лся от нее в общество Августины Христиановны,  которая
его обирала и дурачила. Анна Васильевна, больная и  чувствительная  женщина,
вроде  Марьи  Дмитриевны  "Дворянского  гнезда",  кротко   переносила   свое
положение, но не могла на него не жаловаться всем в  доме,  и  между  прочим
даже дочери. Таким образом, Елена скоро сделалась поверенною горестей  своей
матери и становилась невольно судьею между ею и отцом. При впечатлительности
ее натуры это имело большое влияние на развитие ее внутренних сил. Чем менее
она могла действовать практически в этом случае,  тем  более  представлялось
работы ее уму и воображению. Принужденная  с  ранних  лет  всматриваться  во
взаимные отношения  близких  ей  людей,  участвуя  и  сердцем  и  головой  в
разъяснении смысла этих отношений и произнесении суда над ними,  Елена  рано
приучила себя к самостоятельному размышлению, к сознательному взгляду на все
окружающее. Семейные отношения Стаховых очеркнуты у г.Тургенева очень бегло,
но в этом очерке есть глубоко  верные  указания,  весьма  много  объясняющие
первоначальное развитие характера Елены. По натуре своей она  была  ребенком
впечатлительным и умным; положение ее между матерью и отцом рано вызвало  ее
на  серьезные  размышления,  рано  подняло   ее   до   самостоятельной,   до
властительной  роли.  Она  становилась  в  уровень  с  старшими,  делала  их
подсудимыми пред собою. И в то же время размышления ее не  были  холодны,  с
ними сливалась вся душа ее, потому что дело шло  о  людях  слишком  близких,
слишком дорогих для нее, об отношениях, с которыми связаны были самые святые
чувства, самые  живые  интересы  девочки.  Оттого-то  ее  размышления  прямо
отражались на ее сердечном расположении: от  обожания  отца  она  перешла  к
страстной привязанности к  матери,  в  которой  она  стала  видеть  существо
притесненное,  страдающее.  Но  в  этой  любви  к  матери  не  было   ничего
враждебного к отцу, который не был ни злодеем, ни положительным дураком,  ни
домашним тираном. Он был только  весьма  обыкновенной  посредственностью,  и
Елена охладела к  нему  -  инстинктивно,  а  потом,  может,  и  сознательно,
решивши, что любить его не за что. Да скоро ту же  посредственность  увидела
она и в матери, и в сердце ее, вместо страстной любви и  уважения,  осталось
лишь чувство сожаления и снисхождения: г.Тургенев очень  удачно  очертил  ее
отношения к матери, сказавши, что она "обходилась с матерью, как  с  больной
бабушкой". Мать признала себя ниже дочери; отец же, как  только  дочь  стала
перерастать его умственно, что было очень нетрудно, охладел  к  ней,  решил,
что она странная, и отступился от нее.
     ______________
     * Скептический (с греч.) - недоверчивый, во всем сомневающийся.

     А в ней между тем все росло  и  расширялось  сострадательное,  гуманное
чувство. Боль о чужом страдании  была  возбуждена  в  ее  ребяческом  сердце
убитым  видом  матери,  конечно,  еще  прежде,  нежели  она  стала  понимать
хорошенько, в чем дело. Эта  боль  давала  ей  себя  чувствовать  постоянно,
сопровождала ее при каждом новом  шаге  ее  развития,  придавала  особенный,
задумчиво-серьезный склад ее мысли, мало-помалу вызвала и определила  в  ней
деятельные стремления и все их направила к страстному,  неодолимому  исканию
добра и счастья для всех. Еще смутны были эти  искания,  слабы  силы  Елены,
когда она нашла новую пищу для своих размышлений и мечтаний,  новый  предмет
своего участия и любви - в странном знакомстве с нищей  девочкой  Катей.  На
десятом году подружилась она  с  этой  девочкой,  тайком  ходила  к  ней  на
свидание в сад,  приносила  ей  лакомства,  дарила  ей  платки,  гривеннички
(игрушек Катя не брала), сидела с ней по целым часам, с чувством  радостного
смирения ела ее черствый хлеб; слушала ее  рассказы,  выучилась  ее  любимой
песенке, с тайным уважением и страхом слушала, как Катя обещалась убежать от
своей злой тетки, чтобы жить на всей божьей воле, и сама мечтала о том,  как
она наденет сумку и убежит с Катей. Катя скоро умерла, но знакомство  с  ней
не могло  не  оставить  резких  следов  в  характере  Елены.  К  ее  чистым,
человечным, сострадательным расположениям оно прибавило еще  новую  сторону:
оно внушило ей то презрение или, по крайней мере, то  строгое  равнодушие  к
ненужным излишествам богатой жизни, которое всегда проникает душу не  совсем
испорченного человека в  виду  беспомощной  нищеты.  Скоро  вся  душа  Елены
загорелась жаждою деятельного  добра,  и  жажда  эта  стала  на  первый  раз
удовлетворяться обычными делами милосердия, какие возможны были  для  Елены.
"Нищие, голодные, больные ее занимали, тревожили, мучили; она видела  их  во
сне, расспрашивала о  них  всех  своих  знакомых".  Даже  "все  притесненные
животные, худые дворовые собаки, осужденные на смерть  котята,  выпавшие  из
гнезда воробьи, даже насекомые и гады находили  в  Елене  покровительство  и
защиту: она сама кормила их, не гнушалась ими".  Отец  ее  называл  все  это
пошлым  нежничаньем;  но  Елена   не   была   сентиментальна,   потому   что
сентиментальность  именно  характеризуется  избытком  чувств  и   слов   при
совершенном  недостатке  деятельной  любви,  а   чувство   Елены   постоянно
стремилось проявиться на деле. Пустых ласк и  нежностей  она  не  терпела  и
вообще не придавала значения словам без дела и  уважала  только  практически
полезную деятельность. Даже стихов она не любила, даже в  художествах  толку
не знала.
     Но деятельные стремления души зреют и крепнут только  при  деятельности
просторной и вольной. Надо испробовать несколько  раз  свои  силы,  испытать
неудачи и столкновения, узнать, чего стоят разные усилия и как  преодолевают
разные  препятствия  -  для  того,  чтобы  приобрести  отвагу  и  решимость,
необходимые для деятельной борьбы, чтобы узнать меру своих сил и уметь найти
для них соответственную работу. Елена, при всей свободе своего развития,  не
могла найти достаточно средств для того, чтобы деятельно упражнять свои силы
и удовлетворять свои стремления. Ей никто не мешал делать, что она хочет; но
делать было нечего. Ее не стесняли педантизмом  систематического  учения,  и
потому она умела образоваться, не принявши в себя  множества  предрассудков,
неразлучных с системами, курсами и вообще с рутиною образования. Она много и
с участием читала; но одно чтение  не  могло  удовлетворять  ее;  оно  имело
только то влияние, что рассудочная сторона развилась в Елене сильнее  других
и умственная  требовательность  стала  пересиливать  даже  живые  стремления
сердца. Подавание милостыни, уход за щенками  и  котятами,  защита  мухи  от
паука тоже не могли удовлетворить ее: когда она стала  побольше  и  поумнее,
она не могла не увидеть всю скудость этой  деятельности;  да  притом  -  эти
занятия требовали от  нее  весьма  мало  усилий  и  не  могли  наполнять  ее
существования. Ей нужно было чего-то больше, чего-то выше; но чего - она  не
знала, а если и знала, то не умела приняться за дело. От этого и  находилась
она постоянно в какой-то ажитации, все ждала и искала чего-то;  от  этого  и
наружность ее приняла такой особенный характер.  "Во  всем  ее  существе,  в
выражении лица, внимательном и немного  пугливом,  в  ясном,  но  изменчивом
взоре, в улыбке, как будто напряженной, в голосе,  тихом  и  неровном,  было
что-то нервическое, электрическое, что-то порывистое и торопливое"...  Ясно,
что она еще находится в неопределенных сомнениях  относительно  самой  себя,
она еще не определила своей роли. Она поняла, чего ей нужно, и смотрит гордо
и независимо на обычную  обстановку  своей  жизни;  но  что  ей  нужно  и  -
главное - что делать, чтобы достигнуть того, что нужно, - этого она  еще  не
знает, потому все существо ее напряжено, неровно, порывисто. Она  все  ждет,
все живет  накануне  чего-то...  Она  готова  к  самой  живой,  энергической
деятельности, но приступить к делу сама по себе, одна - она не смеет.
     Эта несмелость, эта практическая  пассивность  героини,  при  богатстве
внутренних сил и при томительной жажде деятельности, невольно поражает нас и
в самом  лице  Елены  заставляет  видеть  что-то  недоделанное.  Но  в  этой
недоделанности личности, в недостатке практической роли  мы  и  видим  живую
связь героини г.Тургенева со всем нашим образованным обществом. По тому, как
задуман  характер   Елены   в   его   основе,   она   представляет   явление
исключительное, и если бы на самом деле она являлась  везде  выразительницею
своих воззрений и стремлений - она бы оказалась чуждою русскому  обществу  и
не имела бы для нас такого близкого смысла, как теперь. Она  была  бы  лицом
сочиненным, растением, неудачно пересаженным на нашу почву откуда-нибудь  из
другой земли. Но верное  чутье  действительности  не  позволило  г.Тургеневу
придать своей  героине  полного  соответствия  практической  деятельности  с
теоретическими ее понятиями и внутренними порывами души. На это еще не  дает
писателю материалов наша общественная жизнь. Во всем нашем обществе  заметно
теперь  только  еще  пробудившееся  желание  приняться  за  настоящее  дело,
сознание  пошлости  разных  красивых  игрушек,  возвышенных  рассуждений   и
неподвижных форм, которыми мы так долго себя тешили и дурачили.  Но  мы  еще
все-таки не вышли из той сферы, в которой так спокойно было нам спать, да  и
не знаем хорошенько, где выход; а если кто и узнает, то еще  боится  открыть
его. Это  трудное,  томительное  переходное  положение  общества  необходимо
кладет свою печать и на художественное произведение, вышедшее из среды  его.
В обществе  могут  быть  отдельные  сильные  натуры,  отдельные  лица  могут
достигать  высокого   развития   нравственного;   вот   и   в   литературных
произведениях являются такие личности. Но все это так и  остается  только  в
очерке натуры лица, а в жизнь не переносится; предполагается возможным, но в
действительности не  совершается.  В  Ольге  "Обломова"  мы  видели  женщину
идеальную, далеко ушедшую в своем развитии от всего остального общества;  но
где ее практическая  деятельность?  Она  способна,  кажется,  создать  новую
жизнь, а живет между тем в той же пошлости, в какой и все ее подруги, потому
что от этой пошлости некуда уйти ей. Штольц ей нравится,  как  энергическая,
деятельная натура; а между тем и он, при всем искусстве автора "Обломова"  в
обрисовке характеров, является перед нами только со своими  способностями  и
не дает видеть, как он их применяет; он лишен почвы  под  ногами  и  плавает
перед нами как будто в каком-то тумане. Теперь в Елене г.Тургенева мы  видим
новую попытку создания энергического,  деятельного  характера,  и  не  можем
сказать, чтобы обрисовка самого характера не удалась автору.  Если  и  редко
кому случалось встречать таких женщин,  как  Елена,  зато,  конечно,  многим
приходилось замечать в самых обыкновенных женщинах зародыши тех  или  других
существенных  черт  ее  характера,  возможность  развития   многих   из   ее
стремлений.  Как  идеальное  лицо,   составленное   из   лучших   элементов,
развивающихся в нашем обществе, Елена понятна и близка нам. Самые стремления
ее определяются для нас очень  ясно:  Елена  как  будто  служит  ответом  на
вопросы и сомнения Ольги, которая, поживши с Штольцем, томится и  тоскует  и
сама не может дать себе отчета - о чем. В образе Елены  объясняется  причина
этой тоски, необходимо поражающей всякого порядочного русского человека, как
бы ни хороши были его собственные обстоятельства. Елена  жаждет  деятельного
добра, она ищет возможности устроить счастье вокруг себя, потому что она  не
понимает возможности не только счастья, но даже и спокойствия  собственного,
если ее окружает горе, несчастия, бедность и унижение ее ближних.
     Но какую же деятельность, сообразную с такими внутренними требованиями,
мог дать г.Тургенев своей героине? На это даже и отвлеченным образом  трудно
ответить;  а  художественно  создать  эту  деятельность,  вероятно,  еще   и
невозможно  для  русского  писателя  настоящего  времени.   Неоткуда   взять
деятельности,  и  поневоле  автор  заставил  свою  героиню  дешевым  образом
проявлять  свои  высокие  стремления  в  подаче  милостыни  да  в   спасении
заброшенных котят. За деятельность, требующую большего напряжения и  борьбы,
она и не умеет и боится приняться. Она видит во всем окружающем ее, что одно
давит другое, и  потому,  именно  вследствие  своего  гуманного,  сердечного
развития, старается держаться в стороне от всего, чтобы как-нибудь  тоже  не
начать давить других. В доме ни в чем не заметно ее влияние; отец и мать  ей
как чужие, они боятся ее авторитета, но никогда она не  обратится  к  ним  с
советом, указанием или требованием. Для нее живет в  доме  компаньонка  Зоя,
молодая добродушная немка; Елена от нее сторонится, почти не говорит с  ней,
и отношения их очень холодны. Тут же проживает Шубин,  молодой  художник,  о
котором мы сейчас будем  говорить;  Елена  уничтожает  его  своими  строгими
приговорами, но и не думает  постараться  приобрести  над  ним  какое-нибудь
влияние, которое было бы ему очень полезно. Во всей повести  нет  ни  одного
случая, где бы жажда деятельного добра  заставила  Елену  вмешаться  в  дела
окружающей ее среды и проявить чем-нибудь свое влияние. Мы не  думаем,  чтоб
это зависело от случайной ошибки автора; нет, в  нашем  обществе  еще  очень
недавно, да и не между женщинами, а из среды мужчин,  возвышался  и  блистал
особенный тип людей, гордившихся своим устранением от окружающей  их  среды.
"Тут невозможно сохранить себя чистым, - говорили они, - и  притом  вся  эта
среда так мелка и пошла, что лучше удалиться от нее в сторону". И они  точно
удалялись, не сделав ни одной  энергической  попытки  для  исправления  этой
пошлой среды, и удаление их считалось единственным  честным  выходом  из  их
положения и прославлялось как подвиг. Естественно, что, имея  в  виду  такие
примеры и понятия, автор не мог лучше осветить  домашнюю  жизнь  Елены,  как
поставив ее совершенно в стороне от этой жизни.  Впрочем,  как  мы  сказали,
бессилию  Елены  придан  в  повести  особенный  мотив,  вытекающий   из   ее
женственного, гуманного чувства: она боится  всяких  столкновений  -  не  по
недостатку мужества, а из опасения нанести кому-нибудь оскорбление  и  вред.
Никогда не испытав полной, деятельной жизни,  она  воображает  еще,  что  ее
идеалы могут быть достигнуты без борьбы, без ущерба  кому  бы  то  ни  было.
После одного случая (когда Инсаров героически бросил в воду пьяного  немца),
она писала в своем дневнике: "Да, с ним  шутить  нельзя,  и  заступиться  он
умеет. Но к чему же эта злоба, эти дрожащие губы, этот  яд  в  глазах?  Или,
может быть, иначе нельзя? Нельзя быть мужчиной, бойцом и остаться кротким  и
мягким?" Эта простая мысль пришла ей в голову только теперь, да и то  еще  в
виде вопроса, которого она так и не разрешает.
     В  этой-то  неопределенности,  в  этом  бездействии,  при  беспрерывном
томительном ожидании чего-то, доживает Елена до двадцатого года своей жизни.
По временам ей очень тяжело; она сознает, что силы ее пропадают  даром,  что
жизнь ее пуста; она говорит про себя: "хоть бы в служанки куда-нибудь пошла,
право; мне было бы легче". Это тяжкое расположение увеличивается в ней  тем,
что она ни в ком не находит отзыва на свои чувства, ни в ком не видит  опоры
для себя. Иногда ей кажется, что она желает чего-то, чего никто не желает, о
чем никто не мыслит в целой России... Ей становится страшно,  и  потребность
сочувствия развивается сильнее, и она  напряженно  и  трепетно  ждет  другой
души, которая бы умела понять ее, отозваться на ее  святые  чувства,  помочь
ей,  научить  ее,  что  надо  делать.  В  ней  являлось   желание   отдаться
кому-нибудь, слить с кем-нибудь свое существо, и ей  становилась  неприятною
даже эта самостоятельность, с которою она так одиноко стояла в кругу близких
ей людей. "С шестнадцатилетнего возраста она жила собственною своею  жизнию,
но жизнию одинокою. Ее душа разгоралась и погасала, она билась, как птица  в
клетке, а клетки не было; никто не стеснял ее; никто  не  удерживал,  а  она
рвалась и томилась. Она иногда сама себя  не  понимала,  даже  боялась  сама
себя. Все,  что  окружало  ее,  казалось  ей  не  то  бессмысленным,  не  то
непонятным. "Как жить без любви, а любить некого", - думала она,  и  страшно
становилось ей от этих дум, от этих ощущений". При  таком-то  настроении  ее
сердца, летом, на даче в Кунцеве, застает ее действие  повести.  В  короткий
промежуток  времени  являются  пред  нею  три  человека,  из  которых   один
привлекает к себе всю ее душу. Тут есть, впрочем, и четвертый,  эпизодически
введенный, но тоже не лишний господин, которого мы тоже будем считать.  Трое
из этих господ - русские, четвертый - болгар, и в нем-то  нашла  свой  идеал
Елена. Посмотрим на всех этих господ.
     Один из  молодых  людей,  страстно  по-своему  влюбленный  в  Елену,  -
художник Павел  Яковлич  Шубин,  хорошенький  и  грациозный  юноша  лет  25,
добродушный и остроумный, веселый и страстный, беспечный и  талантливый.  Он
доводится троюродным племянником Анне Васильевне,  матери  Елены,  и  потому
очень  близок  с  молодой  девушкой  и  надеется  заслужить   ее   серьезное
расположение. Но она  постоянно  смотрит  на  него  свысока  и  считает  его
неглупым, но балованным ребенком,  с  которым  нельзя  обращаться  серьезно.
Впрочем, Шубин  говорит  своему  другу:  "было  время,  я  ей  нравился",  и
действительно, у него много условий для того, чтобы нравиться;  не  мудрено,
что и Елена на минуту придала более значения его  хорошим  сторонам,  нежели
его недостаткам. Но скоро она увидела художественность этой натуры, увидела,
что здесь все зависит от минуты, ничего нет постоянного  и  надежного,  весь
организм составлен из противоречий:  лень  заглушает  способности,  а  даром
потраченное время  вызывает  потом  бесплодное  раскаяние,  подымает  желчь,
возбуждает  презрение  к  самому  себе,  которое,  в  свою  очередь,  служит
утешением в неудачах и заставляет гордиться  и  любоваться  собою.  Все  это
Елена поняла инстинктивно, без тяжелых мук недоумения, и потому  решение  ее
относительно Шубина совершенно спокойно и беззлобно. "Вы воображаете, что во
мне все притворно; вы не верите моему  раскаянию,  не  верите,  что  я  могу
искренно плакать!" - говорит ей однажды Шубин в отчаянном порыве. И  она  не
отвечает: "не верю", а говорит просто: "нет, Павел Яковлич, я  верю  в  ваше
раскаяние, и в ваши слезы я верю; но мне кажется, самое ваше  раскаяние  вас
забавляет, да  и  слезы  тоже".  Шубин  так  и  дрогнул  от  этого  простого
приговора, который,  действительно,  должен  был  глубоко  вонзиться  в  его
сердце. Он сам  никогда  не  предполагал,  чтоб  его  порывы,  противоречия,
страдания, метания из стороны в сторону можно было понять  и  объяснить  так
просто и верно. При этом объяснении он даже перестает  делаться  "интересным
человеком". И действительно, как только Елена составила о нем мнение,  -  он
уже не занимает ее. Ей все равно - тут он или нет, помнит о ней  или  забыл,
любит ее или ненавидит; у ней с ним ничего нет общего,  хотя  она  не  прочь
искренно похвалить его, если он сделает что-нибудь достойное его таланта...
     Другой начинает занимать ее мысли. Этот  совершенно  в  ином  роде;  он
неуклюж, старообраз, лицо его некрасиво и даже несколько смешно, но выражает
привычку  мыслить  и  доброту.  Кроме  того,  по  словам  автора,   какой-то
"отпечаток порядочности замечался  во  всем  его  неуклюжем  существе".  Это
Андрей Петрович Берсенев, близкий друг Шубина. Он  философ,  ученый,  читает
историю Гогенштауфенов[*] и другие немецкие книжки и исполнен  скромности  и
самоотвержения. На возгласы Шубина "нам нужно счастья, счастья!  Мы  завоюем
себе  счастье!"  -  он  недоверчиво  возражает:  "будто  нет   ничего   выше