млений,  произведенное
неблагоприятным  историческим  развитием.  Так,  например,  произвол  хотели
присвоить  русскому  человеку  как  особенное,  естественное  качество   его
природы - под названием "широты натуры"; плутовство и хитрость  тоже  хотели
узаконить в русском народе под названием сметливости и лукавства.  Некоторые
критики хотели  даже  в  Островском  видеть  певца  широких  русских  натур;
оттого-то и поднято было однажды такое беснование из-за Любима Торцова, выше
которого ничего не находили у нашего автора. Но Островский,  как  человек  с
сильным  талантом  и,  следовательно,  с  чутьем  истины,  с   инстинктивною
наклонностью  к  естественным,  здравым  требованиям,   не   мог   поддаться
искушению, и произвол, даже самый широкий, всегда выходил у него,  сообразно
действительности,  произволом  тяжелым,  безобразным,  беззаконным,  -  и  в
сущности пьесы всегда слышался протест против него. Он  умел  почувствовать,
что  такое  значит  подобная  широта  натуры,  и  заклеймил,  ошельмовал  ее
несколькими типами и названием самодурства.
     Но не он сочинил эти  типы,  так  точно  как  не  он  выдумал  и  слово
"самодур". То и другое взял он  в  своей  жизни.  Ясно,  что  жизнь,  давшая
материалы для таких комических положений, в какие  ставятся  часто  самодуры
Островского, жизнь, давшая им и приличное название, не поглощена уже вся  их
влиянием, а заключает в себе задатки более разумного, законного, правильного
порядка  дел.  И  действительно,  после  каждой  пьесы  Островского   каждый
чувствует внутри себя это сознание и, оглядываясь кругом себя,  замечает  то
же в других. Следя пристальнее за этой мыслью, всматриваясь в нее  дольше  и
глубже,  замечаешь,  что  это  стремление  к  новому,  более   естественному
устройству отношений заключает  в  себе  сущность  всего,  что  мы  называем
прогрессом, составляет прямую задачу нашего развития, поглощает  всю  работу
новых  поколений.  Куда  вы  ни  оглянетесь,  везде  вы  видите  пробуждение
личности, представление ею своих законных прав,  протест  против  насилия  и
произвола, большею частию еще робкий, неопределенный, готовый спрятаться, но
все-таки   уже   дающий   заметить   свое   существование.   Возьмите   хоть
законодательную и административную сторону, которая  хотя  в  частных  своих
проявлениях всегда имеет  много  случайного,  но  в  общем  своем  характере
все-таки служит указателем положения народа. Особенно этот  указатель  верен
тогда, когда законодательные меры запечатлены характером  льгот,  уступок  и
расширения прав. Меры обременительные, стесняющие народ в его правах,  могут
быть вызваны, вопреки требованию народной жизни, просто действием произвола,
сообразно  выгодам  привилегированного   меньшинства,   которое   пользуется
стеснением других; но меры, которыми уменьшаются  привилегии  и  расширяются
общие права, не могут иметь свое начало ни  в  чем  ином,  как  в  прямых  и
неотступных  требованиях   народной   жизни,   неотразимо   действующих   на
привилегированное меньшинство, даже  вопреки  его  личным,  непосредственным
выгодам. Взгляните же, что  у  нас  делается  в  этом  отношении:  крестьяне
освобождаются, и сами помещики, утверждавшие прежде,  что  еще  рано  давать
свободу мужику, теперь убеждаются и сознаются, что пора развязаться  с  этим
вопросом, что он действительно созрел в народном сознании... А что  же  иное
лежит в основании этого вопроса, как не уменьшение произвола и не возвышение
прав человеческой личности?  То  же  самое  и  во  всех  других  реформах  и
улучшениях. В финансовых реформах,  во  всех  этих  комиссиях  и  комитетах,
рассуждавших о банках, о податях и пр., что видело общественное мнение, чего
от них надеялось, как не определения более  правильной,  отчетливой  системы
физического управления и, следовательно, введения законности вместо  всякого
произвола? Что заставило предоставить  некоторые  права  гласности,  которой
прежде так боялись, - что, как не сознание силы того общего протеста  против
бесправия и произвола, который в течение многих лет сложился в  общественном
мнении и наконец не мог себя  сдерживать?  Что  сказалось  в  полицейских  и
административных преобразованиях, в заботах о  правосудии,  в  предположении
гласного судопроизводства, в уменьшении строгостей к раскольникам,  в  самом
уничтожении откупов?.. Мы не говорим о практическом значении всех этих  мер,
мы только утверждаем, что самая попытка приступить к ним доказывает  сильное
развитие той общей идеи, на которую мы указали: хотя бы все они рушились или
остались безуспешными, это бы могло показать только  -  недостаточность  или
ложность  средств,  принятых   для   их   исполнения,   но   не   могло   бы
свидетельствовать против  потребностей,  их  вызвавших.  Существование  этих
требований так ясно, что даже в литературе нашей они выразились  немедленно,
как только оказалась фактическая возможность их проявления. Сказались они  и
в комедиях Островского с полнотою и силою, какую  мы  встречали  у  немногих
авторов. Но не в одной только степени силы достоинства комедий его: для  нас
важно и то, что он нашел сущность общих требований жизни  еще  в  то  время,
когда они были скрыты и  высказывались  весьма  немногими  и  весьма  слабо.
Первая его пьеса появилась в 1847 году; известно,  что  с  того  времени  до
последних годов даже лучшие наши авторы  почти  потеряли  след  естественных
стремлений народных и даже стали сомневаться  в  их  существовании,  а  если
иногда и чувствовали их веяние, то  очень  слабо,  неопределенно,  только  в
каких-нибудь частных случаях и, за немногими исключениями, почти никогда  не
умели найти для  них  истинного  и  приличного  выражения.  Общее  положение
отразилось, разумеется, отчасти и на Островском; оно, может быть, во  многом
объясняет ту долю неопределенности некоторых  следующих  его  пьес,  которая
подала повод к таким нападкам на него в начале пятидесятых годов. Но теперь,
внимательно соображая совокупность его произведений, мы находим,  что  чутье
истинных потребностей и стремлений русской жизни никогда не  оставляло  его;
оно иногда и не показывалось на первый взгляд, но всегда находилось в  корне
его произведений. Зато - кто хотел беспристрастно  доискаться  коренного  их
смысла,  тот  всегда  мог  найти,  что  дело  в  них  представляется  не   с
поверхности, а с самого корня. Эта черта удерживает произведения Островского
на их высоте и теперь, когда уже все стараются выражать  те  же  стремления,
которые мы находим в его пьесах. Чтобы не распространяться об этом,  заметим
одно:  требование  права,  уважение  личности,  протест  против  насилия   и
произвола вы находите во множестве наших литературных произведений последних
лет; но в них большею  частию  дело  не  проведено  жизненным,  практическим
образом, почувствована отвлеченная, философская сторона вопроса,  и  из  нее
все  выведено,  указывается  право,  а  оставляется  без  внимания  реальная
возможность. У Островского не то у него вы находите не только  нравственную,
но и житейскую, экономическую сторону вопроса, а в этом-то и сущность  дела.
У него вы ясно видите, как самодурство опирается на толстой  мошне,  которую
называют "божьим  благословением",  и  как  безответность  людей  перед  ним
определяется материальною от него зависимостью. Мало того,  вы  видите,  как
эта материальная сторона  во  всех  житейских  отношениях  господствует  над
отвлеченною и как  люди,  лишенные  материального  обеспечения,  мало  ценят
отвлеченные права и даже теряют ясное сознание о них. В самом деле  -  сытый
человек может рассуждать хладнокровно и умно, следует ли ему  есть  такое-то
кушанье, но голодный рвется к пище, где ни завидит ее и  какова  бы  она  ни
была. Это явление, повторяющееся во всех сферах общественной  жизни,  хорошо
замечено  и  понято  Островским,  и  его  пьесы  яснее  всяких   рассуждении
показывают  внимательному  читателю,  как  система  бесправия   и   грубого,
мелочного эгоизма, водворенная самодурством,  прививается  и  к  тем  самым,
которые от него страдают;  как  они,  если  мало-мальски  сохраняют  в  себе
остатки энергии, стараются употребить ее на  приобретение  возможности  жить
самостоятельно и уже не разбирают при этом ни средств, ни прав.  Мы  слишком
подробно развивали эту тему в прежних  статьях  наших,  чтобы  опять  к  ней
возвращаться; притом же мы, припомнивши стороны таланта Островского, которые
повторились в "Грозе", как и в прежних его  произведениях,  должны  все-таки
сделать коротенький обзор самой пьесы и показать, как мы ее понимаем.
     По-настоящему этого бы и не нужно; но критики, до сих пор написанные на
"Грозу", показывают нам, что наши замечания не будут лишни.
     Уже и в прежних пьесах Островского мы  замечали,  что  это  не  комедии
интриг и не комедии характеров собственно, а нечто новое, чему  мы  дали  бы
название "пьес жизни", если бы это не  было  слишком  обширно  и  потому  не
совсем определенно. Мы хотим сказать, что у него на  первом  плане  является
всегда общая, не зависящая ни от кого из действующих лиц, обстановка  жизни.
Он не карает ни злодея, ни жертву; оба они жалки вам, нередко оба смешны, но
не на них непосредственно обращается чувство, возбуждаемое в вас пьесою.  Вы
видите, что их положение господствует над ними, и вы вините их только в том,
что они не выказывают достаточно энергии для  того,  чтобы  выйти  из  этого
положения. Сами самодуры, против которых естественно должно возмущаться ваше
чувство, по внимательном рассмотрении оказываются более достойны  сожаления,
нежели вашей злости: они и добродетельны и даже умны по-своему, в  пределах,
предписанных им рутиною и поддерживаемых их  положением;  но  положение  это
таково, что в нем невозможно  полное,  здоровое  человеческое  развитие.  Мы
видели это особенно в анализе характера Русакова.
     Таким образом, борьба, требуемая теориею от драмы, совершается в пьесах
Островского не в монологах действующих лиц, а в фактах,  господствующих  над
ними. Часто сами персонажи  комедии  не  имеют  ясного  или  вовсе  никакого
сознания о смысле своего положения и своей борьбы;  но  зато  борьба  весьма
отчетливо  и  сознательно  совершается  в  душе  зрителя,  который  невольно
возмущается против положения, порождающего такие  факты.  И  вот  почему  мы
никак не решаемся считать ненужными и  лишними  те  лица  пьес  Островского,
которые не участвуют прямо в интриге. С нашей точки зрения, эти лица столько
же необходимы для пьесы, как и главные: они показывают нам ту обстановку,  в
которой совершается действие, рисуют положение, которым  определяется  смысл
деятельности главных персонажей пьесы. Чтобы хорошо  узнать  свойства  жизни
растения, надо изучить его на той почве, на которой оно растет; оторвавши от
почвы, вы будете иметь форму растения, но не узнаете вполне его жизни. Точно
так не узнаете вы жизни общества, если вы будете рассматривать ее  только  в
непосредственных  отношениях  нескольких  лиц,  пришедших  почему-нибудь   в
столкновение друг с другом: тут будет только  деловая,  официальная  сторона
жизни, между  тем  как  нам  нужна  будничная  ее  обстановка.  Посторонние,
недеятельные участники жизненной драмы, по-видимому,  занятые  только  своим
делом каждый, - имеют часто одним своим существованием такое влияние на  ход
дела, что его  ничем  и  отразить  нельзя.  Сколько  горячих  дней,  сколько
обширных планов, сколько восторженных порывов рушится при одном  взгляде  на
равнодушную, прозаическую толпу, с презрительным индифферентизмом проходящую
мимо нас! Сколько чистых и добрых чувств замирает в нас из боязни, чтобы  не
быть осмеянным и поруганным этой толпой!  А  с  другой  стороны,  и  сколько
преступлений, сколько  порывов  произвола  и  насилия  останавливается  пред
решением этой толпы,  всегда  как  будто  равнодушной  и  податливой,  но  в
сущности весьма неуступчивой в том, что раз ею признано. Поэтому чрезвычайно
важно для нас знать, каковы понятия этой толпы о добре  и  зле,  что  у  ней
считается за  истину  и  что  за  ложь.  Этим  определяется  наш  взгляд  на
положение, в каком находятся главные лица пьесы, а следовательно, и  степень
нашего участия к ним.
     В "Грозе" особенно видна необходимость так называемых  "ненужных"  лиц:
без них мы не можем понять лица героини и легко можем  исказить  смысл  всей
пьесы, что и случилось с большею частию критиков. Может  быть,  нам  скажут,
что все-таки автор виноват, если его так легко не понять; но мы  заметим  на
это, что автор пишет для публики, а публика если и не сразу овладеет  вполне
сущностью его пьес, то и не искажает их смысла. Что же касается до того, что
некоторые подробности могли быть отделаны лучше, - мы за это не  стоим.  Без
сомнения, могильщики в "Гамлете"  более  кстати  и  ближе  связаны  с  ходом
действия, нежели, например, полусумасшедшая барыня в "Грозе"; но мы ведь  не
толкуем, что наш автор - Шекспир, а только  то,  что  его  посторонние  лица
имеют резон своего появления и оказываются  даже  необходимыми  для  полноты
пьесы, рассматриваемой как она есть, а не в смысле абсолютного совершенства.
     "Гроза", как вы знаете, представляет  нам  идиллию  "темного  царства",
которое мало-помалу освещает нам Островский своим талантом. Люди, которых вы
здесь видите, живут в благословенных местах: город стоит  на  берегу  Волги,
весь в  зелени;  с  крутых  берегов  видны  далекие  пространства,  покрытые
селеньями и нивами; летний благодатный день так и манит на берег, на воздух,
под открытое небо, под  этот  ветерок,  освежительно  веющий  с  Волги...  И
жители, точно, гуляют иногда по бульвару над рекой, хотя уж и пригляделись к
красотам волжских видов; вечером сидят на завалинках у  ворот  и  занимаются
благочестивыми разговорами; но больше проводят время у себя дома, занимаются
хозяйством, кушают, спят, - спать ложатся очень рано, так  что  непривычному
человеку трудно и выдержать такую сонную ночь, какую они задают себе. Но что
же им делать, как не спать, когда они сыты? Их жизнь течет  ровно  и  мирно,
никакие интересы мира их не тревожат, потому что не доходят до них;  царства
могут рушиться, новые страны открываться, лицо земли  может  изменяться  как
ему угодно, мир может начать новую  жизнь  на  новых  началах,  -  обитатели
города Калинова будут себе существовать по-прежнему в полнейшем неведении об
остальном мире. Изредка забежит к ним неопределенный слух,  что  Наполеон  с
двадесятью язык опять подымается или что антихрист народился; но и  это  они
принимают более как курьезную штуку, вроде вести о том, что есть страны, где
все люди с песьими головами; покачают головой, выразят удивление  к  чудесам
природы  и  пойдут  себе  закусить...  Смолоду  еще   показывают   некоторую
любознательность, но пищи взять ей неоткуда: сведения заходят к ним, точно в
древней Руси времен Даниила Паломника[*], только от странниц, да  и  тех  уж
нынче немного  настоящих-то;  приходится  довольствоваться  такими,  которые
"сами, по немощи своей, далеко не ходили,  а  слыхать  много  слыхали",  как
Феклуша в "Грозе". От них только и узнают жители  Калинова  о  том,  что  на
свете делается; иначе они думали бы, что  весь  свет  таков  же,  как  и  их
Калинов, и что иначе жить, чем они, совершенно невозможно.  Но  и  сведения,
сообщаемые Феклушами, таковы,  что  не  способны  внушить  большого  желания
променять свою жизнь на иную. Феклуша принадлежит к партии патриотической  и
в высшей степени консервативной; ей хорошо  среди  благочестивых  и  наивных
калиновцев:  ее  и  почитают,  и  угощают,  и  снабжают  всем  нужным;   она
пресерьезно может уверять, что самые грешки ее происходят  оттого,  что  она
выше прочих смертных:  "простых  людей,  -  говорит,  -  каждого  один  враг
смущает,  а  к  нам,  странным  людям,  к  кому  шесть,  к  кому  двенадцать
приставлено, вот и надо их всех побороть". И ей  верят.  Ясно,  что  простой
инстинкт самосохранения должен заставить ее не сказать хорошего слова о том,
что в других землях делается. И в самом  деле,  прислушайтесь  к  разговорам
купечества, мещанства, мелкого чиновничества  в  уездной  глуши,  -  сколько
удивительных сведений о неверных и поганых царствах, сколько рассказов о тех
временах, когда людей жгли и мучили,  когда  разбойники  города  грабили,  и
т.п., и как мало сведений о европейской жизни,  о  лучшем  устройстве  быта!
Даже в так называемом образованном обществе, в  объевропеившихся  людях,  на
множество энтузиастов, восхищавшихся новыми парижскими  улицами  и  мабилем,
разве вы не найдете почти такое же  множество  солидных  ценителей,  которые
запугивают своих слушателей тем, что нигде, кроме Австрии,  во  всей  Европе
порядка нет и никакой управы найти нельзя!.. Все это и  ведет  к  тому,  что
Феклуша  высказывает  так  положительно:  "бла-алепие,  милая,   бла-алепие,
красота дивная! Да что уж и говорить, - в обетованной  земле  живете!"  Оно,
несомненно, так и выходит, как сообразить, что в других-то землях  делается.
Послушайте-ка Феклушу:

            Говорят, такие страны есть, милая девушка, где и царей-то нет
       православных,  а  салтаны  землей  правят.  В одной земле сидит на
       троне   салтан  Махнут  турецкий,  а  в  другой  -  салтан  Махнут
       персидский;  и  суд творят они, милая девушка, над всеми людьми, и
       что  ни судят они, все неправильно. И не могут они, милая девушка,
       ни одного дела рассудить праведно, - такой уж им предел положен. У
       нас  закон  праведный,  а у них, милая, неправедный, что по нашему
       закону так выходит, а по ихнему все напротив. И все судьи у них, в
       ихних  странах,  тоже  все неправедные, так им, милая девушка, и в
       просьбах  пишут:  "суди  меня,  судья  неправедный!" А то есть еще
       земля, где все люди с песьими головами.

     "За что же так с  песьими?"  -  спрашивает  Глаша  "За  неверность",  -
коротко отвечает Феклуша, считая всякие дальнейшие объяснения излишними.  Но
Глаша и тому рада; в томительном однообразии ее жизни  и  мысли  ей  приятно
услышать сколько-нибудь новое и оригинальное. В ее душе смутно  пробуждается
уже мысль, "что вот, однако же, живут люди и не так, как мы; оно, конечно, у
нас лучше, а впрочем, кто их знает! Ведь и у нас нехорошо; а про те земли-то
мы еще и не знаем хорошенько; кое-что только услышишь от  добрых  людей".  И
желание знать побольше да поосновательнее закрадывается в душу. Это для  нас
ясно из слов Глаши по уходе странницы: "Вот еще какие земли есть!  Каких-то,
каких-то чудес на свете нет! А мы тут сидим, ничего не  знаем.  Еще  хорошо,
что добрые люди есть; нет-нет, да и услышишь, что на белом свету делается; а
то бы так дураками и померли". Как видите, неправедность и неверность  чужих
земель не возбуждает в Глаше ужаса и негодования; ее занимают  только  новые
сведения, которые представляются ей чем-то загадочным, - "чудесами", как она
выражается. Вы видите,  что  она  не  довольствуется  объяснениями  Феклуши,
которые возбуждают в ней только сожаление о своем невежестве. Она, очевидно,
на полдороге к скептицизму. Но где ж ей сохранить свое недоверие, когда  оно
беспрестанно подрывается рассказами, подобными Феклушиным? Как ей  дойти  до
правильных  понятий,  даже   просто   до   разумных   вопросов,   когда   ее
любознательность заперта в таком круге, который очерчен около нее  в  городе
Калинове? Да еще мало того, как бы она осмелилась не верить да допытываться,
когда старшие и лучшие люди так положительно успокаиваются в убеждении,  что
принятые ими понятия и образ жизни -  наилучшие  в  мире  и  что  все  новое
происходит от нечистой силы? Страшна и тяжела для  каждого  новичка  попытка
идти наперекор требованиям и убеждениям этой темной массы, ужасной  в  своей
наивности  и  искренности.  Ведь  она  проклянет  нас,  будет  бегать,   как
зачумленных, - не по зл