обе, не по расчетам, а по глубокому убеждению в  том,
что мы сродни антихристу; хорошо еще, если только полоумными сочтет и  будет
подсмеиваться... Она ищет знания, любит рассуждать, но  только  в  известных
пределах, предписанных ей основными понятиями, в которых путается  рассудок.
Вы можете сообщить калиновским жителям некоторые географические  знания;  но
не касайтесь того, что земля на трех китах стоит и что в Иерусалиме есть пуп
земли, - этого они вам не уступят, хотя о пупе земли имеют  такое  же  ясное
понятие, как о Литве,  в  "Грозе".  "Это,  братец  ты  мой,  что  такое?"  -
спрашивает один мирный гражданин у другого, показывая  на  картину.  "А  это
литовское разорение, - отвечает тот. - Битва!  видишь!  Как  наши  с  Литвой
бились". - "Что ж это такое Литва?" - "Так она Литва  и  есть",  -  отвечает
объясняющий. "А говорят, братец  ты  мой,  она  на  нас  с  неба  упала",  -
продолжает первый; но собеседнику его мало до того нужды: "ну, с неба так  с
неба", - отвечает он... Тут женщина вмешивается в разговор: "толкуй еще! Все
знают, что с неба; и где был  какой  бой  с  ней,  там  для  памяти  курганы
насыпаны". - "А что, братец ты  мой!  Ведь  это  так  точно!"  -  восклицает
вопрошатель, вполне удовлетворенный. И после  этого  спросите  его,  что  он
думает о Литве! Подобный исход имеют все  вопросы,  задаваемые  здесь  людям
естественной любознательностью. И это вовсе не оттого, чтобы люди  эти  были
глупее и бестолковее многих других,  которых  мы  встречаем  в  академиях  и
ученых обществах. Нет, все дело в  том,  что  они  своим  положением,  своею
жизнью  под  гнетом  произвола  все  приучены  уже  видеть  безотчетность  и
бессмысленность  и  потому  находят  неловким  и  даже   резким   настойчиво
доискиваться разумных основании в чем бы то ни было. Задать вопрос, - на это
их еще станет; но если ответ будет таков, что "пушка сама по себе, а мортира
сама по себе", - то они уже не смеют пытать дальше и смиренно довольствуются
данным объяснением. Секрет подобного равнодушия к логике заключается  прежде
всего в отсутствии всякой логичности в жизненных отношениях. Ключ этой тайны
дает нам, например, следующая реплика Дикого в "Грозе". Кулигин, в ответ  на
его грубости, говорит: "за что, сударь Савел  Прокофьич,  честного  человека
обижать изволите?" Дикой отвечает вот что:

            Отчет,  что ли, я стану тебе давать! Я и поважнее тебя никому
       отчета  не даю. Хочу так думать о тебе, так и думаю! Для других ты
       честный  человек,  а  я  думаю,  что  ты  разбойник,  - вот и все.
       Хотелось  тебе  это  слышать  от меня? Так вот слушай! Говорю, что
       разбойник,  и  конец.  Что ж ты, судиться, что ли, со мною будешь?
       Так и знай, что ты червяк. Захочу - помилую, захочу - раздавлю.

     Какое теоретическое рассуждение может устоять там, где  жизнь  основана
на таких началах! Отсутствие всякого закона, всякой логики  -  вот  закон  и
логика этой жизни. Это не  анархия*,  но  нечто  еще  гораздо  худшее  (хотя
воображение образованного европейца и не умеет представить себе ничего  хуже
анархии). В анархии так уж и нет  никакого  начала:  всяк  молодец  на  свой
образец, никто никому не указ, всякий на приказание другого может  отвечать,
что я, мол, тебя знать не хочу, и таким образом все озорничают и  ни  в  чем
согласиться не могут. Положение общества, подверженного такой анархии  (если
только она возможна), действительно ужасно. Но  вообразите,  что  это  самое
анархическое общество разделилось на две части: -  одна  оставила  за  собою
право озорничать и не знать никакого закона, а другая принуждена  признавать
законом всякую претензию первой и безропотно сносить  все  ее  капризы,  все
безобразия... Не правда ли, что это было бы еще ужаснее? Анархия осталась бы
та  же,  потому  что  в  обществе  все-таки  разумных  начал  не  было   бы,
озорничества продолжались бы по-прежнему; но половина людей принуждена  была
бы  страдать  от  них  и  постоянно  питать  их  собою,  своим  смирением  и
угодливостью. Ясно, что при таких условиях озорничество и беззаконие приняли
бы такие размеры, каких никогда не могли бы они иметь при всеобщей  анархии.
В самом деле, что ни говорите, а человек один, предоставленный самому  себе,
не  много  надурит  в  обществе  и  очень  скоро  почувствует  необходимость
согласиться и сговориться с другими в видах общей пользы.  Но  никогда  этой
необходимости не почувствует человек, если он  во  множестве  подобных  себе
находит обширное поле для упражнения своих капризов и если в  их  зависимом,
униженном положении видит постоянное подкрепление своего самодурства.  Таким
образом,  имея  общим  с  анархиею  отсутствие  всякого  закона   и   права,
обязательного  для  всех,  самодурство,  в  сущности,  несравненно   ужаснее
анархии, потому что дает озорничеству больше средств и простора и заставляет
страдать большее число людей - и опаснее ее еще в том отношении,  что  может
держаться гораздо  дольше.  Анархия  (повторим,  если  только  она  возможна
вообще) может служить только переходным моментом, который сам себя с  каждым
шагом  должен  образумливать  и  приводить  к  чему-нибудь  более  здравому;
самодурство, напротив, стремится узаконить себя и установить как  незыблемую
систему. Оттого оно, вместе с таким широким  понятием  о  своей  собственной
свободе, старается, однако же, принять все возможные  меры,  чтобы  оставить
эту свободу навсегда только за собой, чтобы оградить себя от всяких  дерзких
попыток. Для достижения этой цели оно признает как  будто  некоторые  высшие
требования и хотя само против них тоже проступается, но пред  другими  стоит
за них твердо. Несколько минут спустя после реплики,  в  которой  Дикой  так
решительно отвергал, в  пользу  собственного  каприза,  все  нравственные  и
логические основания  для  суждения  о  человеке,  -  этот  же  самый  Дикой
напускается на Кулигина, когда тот, для объяснения  грозы,  выговорил  слово
"электричество". "Ну, как же ты не разбойник, - кричит он: - гроза-то нам  в
наказание посылается, чтобы мы чувствовали, а ты хочешь шестами  да  рожнами
какими-то, прости господи, обороняться. Что ты, татарин, что ли? Татарин ты?
А, говори: татарин?" И уж тут Кулигин  не  смеет  ответить  ему:  "хочу  так
думать, и думаю, и никто мне не указ". Куда тебе, - он и объяснений-то своих
представить не может: их принимают с ругательствами,  да  и  говорить-то  не
дают. Поневоле тут резонировать перестанешь, когда  на  всякий  резон  кулак
отвечает, и всегда в конце концов кулак остается правым...
     ______________
     * Анархия (с греч.) - безначалие, безвластие.

     Но - чудное дело! -  в  своем  непререкаемом,  безответственном  темном
владычестве, давая полную свободу своим прихотям, ставя  ни  во  что  всякие
законы и  логику,  самодуры  русской  жизни  начинают,  однако  же,  ощущать
какое-то недовольство и страх,  сами  не  зная  перед  чем  и  почему.  Все,
кажется, по-прежнему,  все  хорошо:  Дикой  ругает  кого  хочет;  когда  ему
говорят: "как это на тебя никто  в  целом  доме  угодить  не  может!"  -  он
самодовольно отвечает: "вот поди ж ты!" Кабанова держит по-прежнему в страхе
своих детей, заставляет невестку соблюдать все этикеты старины, ест ее,  как
ржа железо, считает себя вполне непогрешимой и ублажается разными Феклушами.
А все как-то неспокойно, нехорошо им. Помимо их,  не  спросясь  их,  выросла
другая жизнь, с другими  началами,  и  хотя  далеко  она,  еще  и  не  видна
хорошенько, но уже дает себя предчувствовать и  посылает  нехорошие  видения
темному произволу самодуров.  Они  ожесточенно  ищут  своего  врага,  готовы
напуститься на самого невинного, на какого-нибудь Кулигина; но нет ни врага,
ни виновного, которого могли бы они уничтожить: закон времени, закон природы
и истории берет свое, и тяжело дышат старые  Кабановы,  чувствуя,  что  есть
сила выше их, которой они одолеть не могут, к которой даже и  подступить  не
знают как. Они не хотят уступать (да никто покамест  и  не  требует  от  них
уступок), но съеживаются, сокращаются;  прежде  они  хотели  утвердить  свою
систему жизни, навеки нерушимую, и теперь то же стараются проповедовать;  но
уже надежда изменяет им, и они, в сущности, хлопочут только о том, как бы на
их век стало... Кабанова рассуждает о том, что "последние времена приходят",
и когда Феклуша рассказывает ей о  разных  ужасах  настоящего  времени  -  о
железных дорогах  и  т.п.,  -  она  пророчески  замечает:  "и  хуже,  милая,
будет". - "Нам бы только не дожить до этого", - со вздохом отвечает Феклуша.
"Может, и доживем", - фаталистически  говорит  опять  Кабанова,  обнаруживая
свои сомнения и неуверенность. А отчего она тревожится?  Народ  по  железным
дорогам ездит, - да ей-то что от этого? А вот, видите ли: она, "хоть  ты  ее
всю золотом осыпь", не поедет по дьявольскому изобретению; а народ ездит все
больше и больше, не обращая внимания на ее проклятия; разве это не  грустно,
разве не служит  свидетельством  ее  бессилия?  Об  электричестве  проведали
люди, - кажется, что тут обидного для Диких  и  Кабановых?  Но,  видите  ли,
Дикой говорит, что "гроза в наказанье нам посылается, чтоб мы  чувствовали",
а  Кулигин  не  чувствует,  или  чувствует  совсем  не  то,  и  толкует   об
электричестве. Разве это не своеволие, не пренебрежение  власти  и  значения
Дикого? Не хотят верить тому, чему он верит,  -  значит,  и  ему  не  верят,
считают себя умнее его; рассудите, к чему же это поведет?  Недаром  Кабанова
замечает о Кулигине: "вот времена-то пришли, какие учители  появились!  Коли
старик так рассуждает, чего уж от молодых-то требовать!"  И  Кабанова  очень
серьезно огорчается будущностью старых порядков, с которыми она век  изжила.
Она предвидит конец их, старается поддержать их значение, но уже  чувствует,
что нет к ним прежнего почтения,  что  их  сохраняют  уже  неохотно,  только
поневоле, и что при первой возможности их бросят.  Она  уже  и  сама  как-то
потеряла часть своего рыцарского жара; уже не с прежней  энергией  заботится
она о соблюдении старых обычаев, во многих случаях  она  уж  махнула  рукой,
поникла пред невозможностью остановить поток и только с  отчаянием  смотрит,
как он затопляет мало-помалу пестрые цветники ее прихотливых суеверий. Точно
последние  язычники  пред  силою  христианства,  так  поникают  и  стираются
порождения  самодуров,  застигнутые  ходом  новой  жизни.   Даже   решимости
выступить на прямую,  открытую  борьбу  в  них  нет;  они  только  стараются
как-нибудь обмануть время да  разливаются  в  бесплодных  жалобах  на  новое
движение. Жалобы эти всегда слышались от стариков, потому что  всегда  новые
поколения вносили в жизнь что-нибудь новое, противное прежним  порядкам;  но
теперь жалобы самодуров принимают какой-то особенно мрачный, похоронный тон.
Кабанова только тем и утешается, что еще как-нибудь, с ее помощью,  простоят
старые порядки до ее смерти; а там, - пусть будет что угодно, -  она  уж  не
увидит. Провожая сына в дорогу, она замечает, что все делается не  так,  как
нужно по ее: сыч ей и в ноги не кланяется, - надо этого  именно  потребовать
от него, а сам не догадался; и жене своей он не "приказывает", как жить  без
него, да и не умеет приказывать, и при прощанье не требует  от  нее  земного
поклона; и невестка, проводивши мужа, не воет и не лежит на  крыльце,  чтобы
показать свою любовь. По возможности Кабанова старается  водворить  порядок,
но уже чувствует, что невозможно вести дело совершенно по старине; например,
относительно вытья на крыльце  она  уже  только  замечает  невестке  в  виде
совета, но не решается настоятельно требовать... Зато проводы  сына  внушают
ей такие грустные размышления:

            Молодость-то что значит. Смешно смотреть-то даже на них. Кабы
       не  свои,  насмеялись  бы  досыта.  Ничего-то  не  знают, никакого
       порядка.  Проститься-то  путем  не умеют. Хорошо еще у кого в доме
       старшие  есть,  -  ими  дом-то и держится, пока живы. А ведь тоже,
       глупые, на свою волю хотят; а выйдут на волю-то, так и путаются на
       позор, на смех добрым людям. Конечно, кто и пожалеет, а больше все
       смеются.  Да  не  смеяться то нельзя, гостей позовут - посадить не
       умеют, да еще, гляди, позабудут кого из родных. Смех, да и только.
       Так-то  вот  старина-то  и  выводится. В другой дом и взойти-то не
       хочется.  А  и  взойдешь-то, так плюнешь да вон скорее. Что будет,
       как  старики-то  перемрут,  как будет свет стоять, уж я и не знаю.
       Ну, да уж хоть то хорошо, что не увижу ничего.

     Пока старики перемрут, до тех пор молодые успеют состариться, - на этот
счет старуха могла бы и не беспокоиться. Но ей,  видите  ли,  важно  не  то,
собственно, чтобы всегда было кому смотреть за порядком и научать неопытных;
ей нужно, чтобы всегда нерушимо  сохранялись  именно  те  порядки,  остались
неприкосновенными именно те понятия, которые она признает хорошими. В узости
и грубости своего эгоизма она не  может  возвыситься  даже  до  того,  чтобы
помириться на торжестве принципа, хотя бы и  с  пожертвованием  существующих
форм; да и нельзя от нее ожидать этого,  так  как  у  нее,  собственно,  нет
никакого принципа, нет никакого общего убеждения, которое  бы  управляло  ее
жизнью. Она в этом случае гораздо ниже того  сорта  людей,  которых  принято
называть просвещенными консерваторами. Те расширили несколько  свой  эгоизм,
сливши с ним требование порядка общего, так что, для сохранения порядка, они
способны даже жертвовать некоторыми личными вкусами  и  выгодами.  На  месте
Кабановой они бы, например, не стали предъявлять  уродливых  и  унизительных
требований земных поклонов  и  оскорбительных  "наказов"  от  мужа  жене,  а
озаботились бы только о сохранении общей идеи, -  что  жена  должна  бояться
своего мужа и  покорствовать  свекрови.  Невестка  не  испытывала  бы  таких
тяжелых сцен, хотя и была бы точно так же в полной зависимости от старухи. И
результат был бы тот, что как бы ни плохо было молодой женщине, но  терпение
ее продолжалось бы несравненно дольше, будучи испытываемо медленным и ровным
гнетом, нежели когда оно разражалось резкими и жестокими  выходками.  Отсюда
ясно, разумеется, что для самой Кабановой и для  той  старины,  которую  она
защищает, гораздо выгоднее было бы отказаться от  некоторых  пустых  форм  и
сделать частные уступки, чтобы удержать сущность дела. Но  порода  Кабановых
не понимает этого: они  не  дошли  даже  до  того,  чтобы  представлять  или
защищать какой-нибудь принцип вне себя, - они сами  принцип,  и  потому  все
касающееся их они признают абсолютно важным. Им  нужно  не  только  чтоб  их
уважали, но чтоб уважение это выражалось именно в известных формах: вот  еще
на какой степени стоят они! Оттого, разумеется, внешний вид  всего,  на  что
простирается их влияние, более сохраняет в  себе  старины  и  кажется  более
неподвижным, чем там, где люди, отказавшись от  самодурства,  стараются  уже
только о сохранении сущности своих интересов и значения; но в самом-то  деле
внутреннее значение самодуров гораздо ближе к своему концу,  нежели  влияние
людей,  умеющих  поддерживать  себя  и  свой  принцип  внешними   уступками.
Оттого-то так и печальна Кабанова, оттого-то  так  и  бешен  Дикой:  они  до
последнего момента не  хотели  укоротить  своих  широких  замашек  и  теперь
находятся в положении  богатого  купца  накануне  банкротства.  Все  у  него
по-прежнему, и праздник  он  задает  сегодня,  и  мильонный  оборот  порешил
поутру, и кредит еще не подорван; но уже ходят какие-то темные слухи, что  у
него нет наличного капитала, что его аферы  ненадежны,  и  завтра  несколько
кредиторов намерены предъявить  свои  требования;  денег  нет,  отсрочки  не
будет,  и  все  здание  шарлатанского  призрака   богатства   будет   завтра
опрокинуто. Дело плохо... Разумеется, в подобных  случаях  купец  устремляет
всю свою заботу на то, чтобы надуть своих кредиторов и заставить их верить в
его богатство: так точно Кабановы и  Дикие  хлопочут  теперь  о  том,  чтобы
только продолжалась вера в  их  силу.  Поправить  свои  дела  они  уж  и  не
рассчитывают; но они знают, что их своевольство  еще  будет  иметь  довольно
простора до тех пор, пока все будут робеть перед ними, и вот почему они  так
упорны, так высокомерны, так грозны даже в  последние  минуты,  которых  уже
немного осталось им,  как  они  сами  чувствуют.  Чем  менее  чувствуют  они
действительной силы, чем сильнее поражает их  влияние  свободного,  здравого
смысла, доказывающее им, что они лишены всякой разумной опоры, тем наглее  и
безумнее отрицают они всякие требования разума, ставя себя и  свой  произвол
на их место. Наивность, с которой Дикой говорит Кулигину: "хочу считать тебя
мошенником, так и считаю; и дела мне нет до того, что ты честный человек,  и
отчета никому не даю, почему  так  думаю",  -  эта  наивность  не  могла  бы
высказываться во всей своей самодурной нелепости, если бы Кулигин не  вызвал
ее скромным запросом: "да за что же вы обижаете честного человека?.."  Дикой
хочет, видите, с первого же раза оборвать всякую попытку требовать  от  него
отчета, хочет показать, что он выше не только отчетности, но и  обыкновенной
логики человеческой. Ему кажется, что если  он  признает  над  собою  законы
здравого смысла, общего всем людям, то его  важность  сильно  пострадает  от
этого. И ведь в большей части  случаев  так,  действительно,  и  выходит,  -
потому  что  его  претензии  бывают  противны  здравому  смыслу.  Отсюда   и
развивается в нем вечное недовольство и раздражительность. Он сам  объясняет
свое положение, когда говорит о том, как ему тяжело деньги выдавать. "Что ты
мне прикажешь делать, когда у меня сердце такое!  Ведь  уж  знаю,  что  надо
отдать, а все добром не могу. Друг ты мне, и я тебе должен отдать,  а  приди
ты у меня просить - обругаю. Я отдать -  отдам,  а  обругаю!  Потому  только
заикнись мне о деньгах, у меня всю нутренную разжигать станет; всю нутренную
разжигает, да и только... Ну, и в те  поры  ни  за  что  обругаю  человека".
Отдача денег, как факт материальный и  наглядный,  даже  в  сознании  самого
Дикого пробуждает  некоторое  размышление:  он  сознает,  как  он  нелеп,  и
сваливает вину на то, "что сердце у него такое!" В других случаях он даже  и
не сознает хорошенько своей  нелепости;  но  по  сущности  своего  характера
непременно должен при всяком торжестве здравого смысла чувствовать такое  же
раздражение, как и тогда, когда приходится  необходимость  выдавать  деньги.
Ему тяжело расплачиваться вот почему: по естественному  эгоизму  он  желает,
чтобы ему  было  хорошо;  все  окружающее  его  убеждает,  что  это  хорошее
достается деньгами; отсюда  прямая  привязанность  к  деньгам.  Но  тут  его
развитие останавливается, эгоизм его остается в пределах отдельной  личности
и знать не хочет ее отношений к обществу, к своим ближним. Ему надо побольше
денег, - это он знает, и потому желал бы их только получать, а не  отдавать.
Когда же, по естественному ходу дел, доходит до отдачи,  то  он  сердится  и
ругается:  он  принимает  это  как  несчастие,  наказание,   вроде   пожара,
наводнения, штрафа, а не как должную, законную расплату за то, что для  него
делают другие. Так и во всем: по желанию  себе  добра,  он  хочет  простора,
независимости; но  знать  не  хочет  закона,  определяющего  приобретение  и
пользование всякими правами в обществе. Он только хочет  больше,  как  можно
больше прав для себя; когда же нужно признать их и за  другими,  он  считает
это посягательством на его  личное  достоинство,  и  сердится,  и  старается
всячески оттянуть дело и воспрепятствовать ему. Даже когда он и  знает,  что
уж непременно надо уступить, и уступит потом, а все-таки прежде  постарается
напакостить. "Я отдать -  отдам,  а  обругаю!"  И  надо  полагать,  ч