характера  человека.  Может  быть,
субъективно это будет и справедливо:  собственно  сила  таланта  может  быть
одинакова у двух художников и только сфера их деятельности различна.  Но  мы
никогда не согласимся,  чтобы  поэт,  тратящий  свой  талант  на  образцовые
описания листочков и ручейков, мог иметь одинаковое значение с  тем,  кто  с
равною силою таланта умеет воспроизводить,  например,  явления  общественной
жизни. Нам кажется, что для критики, для  литературы,  для  самого  общества
гораздо важнее вопрос о том, на что употребляется, в чем  выражается  талант
художника, нежели то, какие размеры и свойства имеет  он  в  самом  себе,  в
отвлечении, в возможности.
     Как же выразился, на что потратился талант Гончарова? Ответом  на  этот
вопрос должен служить разбор содержания романа.
     По-видимому, не обширную сферу избрал Гончаров для  своих  изображений.
История о том, как лежит и спит добряк-ленивец Обломов и как ни  дружба,  ни
любовь не могут пробудить и  поднять  его,  -  не  бог  весть  какая  важная
история. Но в ней отразилась русская жизнь, в ней предстает перед нами живой
современный  русский  тип,   отчеканенный   с   беспощадною   строгостью   и
правильностью; в ней сказалось новое слово  нашего  общественного  развития,
произнесенное ясно и твердо, без отчаяния и  без  ребяческих  надежд,  но  с
полным сознанием истины. Слово  это  -  обломовщина;  оно  служит  ключом  к
разгадке многих явлений  русской  жизни,  и  оно  придает  роману  Гончарова
гораздо более общественного значения, нежели  сколько  имеют  его  все  наши
обличительные повести. В типе Обломова и во всей этой обломовщине  мы  видим
нечто более, нежели просто удачное создание сильного таланта; мы  находим  в
нем произведение русской жизни, знамение времени.
     Обломов есть лицо не совсем новое в нашей литературе; но прежде оно  не
выставлялось перед нами так просто и естественно, как  в  романе  Гончарова.
Чтобы не заходить слишком  далеко  в  старину,  скажем,  что  родовые  черты
обломовского типа мы находим еще в Онегине и затем несколько  раз  встречаем
их повторение в лучших наших литературных произведениях. Дело в том, что это
коренной, народный наш тип, от которого не мог отделаться ни один  из  наших
серьезных художников. Но с течением времени, по мере сознательного  развития
общества, тип этот изменял свои  формы,  становился  в  другие  отношения  к
жизни, получая новое значение. Подметить эти новые фазы* его  существования,
определить сущность его нового смысла  -  это  всегда  составляло  громадную
задачу, и талант, умевший сделать это, всегда делал существенный шаг  вперед
в истории нашей литературы. Такой шаг сделал и Гончаров  своим  "Обломовым".
Посмотрим на главные черты обломовского  типа  и  потом  попробуем  провести
маленькую параллель между ним и некоторыми типами того  же  рода,  в  разное
время появлявшимися в нашей литературе.
     ______________
     * Фаза (с греч.) - отдельный  момент  в  ходе  развития  или  изменения
какого-либо явления.

     В чем заключаются главные черты обломовского характера?  В  совершенной
инертности*, происходящей от его апатии ко всему,  что  делается  на  свете.
Причина же апатии заключается отчасти в его внешнем положении, отчасти же  в
образе  его  умственного  и  нравственного  развития.  По  внешнему   своему
положению - он барин; "у него есть Захар и еще триста Захаров", по выражению
автора. Преимущество своего положения  Илья  Ильич  объясняет  Захару  таким
образом:
     ______________
     * Инертный (с лат.) - неподвижный, недеятельный.

            Разве  я  мечусь, разве работаю? мало ем, что ли? худощав или
       жалок  на  вид?  Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать,
       сделать  есть  кому!  Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как
       живу,  слава  богу! Стану ли я беспокоиться? из чего мне? И кому я
       это  говорю?  Не ты ли с детства ходил за мной? Ты все это знаешь,
       видел, что я воспитан нежно, что я ни холода, ни голода никогда не
       терпел,  нужды  не знал, хлеба себе не зарабатывал и вообще черным
       делом не занимался.

     И Обломов говорит совершенную правду. История его воспитания вся служит
подтверждением его слов. С малых лет он привыкает  быть  байбаком  благодаря
тому, что у него и подать и сделать - есть кому; тут уж даже и  против  воли
нередко он бездельничает и сибаритствует*. Ну, скажите пожалуйста,  чего  же
бы вы хотели от человека, выросшего вот в каких условиях:
     ______________
     * Сибаритствовать (с греч.) - жить в роскоши, праздно, ничего не делая.

            Захар,  -  как,  бывало,  нянька,  -  натягивает  ему  чулки,
       надевает  башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только
       и  знает, что подставляет ему, лежа, то ту, то другую ногу; а чуть
       что  покажется ему не так, то он поддаст Захарке ногой в нос. Если
       недовольный  Захарка  вздумает  пожаловаться,  то  получит  еще от
       старших  колотушку.  Потом  Захарка  чешет  ему голову, натягивает
       куртку,  осторожно  продевая  руки  Ильи  Ильича в рукава, чтоб не
       слишком беспокоить его, и напоминает Илье Ильичу, что надо сделать
       то, другое: вставши поутру - умыться, и т.п.
            Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть -
       уж  трое-четверо слуг кидаются исполнить его желание; уронит ли он
       что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да не достанет, принести ли
       что,  сбегать ли за чем, - ему иногда, как резвому мальчику, так и
       хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и мать
       да три тетки в пять голосов и закричат:
            -  Зачем?  куда!  А  Васька,  а Ванька, а Захарка на что? Эй!
       Васька, Ванька, Захарка! Чего вы смотрите, разини? Вот я вас!..
            И  не удается никак Илье Ильичу сделать что-нибудь самому для
       себя.  После  он нашел, что оно и покойнее гораздо, и выучился сам
       покрикивать:  "Эй,  Васька,  Ванька, подай то, дай другое! Не хочу
       того, хочу этого! Сбегай, принеси!"
            Подчас нежная заботливость родителей и надоедала ему. Побежит
       ли  он  с  лестницы или по двору, вдруг вслед ему раздается десять
       отчаянных   голосов.  "Ах,  ах!  поддержите,  остановите!  упадет,
       расшибется!  Стой,  стой!."  Задумает ли он выскочить зимой в сени
       или  отворить  форточку,  -  опять крики: "Ай, куда? как можно? Не
       бегай,  не  ходи, не отворяй: убьешься, простудишься..." И Илюша с
       печалью  оставался  дома,  лелеемый,  как  экзотический  цветок  в
       теплице,  и  так  же, как последний под стеклом, он рос медленно и
       вяло. Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая.

     Такое  воспитание  вовсе  не  составляет  чего-нибудь  исключительного,
странного  в  нашем  образованном  обществе.  Не  везде,  конечно,   Захарка
натягивает чулки барчонку, и т.п. Но не нужно забывать, что подобная  льгота
дается Захарке по особому снисхождению или вследствие высших  педагогических
соображении и вовсе не находится в гармонии  с  общим  ходом  домашних  дел.
Барчонок, пожалуй, и сам оденется; но он  знает,  что  это  для  него  вроде
милого развлечения, прихоти, а в сущности он вовсе не  обязан  этого  делать
сам. Да и вообще ему самому нет надобности что-нибудь делать.  Из  чего  ему
биться? Некому, что ли, подать и сделать для  него  все,  что  ему  нужно?..
Поэтому он себя над работой убивать не станет, что бы  ему  ни  толковали  о
необходимости и святости труда: он с малых лет видит в своем доме,  что  все
домашние работы исполняются лакеями и  служанками,  а  папенька  и  маменька
только распоряжаются да бранятся за дурное исполнение.  И  вот  у  него  уже
готово первое понятие - что сидеть сложа руки почетнее, нежели  суетиться  с
работою... В этом направлении идет и все дальнейшее развитие.
     Понятно, какое действие производится таким положением  ребенка  на  все
его  нравственное  и  умственное  образование.  Внутренние  силы  "никнут  и
увядают" по необходимости. Если мальчик и  пытает  их  иногда,  то  разве  в
капризах и в заносчивых требованиях исполнения  другими  его  приказаний.  А
известно, как  удовлетворенные  капризы  развивают  бесхарактерность  и  как
заносчивость несовместна с уменьем серьезно поддерживать  свое  достоинство.
Привыкая предъявлять  бестолковые  требования,  мальчик  скоро  теряет  меру
возможности и  удобоисполнимости  своих  желаний,  лишается  всякого  уменья
соображать средства  с  целями  и  потому  становится  в  тупик  при  первом
препятствии, для отстранения которого нужно употребить  собственное  усилие.
Когда он вырастает, он делается Обломовым, с большей или меньшей  долей  его
апатичности и бесхарактерности, под более  или  менее  искусной  маской,  но
всегда с одним неизменным качеством - отвращением от серьезной и  самобытной
деятельности.
     Много помогает тут и умственное развитие Обломовых,  тоже,  разумеется,
направляемое их внешним положением. Как в первый раз они взглянут  на  жизнь
навыворот, - так уж  потом  до  конца  дней  своих  и  не  могут  достигнуть
разумного понимания своих отношений к миру и к людям. Им потом и  растолкуют
многое, они и поймут кое-что, но с детства укоренившееся воззрение  все-таки
удержится где-нибудь в уголку и беспрестанно выглядывает оттуда, мешая  всем
новым понятиям и не допуская их уложиться на дно души... И делается в голове
какой-то хаос; иной раз человеку и решимость придет сделать  что-нибудь,  да
не знает он, что ему начать, куда обратиться...  И  не  мудрено:  нормальный
человек всегда хочет только того, что может сделать; зато  он  немедленно  и
делает все, что захочет... А Обломов...  он  не  привык  делать  что-нибудь,
следовательно, не может хорошенько определить, что он может сделать  и  чего
нет, - следовательно, не может и серьезно, деятельно захотеть чего-нибудь...
Его желания являются  только  в  форме:  "а  хорошо  бы,  если  бы  вот  это
сделалось"; но как это может сделаться, -  он  не  знает.  Оттого  он  любит
помечтать  и  ужасно  боится  того  момента,   когда   мечтания   придут   в
соприкосновение с действительностью.  Тут  он  старается  взвалить  дело  на
кого-нибудь другого, а если нет никого, то на авось...
     Все эти черты превосходно подмечены и с необыкновенной силой и  истиной
сосредоточены в лице Ильи Ильича Обломова. Не нужно представлять себе, чтобы
Илья Ильич  принадлежал  к  какой-нибудь  особенной  породе,  в  которой  бы
неподвижность составляла существенную коренную черту. Несправедливо было  бы
думать, что он от природы лишен способности  произвольного  движения.  Вовсе
нет: от природы он - человек, как и все. В ребячестве ему хотелось  побегать
и поиграть в снежки с ребятишками, достать самому то или другое, и  в  овраг
сбегать, и в ближайший  березняк  пробраться  через  канал,  плетни  и  ямы.
Пользуясь часом общего  в  Обломовке  послеобеденного  сна,  он  разминался,
бывало: "взбегал на галерею (куда не  позволялось  ходить,  потому  что  она
каждую минуту готова была развалиться), обегал по скрипучим  доскам  кругом,
лазил на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко
следил глазами его полет в воздухе". А  то  -  "забирался  в  канал,  рылся,
отыскивал какие-то корешки, очищал от коры и ел всласть, предпочитая яблокам
и варенью, которые дает маменька". Все это могло служить задатком  характера
кроткого,  спокойного,  но  не  бессмысленно-ленивого.  Притом  и  кротость,
переходящая в робость и подставление спины другим, - есть в человеке явление
вовсе не  природное,  а  чисто  благоприобретенное,  точно  так  же,  как  и
нахальство и заносчивость. И между обоими этими качествами расстояние  вовсе
не  так  велико,  как  обыкновенно  думают.  Никто  не  умеет  так   отлично
вздергивать носа, как лакеи; никто так грубо не ведет себя  с  подчиненными,
как те, которые подличают перед начальниками. Илья  Ильич,  при  всей  своей
кротости, не боится поддать ногой в рожу обувающему его Захару, и если он  в
своей жизни не делает этого с другими, так единственно потому, что  надеется
встретить противодействие,  которое  нужно  будет  преодолеть.  Поневоле  он
ограничивает круг своей деятельности тремястами своих Захаров. А будь у него
этих Захаров во  сто,  в  тысячу  раз  больше  -  он  бы  не  встречал  себе
противодействий и приучился бы довольно смело поддавать в  зубы  каждому,  с
кем случится иметь дело. И такое поведение вовсе не было бы у него признаком
какого-нибудь зверства натуры; и ему самому и всем окружающим  оно  казалось
бы очень естественным, необходимым... никому бы и в голову  не  пришло,  что
можно и должно вести себя как-нибудь иначе. Но - к несчастью или к счастью -
Илья Ильич родился помещиком средней руки, получал дохода  не  более  десяти
тысяч рублей на ассигнации и вследствие того мог распоряжаться судьбами мира
только в своих мечтаниях.  Зато  в  мечтах  своих  он  и  любил  предаваться
воинственным и героическим стремлениям. "Он  любил  иногда  вообразить  себя
каким-нибудь непобедимым полководцем, пред которым не только Наполеон, но  и
Еруслан Лазаревич[*] ничего не значит; выдумает войну и причину ее:  у  него
хлынут, например, народы из Африки в Европу, или устроит он новые  крестовые
походы и воюет, решает  участь  народов,  разоряет  города,  щадит,  казнит,
оказывает подвиги добра и великодушия". А то он вообразит,  что  он  великий
мыслитель или художник, что за ним гоняется толпа и все  поклоняются  ему...
Ясно, что Обломов не тупая, апатическая натура, без стремлений и  чувств,  а
человек, тоже чего-то ищущий в своей жизни, о чем-то  думающий.  Но  гнусная
привычка получать удовлетворение своих желаний не от собственных  усилий,  а
от других - развила в нем апатическую неподвижность и повергла его в  жалкое
состояние нравственного рабства. Рабство это так  переплетается  с  барством
Обломова,  так  они   взаимно   проникают   друг   друга   и   одно   другим
обусловливаются, что, кажется, нет ни малейшей  возможности  провести  между
ними какую-нибудь границу. Это нравственное рабство Обломова составляет едва
ли не самую любопытную сторону его личности и всей его истории... Но как мог
дойти до рабства человек с таким независимым  положением,  как  Илья  Ильич?
Кажется, кому бы и наслаждаться свободой, как не ему? Не служит, не связан с
обществом, имеет обеспеченное состояние...  Он  сам  хвалится  тем,  что  не
чувствует надобности  кланяться,  просить,  унижаться,  что  он  не  подобен
"другим", которые работают без устали, бегают, суетятся, - а не  поработают,
так и не поедят... Он внушает  к  себе  благоговейную  любовь  доброй  вдовы
Пшеницыной именно тем, что он барин, что он сияет и блещет, что он и ходит и
говорит так вольно и независимо, что он "не  пишет  беспрестанно  бумаг,  не
трясется от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого так,  как
будто просит оседлать его и поехать, а глядит на всех и на все так  смело  и
свободно, как будто требует покорности себе". И, однако же, вся жизнь  этого
барина убита тем, что он постоянно остается рабом чужой воли  и  никогда  не
возвышается до того, чтобы проявить какую-нибудь самобытность. Он раб каждой
женщины, каждого встречного, раб каждого мошенника,  который  захочет  взять
над ним волю. Он раб своего крепостного Захара, и трудно решить, который  из
них более подчиняется власти другого.  По  крайней  мере  -  чего  Захар  не
захочет, того Илья Ильич не может заставить  его  сделать,  а  чего  захочет
Захар, то сделает и против воли барина,  и  барин  покорится...  Оно  так  и
следует: Захар все-таки умеет  сделать  хоть  что-нибудь,  а  Обломов  ровно
ничего не может и не умеет. Нечего уже  и  говорить  о  Тарантьеве  и  Иване
Матвеиче, которые делают с Обломовым что хотят, несмотря на то, что  сами  и
по умственному развитию и по  нравственным  качествам  гораздо  ниже  его...
Отчего же это? Да все оттого, что Обломов, как барин, не хочет  и  не  умеет
работать и не понимает настоящих отношений своих ко всему окружающему. Он не
прочь от деятельности - до тех пор, пока она имеет вид призрака и далека  от
реального осуществления: так, он создает  план  устройства  имения  и  очень
усердно занимается им, - только "подробности, сметы и цифры"  пугают  его  и
постоянно отбрасываются  им  в  сторону,  потому  что  где  же  ему  с  ними
возиться!.. Он - барин, как объясняет сам Ивану Матвеичу: "кто я, что такое?
спросите вы... Подите спросите у Захара, и он скажет  вам:  "барин!"  Да,  я
барин и делать ничего не умею! Делайте вы, если  знаете,  и  помогите,  если
можете, а за труд возьмите себе что хотите: - на то наука!"  И  вы  думаете,
что он этим хочет только отделаться от работы, старается прикрыть  незнанием
свою лень? Нет, он действительно не знает и не умеет  ничего,  действительно
не в состоянии приняться ни за какое путное дело. Относительно своего имения
(для преобразования которого сочинил уже план) он таким образом признается в
своем неведении Ивану Матвеичу: "я не знаю, что  такое  барщина,  что  такое
сельский труд, что значит бедный мужик, что богатый;  не  знаю,  что  значит
четверть ржи или овса, что она стоит, в каком месяце и что сеют и жнут,  как
и когда продают; не знаю, богат ли я или беден, буду ли я через год сыт  или
буду нищий - я ничего не знаю!.. Следовательно, говорите  и  советуйте  мне,
как ребенку..." Иначе сказать: будьте надо мною  господином,  распоряжайтесь
моим добром как вздумается, уделяйте мне из него, сколько найдете  для  себя
удобным... Так на деле-то и вышло: Иван Матвеич совсем было прибрал к  рукам
имение Обломова, да Штольц помешал, к несчастью.
     И ведь Обломов не только своих сельских порядков не  знае