т,  не  только
положения своих дел не понимает: это бы еще куда ни  шло!..  Но  вот  в  чем
главная беда: он и вообще жизни не умел  осмыслить  для  себя.  В  Обломовке
никто не задавал себе вопроса: зачем жизнь, что она такое, какой ее смысл  и
назначение?  Обломовцы  очень  просто  понимали  ее,  "как  идеал  покоя   и
бездействия, нарушаемого  по  временам  разными  неприятными  случайностями,
как-то: болезнями, убытками, ссорами и, между прочим,  трудом.  Они  сносили
труд, как наказание, наложенное еще на праотцев наших, но любить не могли, и
где был случай, всегда от него избавлялись, находя это возможным и должным".
Точно так относился к жизни и Илья Ильич.  Идеал  счастья,  нарисованный  им
Штольцу, заключался не в чем другом, как в сытной жизни,  -  с  оранжереями,
парниками, поездками с самоваром в рощу и т.п., - в халате, в крепком сне да
для промежуточного отдыха - в идиллических* прогулках с кроткою, но  дебелою
женою и в созерцании того, как крестьяне  работают.  Рассудок  Обломова  так
успел с детства сложиться, что даже в самом отвлеченном рассуждении, в самой
утопической теории имел способность  останавливаться  на  данном  моменте  и
затем не выходить из этого status quo**, несмотря  ни  на  какие  убеждения.
Рисуя  идеал  своего  блаженства,  Илья  Ильич  не  думал  спросить  себя  о
внутреннем смысле его, не думал утвердить его законность и правду, не  задал
себе вопроса: откуда будут браться эти оранжереи и парники,  кто  их  станет
поддерживать и с какой стати будет он ими пользоваться?..  Не  задавая  себе
подобных вопросов, не  разъясняя  своих  отношений  к  миру  и  к  обществу,
Обломов, разумеется, не мог осмыслить  своей  жизни  и  потому  тяготился  и
скучал от всего, что ему приходилось делать. Служил он - и  не  мог  понять,
зачем это бумаги пишутся; не понявши же, ничего лучше не нашел, как выйти  в
отставку и ничего не писать. Учился он - и не знал, к чему  может  послужить
ему наука; не узнавши этого, он решился сложить книги в  угол  и  равнодушно
смотреть, как их покрывает пыль. Выезжал он в общество  -  и  не  умел  себе
объяснить, зачем люди в гости ходят;  не  объяснивши,  он  бросил  все  свои
знакомства и стал по целым дням лежать у  себя  на  диване.  Сходился  он  с
женщинами, но  подумал:  однако,  чего  же  от  них  ожидать  и  добиваться?
Подумавши же, не решил вопроса и стал избегать женщин... Все ему наскучило и
опостылело, и  он  лежал  на  боку,  с  полным,  сознательным  презрением  к
"муравьиной работе людей", убивающихся и суетящихся бог весть из-за чего...
     ______________
     * Идиллия  (с  греч.)  -  стихотворение,  повествующее  о  безмятежной,
простой жизни на лоне природы, в  переносном  смысле  -  мирное,  счастливое
существование.
     ** Статус кво (с лат.) - существующее, неизменное состояние.

     Дойдя до  этой  точки  в  объяснении  характера  Обломова,  мы  находим
уместным обратиться к литературной  параллели,  о  которой  упомянули  выше.
Предыдущие соображения привели нас к тому заключению, что  Обломов  не  есть
существо, от природы совершенно лишенное способности произвольного движения.
Его лень и апатия  есть  создание  воспитания  и  окружающих  обстоятельств.
Главное здесь не Обломов, а обломовщина. Он бы,  может  быть,  стал  даже  и
работать, если бы нашел дело по себе; но для этого, конечно, ему  надо  было
развиться несколько под другими условиями, нежели под какими он развился.  В
настоящем же своем положении он не мог нигде найти себе дела по душе, потому
что вообще не понимал смысла жизни и не мог дойти до разумного воззрения  на
свои отношения к другим. Здесь-то он  и  подает  нам  повод  к  сравнению  с
прежними типами лучших наших писателей. Давно уже замечено,  что  все  герои
замечательнейших русских повестей и романов страдают оттого,  что  не  видят
цели в жизни и не находят себе приличной деятельности. Вследствие  того  они
чувствуют скуку и отвращение от всякого дела, в чем представляют разительное
сходство с Обломовым. В самом деле, - раскройте, например, "Онегина", "Героя
нашего времени", "Кто  виноват?",  "Рудина",  или  "Лишнего  человека",  или
"Гамлета Щигровского уезда"[*], - в каждом из них вы  найдете  черты,  почти
буквально сходные с чертами Обломова.
     Онегин, как Обломов, оставляет общество затем, что его

                          Измены утомить успели,
                          Друзья и дружба надоели.

     И вот он занялся писаньем:

                       Отступник бурных наслаждений,
                       Онегин дома заперся,
                       Зевая, за перо взялся,
                       Хотел писать, но труд упорный
                       Ему был тошен, ничего
                       Не вышло из пера его...

     На этом же поприще подвизался и Рудин, который любил  читать  избранным
"первые страницы предполагаемых статей и  сочинений  своих".  Тентетников[*]
тоже много лет занимался "колоссальным сочинением,  долженствовавшим  обнять
всю  Россию  со  всех  точек  зрения";  но  и  у  него  "предприятие  больше
ограничивалось одним обдумываньем:  изгрызалось  перо,  являлись  на  бумаге
рисунки, и потом все это отодвигалось в сторону". Илья  Ильич  не  отстал  в
этом от своих собратий: он тоже писал и переводил, - Сэя[*] даже  переводил.
"Где же твои работы, твои переводы?" -  спрашивает  его  потом  Штольц.  "Не
знаю, Захар куда-то дел; в углу, должно быть, лежат",  -  отвечает  Обломов.
Выходит, что Илья  Ильич  даже  больше,  может  быть,  сделал,  чем  другие,
принимавшиеся за дело с такой  же  твердой  решимостью,[*]  как  и  он...  А
принимались за это дело почти все  братцы  обломовской  семьи,  несмотря  на
разницу своих положений  и  умственного  развития.  Печорин  только  смотрел
свысока на "поставщиков повестей и сочинителей мещанских драм";  впрочем,  и
он писал свои записки. Что касается  Бельтова[*],  то  он  наверное  сочинял
что-нибудь, да еще, кроме того, артистом был, ходил в  Эрмитаж  и  сидел  за
мольбертом, обдумывал большую картину встречи Бирона, едущего из  Сибири,  с
Минихом,  едущим  в  Сибирь...[*]  Что  из  всего  этого   вышло,   известно
читателям... Во всей семье та же обломовщина.
     Относительно "присвоения себе чужого ума", то есть чтения, Обломов тоже
не много расходится с своими братьями. Илья Ильич читал тоже кое-что и читал
не так, как покойный батюшка его: "давно, говорит, не читал книги"; "дай-ко,
почитаю книгу", - да и возьмет, какая  под  руку  попадется...  Нет,  веяние
современного образования коснулось и  Обломова:  он  уже  читал  по  выбору,
сознательно. "Услышит о каком-нибудь замечательном произведении,  -  у  него
явится позыв познакомиться с ним; он ищет, просит  книги,  и  если  принесут
скоро, он примется за нее, у него начнет формироваться идея о предмете;  еще
шаг, и он овладел бы им, а посмотришь, он  уже  лежит,  глядя  апатически  в
потолок, а книга лежит  подле  него  недочитанная,  непонятая...  Охлаждение
овладевало им еще быстрее, нежели увлечение: он уже никогда не возвращался к
покинутой книге". Не то ли же самое было и с  другими?  Онегин,  думая  себе
присвоить ум чужой, начал с того, что

                         Отрядом книг уставил полку

и принялся читать. Но толку не вышло никакого: чтение скоро ему надоело, и -

                       Как женщин, он оставил книги
                       И полку, с пыльной их семьей,
                       Задернул траурной тафтой.

     Тентетников тоже так читал книги (благо он привык их всегда  иметь  под
рукой), - большею частию во время обеда: "с супом, с соусом, с жарким и даже
с пирожным"... Рудин тоже признается Лежневу, что накупил он  себе  каких-то
агрономических книг, но ни одной до конца не прочел; сделался  учителем,  да
нашел, что фактов знал маловато, и даже на одном памятнике XVI столетия  был
сбит учителем математики. И у него, как у Обломова, принимались легко только
общие идеи, а "подробности, сметы и цифры" постоянно оставались в стороне.
     "Но ведь это еще не жизнь - это только приготовление к жизни", -  думал
Андрей Иванович Тентетников, проходивший, вместе с  Обломовым  и  всей  этой
компанией, тьму ненужных наук и не умевший ни йоты из них применить к жизни.
"Настоящая жизнь - это служба". И все наши герои, кроме Онегина и  Печорина,
служат, и для всех их служба - ненужное и не имеющее смысла бремя; и все они
оканчивают благородной и ранней отставкой. Бельтов четырнадцать лет и  шесть
месяцев не дослужил до пряжки, потому  что,  погорячившись  сначала,  вскоре
охладел  к  канцелярским  занятиям,   стал   раздражителен   и   небрежен...
Тентетников поговорил крупно с начальником, да  притом,  же  хотел  принести
пользу  государству,  лично  занявшись  устройством  своего  имения.   Рудин
поссорился с директором гимназии, где был учителем. Обломову не понравилось,
что с  начальником  все  говорят  "не  своим  голосом,  а  каким-то  другим,
тоненьким и гадким", - он не захотел этим голосом объясняться с  начальником
по тому поводу, что "отправил нужную бумагу вместо Астрахани в Архангельск",
и подал в отставку... Везде все одна и та же обломовщина...
     В домашней жизни обломовцы тоже очень похожи друг на друга:

                       Прогулки, чтенье, сон глубокий,
                       Лесная тень, журчанье струй,
                       Порой белянки черноокой
                       Младой и свежий поцелуй.
                       Узде послушный конь ретивый,
                       Обед довольно прихотливый,
                       Бутылка светлого вина,
                       Уединенье, тишина, -
                       Вот жизнь Онегина святая...

     То же самое, слово в слово, за исключением коня, рисуется у Ильи Ильича
в идеале домашней жизни. Даже поцелуй черноокой белянки не забыт у Обломова.
"Одна из крестьянок, - мечтает Илья Ильич, - с загорелой шеей,  с  открытыми
локтями, с робко  опущенными,  но  лукавыми  глазами,  чуть-чуть,  для  виду
только, обороняется от барской ласки, а сама счастлива... тс... жена чтоб не
увидала, боже сохрани!" (Обломов воображает себя уже женатым)... И,  если  б
Илье Ильичу не лень было уехать  из  Петербурга  в  деревню,  он  непременно
привел бы в исполнение задушевную свою идиллию. Вообще обломовцы  склонны  к
идиллическому, бездейственному счастью, которое ничего от  них  не  требует:
"наслаждайся, мол, мною, да и только"... Уж на что, кажется, Печорин, а и то
полагает, что счастье-то, может быть, заключается в покое и сладком  отдыхе.
Он в одном месте своих записок сравнивает себя с человеком, томимым голодом,
который "в изнеможении засыпает и  видит  пред  собою  роскошные  кушанья  и
шипучие вина; он пожирает с восторгом  воздушные  дары  воображения,  и  ему
кажется легче... но только проснулся,  мечта  исчезает,  остается  удвоенный
голод и отчаяние"... В другом месте Печорин себя спрашивает:  "отчего  я  не
хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою,  где  меня  ожидали  тихие
радости и спокойствие душевное?" Он сам полагает, -  оттого  что  "душа  его
сжилась с  бурями  и  жаждет  кипучей  деятельности"...  Но  ведь  он  вечно
недоволен своей борьбой и сам же  беспрестанно  высказывает,  что  все  свои
дрянные дебоширства затевает потому только, что ничего  лучшего  не  находит
делать... А уж коли не находит дела и вследствие того  ничего  не  делает  и
ничем не удовлетворяется, так это значит, что к безделью более наклонен, чем
к делу... Та же обломовщина...
     Отношения к людям  и  в  особенности  к  женщинам  тоже  имеют  у  всех
обломовцев некоторые общие черты. Людей они вообще  презирают  с  их  мелким
трудом,  с  их  узкими  понятиями  и  близорукими  стремлениями.  "Это   все
чернорабочие", - небрежно отзывается даже Бельтов, гуманнейший  между  ними.
Рудин наивно воображает себя гением, которого никто не в  состоянии  понять.
Печорин, уж разумеется, топчет всех ногами. Даже Онегин имеет за  собой  два
стиха, гласящие, что

                        Кто жил и мыслил, тот не может
                        В душе не презирать людей.

     Тентетников  даже,  -  уж  на  что  смирный,  -  и  тот,   пришедши   в
департамент*, почувствовал, что "как будто  его  за  проступок  перевели  из
верхнего класса в нижний"; а приехавши в деревню, скоро постарался,  подобно
Онегину и Обломову, раззнакомиться со всеми соседями,  которые  поспешили  с
ним познакомиться. И наш Илья Ильич не уступит никому в презрении  к  людям:
оно ведь так легко, для него даже усилий никаких не нужно.  Он  самодовольно
проводит перед Захаром параллель между собой и "другими"; он в разговорах  с
приятелями выражает наивное удивление, из-за чего это люди бьются, заставляя
себя ходить в должность, писать, следить за газетами,  посещать  общество  и
пр.  Он  даже  весьма  категорически  выражает   Штольцу   сознание   своего
превосходства над всеми людьми. "Жизнь, говорит, в обществе?  Хороша  жизнь!
Чего там искать? Интересов  ума,  сердца?  Ты  посмотри,  где  центр,  около
которого вращается все это: нет его, нет ничего  глубокого,  задевающего  за
живое. Все  это  мертвецы,  спящие  люди,  хуже  меня,  эти  члены  света  и
общества!.." И затем Илья Ильич очень пространно и красноречиво  говорит  на
эту тему, так что хоть бы Рудину так поговорить.
     ______________
     *  Департамент  (с  франц.)  -  подразделение   министерства,   высшего
государственного учреждения.

     В отношении к женщинам все обломовцы  ведут  себя  одинаково  постыдным
образом. Они вовсе не умеют любить и не знают, чего искать  в  любви,  точно
так же, как и вообще в жизни. Они не прочь пококетничать  с  женщиной,  пока
видят в ней куклу, двигающуюся на пружинках; не прочь они и поработить  себе
женскую душу... как же! Этим бывает очень довольна их барственная натура! Но
только  чуть  дело  дойдет  до  чего-нибудь  серьезного,  чуть  они   начнут
подозревать, что пред ними действительно  не  игрушка,  а  женщина,  которая
может и от них  потребовать  уважения  к  своим  правам,  -  они  немедленно
обращаются в постыднейшее бегство. Трусость у всех этих  господ  непомерная!
Онегин, который так "рано умел тревожить сердца кокеток  записных",  который
женщин "искал без упоенья, а оставлял без сожаленья", - Онегин струсил перед
Татьяной, дважды струсил, - и в то время, когда  принимал  от  нее  урок,  и
тогда, как сам ей давал его. Она ему ведь нравилась с самого начала, и, если
бы любила менее серьезно, он не  подумал  бы  принять  с  нею  тон  строгого
нравоучителя. А тут он увидел, что шутить опасно, и потому начал толковать о
своей отжитой жизни, о дурном характере, о  том,  что  она  другого  полюбит
впоследствии, и т.д. Впоследствии он сам объясняет свой поступок  тем,  что,
"заметя искру нежности в Татьяне, он не хотел ей верить" и что

                          Свою постылую свободу
                          Он потерять не захотел.

     А какими фразами-то прикрыл себя, малодушный!
     Бельтов с Круциферской, как известно, тоже не посмел идти  до  конца  и
убежал от нее, хотя и по совершенно другим  соображениям,  если  ему  только
верить. Рудин - этот уже совершенно растерялся, когда Наталья хотела от него
добиться чего-нибудь решительного. Он ничего  более  не  сумел,  как  только
посоветовать ей "покориться". На другой день  он  остроумно  объяснил  ей  в
письме, что ему "было не в привычку" иметь дело с такими женщинами, как она.
Таким же  оказывается  и  Печорин,  специалист  по  части  женского  сердца,
признающийся, что, кроме женщин, он ничего в свете не любил, что для них  он
готов пожертвовать всем на свете. И он признается, что, во-первых, "не любит
женщин с характером: их ли это дело!"; во-вторых, что он  никогда  не  может
жениться. "Как бы страстно я ни любил женщину, - говорит он, - но, если  она
мне даст только почувствовать, что я  должен  на  ней  жениться,  -  прости,
любовь. Мое сердце превращается в камень, и ничто не разогреет его снова.  Я
готов на все жертвы,  кроме  этой;  двадцать  раз  жизнь  свою,  даже  честь
поставлю на карту, но свободы моей не продам. Отчего я так  дорожу  ею?  Что
мне в ней? Куда я себя готовлю? чего я жду от будущего? Право, ровно ничего.
Это какой-то  врожденный  страх,  неизъяснимое  предчувствие"  и  т.д.  А  в
сущности, это - больше ничего, как обломовщина.
     А Илья Ильич разве, вы думаете,  не  имеет  в  себе,  в  свою  очередь,
печоринского и  рудинского  элемента,  не  говоря  об  онегинском?  Еще  как
имеет-то!  Он,  например,  подобно  Печорину,  хочет   непременно   обладать
женщиной, хочет вынудить у нее всяческие жертвы и доказательство любви.  Он,
видите ли, не надеялся сначала, что Ольга пойдет за него замуж, и с робостью
предложил ей быть его женой. Она ему сказала  что-то  вроде  того,  что  это
давно бы ему следовало сделать. Он пришел в смущение, ему стало не  довольно
согласия Ольги, и он - что бы вы думали?.. он начал пытать  ее,  столько  ли
она его любит, чтобы быть в состоянии сделаться его любовницей! И ему  стало
досадно, когда она сказала, что никогда не пойдет по этому пути, но затем ее
объяснение и страстная сцена успокоили его...  А  все-таки  он  струсил  под
конец до того, что даже  на  глаза  Ольге  боялся  показаться,  прикидывался
больным, прикрывал себя разведенным мостом, давал понять Ольге, что она  его
может компрометировать, и т.д. И все отчего?  -  оттого,  что  она  от  него
потребовала решимости, дела, того, что не входило в его  привычки.  Женитьба
сама по себе не страшила его так, как страшила Печорина  и  Рудина;  у  него
более  патриархальные  были  привычки.  Но  Ольга  захотела,  чтоб  он  пред
женитьбой устроил дела по имению; это уж была бы жертва, и он, конечно, этой
жертвы не совершил, и явился настоящим Обломовым.  А  сам  между  тем  очень
требователен. Он сделал с Ольгой такую штуку, какая и  Печорину  впору  была
бы. Ему вообразилось, что он не довольно хорош собою и  вообще  не  довольно
привлекателен для того, чтобы Ольга могла сильно полюбить его.  Он  начинает
страдать, не спит ночь, наконец  вооружается  энергией  и  строчит  к  Ольге
длинное  рудинское  послание,  в  котором  повторяет  известную,  тертую   и
перетертую вещь, говоренную и Онегиным Татьяне, и Рудиным  Наталье,  и  даже
Печориным княжне Мери: "я, дескать, не так создан, чтобы вы  могли  быть  со
мною счастливы; придет время, вы полюбите другого, более достойного".

                       Сменит не раз младая дева
                       Мечтами легкие мечты...
                       Полюбите вы снова: но...
                       Учитесь властвовать собою;
                       Не всякий вас, как я, поймет...
                       К беде неопытность ведет[*].

     Все обломовцы любят уничижать себя; но это они делают с той целью, чтоб
иметь удовольствие быть опровергнутыми и услышать себе похвалу от тех,  пред
кем они себя ругают. Они  довольны  своим  самоунижением  и  все  похожи  на
Рудина, о котором Пигасов выражается: "начнет себя бранить,  с  грязью  себя
смешает, - ну, думаешь, теперь на свет божий  глядеть  не  станет...  Какое!
повеселеет даже, словно горькой водкой себя попотчевал!" Так и Онегин  после
ругательств на  себя  рисуется  пред  Татьяной  своим  великодушием.  Так  и
Обломов, написавши к Ольге пасквиль на самого себя, чувствовал, "что ему  уж
не тяжело, что он  почти  счастлив"...  Письмо  свое  он  заключает  тем  же
нравоучением, как и Онегин свою  речь:  "история  со  мною  пусть,  говорит,
послужит вам руководством в будущей, нормальной любви", и  пр.  Илья  Ильич,
разумеется, не выдержал себя на высоте уничижения перед Ольгой: он  бросился
подсмотреть, какое впечатление произведет на нее  письмо,  увидел,  что  она
плачет, удовлетворился и - не мог удержаться, чтобы не предстать пред ней  в
сию критическую минуту. А  она  доказала  ему,  каким  он  пошл