ать доводы, почему  полезно;
оглушают вас сентенцией: вот какова должна быть нравственность,  -  и  затем
осуждают как безнравственное все,  что  не  подходит  под  сентенцию.  Таким
образом постоянно  и  искажается  человеческий  смысл,  отнимается  охота  и
возможность рассуждать каждому самому. Совсем не то выходило  бы,  когда  бы
люди приучились к аналитическому способу суждений: вот какое дело,  вот  его
последствия, вот его выгоды и невыгоды; взвесьте и рассудите, в  какой  мере
оно будет полезно. Тогда люди постоянно имели бы  перед  собою  данные  и  в
своих суждениях исходили бы из фактов, не блуждая в  синтетических  туманах,
не связывая  себя  отвлеченными  теориями  и  идеалами,  когда-то  и  кем-то
составленными. Чтобы достигнуть этого,  надобно,  чтобы  все  люди  получили
охоту жить своим умом, а не полагаться на чужую опеку. Этого,  конечно,  еще
не скоро дождемся мы в человечестве. Но та небольшая часть людей, которую мы
называем "читающей публикой", дает нам право думать, что в ней эта  охота  к
самостоятельной умственной жизни уже пробудилась. Поэтому мы считаем  весьма
неудобным  третировать  ее  свысока  и  надменно  бросать  ей  сентенции   и
приговоры, основанные бог знает на  каких  теориях.  Самым  лучшим  способом
критики мы считаем  изложение  самого  дела  так,  чтобы  читатель  сам,  на
основании выставленных фактов, мог сделать свое  заключение.  Мы  группируем
данные, делаем  соображения  об  общем  смысле  произведения,  указываем  на
отношение  его  к  действительности,  в  которой  мы  живем,  выводим   свое
заключение и пытаемся обставить его возможно лучшим  образом,  но  при  этом
всегда  стараемся  держаться  так,  чтобы  читатель  мог  совершенно  удобно
произнести свой суд между нами и автором. Нам  не  раз  случалось  принимать
упреки за некоторые иронические разборы. "Из ваших же  выписок  и  изложения
содержания видно, что этот автор плох или вреден, - говорили нам, - а вы его
хвалите, - как вам не стыдно". Признаемся, подобные  упреки  нимало  нас  не
огорчали: читатель получал не совсем  лестное  мнение  о  нашей  критической
способности, - правда; но главная цель  наша  была  все-таки  достигнута,  -
негодная книга (которую иногда мы и не могли прямо осудить) так и показалась
читателю негодною, благодаря фактам, выставленным пред  его  глазами.  И  мы
всегда были того мнения, что только фактическая, реальная  критика  и  может
иметь какой-нибудь смысл для читателя. Если в произведении есть  что-нибудь,
то покажите нам, что  в  нем  есть:  это  гораздо  лучше,  чем  пускаться  в
соображения о том, чего в нем нет и что бы должно было в нем находиться.
     ______________
     * Индифферентный (с лат.) - безразличный.
     ** Адепт (с лат.) - приверженец.
     ***  Шедеврами   (франц.)   -   то   есть   совершенными,   образцовыми
произведениями.
     **** Компрометировать (с франц.) - выставлять  в  неблаговидном  свете,
порочить.
     ***** Резонировать (с франц.) - рассуждать в нравоучительном тоне.

     Разумеется,  есть  общие  понятия  и  законы,  которые  всякий  человек
непременно имеет в виду, рассуждая о каком бы то ни было предмете. Но  нужно
различать эти естественные законы, вытекающие из  самой  сущности  дела,  от
положений и правил, установленных в  какой-нибудь  системе.  Есть  известные
аксиомы, без которых мышление невозможно, и их всякий автор  предполагает  в
своем читателе, так же  как  всякий  разговаривающий  в  своем  собеседнике.
Довольно сказать о человеке, что он горбат или кос, чтобы  всякий  увидел  в
этом недостаток, а не преимущество его  организации.  Так  точно  достаточно
заметить, что такое-то литературное произведение безграмотно  или  исполнено
лжи, чтобы этого никто не  счел  достоинством.  Но  когда  вы  скажете,  что
человек ходит в фуражке, а не в шляпе,  этого  еще  недостаточно  для  того,
чтобы я получил о нем дурное мнение, хотя в известном кругу и  принято,  что
порядочный  человек  не  должен  фуражку  носить.  Так  и   в   литературном
произведении - если вы находите несоблюдение каких-нибудь единств или видите
лица, не необходимые для развития интриги, так это еще ничего не говорит для
читателя, не предубежденного  в  пользу  вашей  теории.  Напротив,  то,  что
каждому читателю должно показаться нарушением естественного порядка вещей  и
оскорблением простого здравого смысла, могу я считать не требующим  от  меня
опровержений, предполагая, что эти опровержения  сами  собою  явятся  в  уме
читателя, при одном моем указании на  факт.  Но  никогда  не  нужно  слишком
далеко простирать подобное  предположение.  Критики,  подобные  Н.Ф.Павлову,
г.Некрасову из Москвы, г.Пальховскому и пр.,  тем  и  грешат  особенно,  что
предполагают безусловное согласие между собою  и  общим  мнением  гораздо  в
большем  количестве  пунктов,  чем  следует.  Иначе  сказать,  они   считают
непреложными, очевидными для всех аксиомами множество таких мнений,  которые
только им кажутся абсолютными истинами, а для большинства людей представляют
даже противоречие с некоторыми общепринятыми  понятиями.  Например,  всякому
понятно, что  автор,  желающий  сделать  что-нибудь  порядочное,  не  должен
искажать действительность: в этом требовании согласны и  теоретики  и  общее
мнение. Но теоретики в то же время требуют и тоже полагают, как  аксиому,  -
что автор должен совершенствовать действительность, отбрасывая  из  нее  все
ненужное и выбирая только то, что специально требуется для развития  интриги
и для  развязки  произведения.  Сообразно  с  этим  вторым  требованием,  на
Островского напускались много раз с великою яростию;  а  между  тем  оно  не
только не аксиома, но даже находится  в  явном  противоречии  с  требованием
относительно верности  действительной  жизни,  которое  всеми  признано  как
необходимое. Как вы, в самом деле, заставите  меня  верить,  что  в  течение
какого-нибудь получаса в одну комнату, или в одно место на площади, приходят
один за другим десять человек, именно те, кого нужно, именно в то время, как
их тут нужно, встречают кого им нужно, начинают ex abrupto разговор  о  том,
что нужно, уходят и делают, что нужно, потом опять являются, когда им нужно.
Делается ли это так в жизни, похоже ли это на истину? Кто не  знает,  что  в
жизни  самое  трудное  дело   подогнать   одно   к   другому   благоприятные
обстоятельства, устроить течение дел  сообразно  с  логической  надобностью.
Обыкновенно человек знает, что ему делать, да не может так потрафить,  чтобы
направить на свое  дело  все  средства,  которыми  так  легко  распоряжается
писатель. Нужные лица не приходят, письма не получаются, разговоры  идут  не
так, чтоб подвинуть дело. У всякого в жизни много своих  дел,  и  редко  кто
служит, как в наших драмах, машиною, которую двигает автор, как ему  удобнее
для действия его пьесы. То же надо сказать и о завязке с развязкою. Много ли
мы видим случаев, которые бы в своем конце представляли  чистое,  логическое
развитие начала? В истории мы еще можем приметить это в течение веков; но  в
частной жизни не то. Правда, что исторические законы и здесь те же самые, но
разница в расстоянии и размере. Говоря абсолютно и  принимая  в  соображение
бесконечно  малые  величины,  конечно  мы  найдем,  что   шар   -   тот   же
многоугольник; но попробуйте играть на бильярде многоугольниками,  -  совсем
не то выйдет. Так точно  и  исторические  законы  о  логическом  развитии  и
необходимом возмездии представляются в происшествиях частной жизни далеко не
так ясно и полно, как в истории народов. Придавать им нарочно эту ясность  -
значит насиловать и искажать существующую действительность. Будто бы в самом
деле всякое преступление носит в себе самом свое наказание? Будто оно всегда
сопровождается мучениями совести, если не внешнею казнью? Будто бережливость
всегда ведет к достатку, честность награждается  общим  уважением,  сомнение
находит свое разрешение, добродетель доставляет  внутреннее  довольство?  Не
чаще ли видим противное, хотя, с другой стороны, и противное не  может  быть
утверждаемо как общее правило... Нельзя  сказать,  чтоб  люди  были  злы  по
природе, и потому нельзя принимать для литературных  произведений  принципов
вроде  того,  что,  например,  порок  всегда  торжествует,   а   добродетель
наказывается. Но невозможно,  даже  смешно  сделалось  строить  драмы  и  на
торжестве  добродетели!  Дело  в  том,  что  отношения  человеческие   редко
устраиваются на основании разумного  расчета,  а  слагаются  большею  частию
случайно, и затем значительная доля поступков одних  с  другими  совершается
как бы бессознательно, по рутине,  по  минутному  расположению,  по  влиянию
множества посторонних причин. Автор, решающийся отбросить в сторону все  эти
случайности в угоду  логическим  требованиям  развития  сюжета,  обыкновенно
теряет среднюю меру и делается похож на человека, который  все  измеряет  на
maximum*. Он, например, нашел,  что  человек  может,  без  непосредственного
вреда для себя, работать  пятнадцать  часов  в  сутки,  и  на  этом  расчете
основывает свои требования от людей, которые у  него  работают.  Само  собою
разумеется, что расчет этот, возможный для экстренных случаев, для двух-трех
дней, оказывается совершенно нелепым как норма постоянной работы. Таковым же
нередко оказывается и логическое  развитие  житейских  отношений,  требуемое
теориею от драмы.
     ______________
     * Максимальное, наибольшее количество (лат.).

     Нам скажут, что мы впадаем в отрицание всякого творчества и не признаем
искусства иначе, как в виде дагерротипа. Еще больше, - нас попросят провести
дальше  наши  мнения  и  дойти  до  крайних  их  результатов,  то  есть  что
драматический автор, не имея права ничего  отбрасывать  и  ничего  подгонять
нарочно для своей цели, оказывается в необходимости  просто  записывать  все
ненужные разговоры всех встречных  лиц,  так  что  действие,  продолжавшееся
неделю, потребует и в драме ту же самую неделю для своего  представления  на
театре, а для иного происшествия потребуется присутствие всех  тысяч  людей,
прогуливающихся по Невскому проспекту или по Английской набережной.  Да  оно
так и придется, если оставить высшим критериумом в  литературе  все-таки  ту
теорию, которой положения мы сейчас оспаривали. Но мы вовсе не к тому  идем;
не два-три пункта теории хотим мы исправить; нет, с такими исправлениями она
будет еще хуже, запутаннее и противоречивее; мы просто не хотим ее вовсе.  У
нас есть для суждения о достоинстве авторов и произведений другие основания,
держась которых мы надеемся не прийти ни к каким нелепостям и не разойтись с
здравым смыслом массы публики. Об этих основаниях мы уже говорили и в первых
статьях об Островском и потом в статье о "Накануне"; но, может  быть,  нужно
еще раз вкратце изложить их.
     Мерою достоинства писателя или отдельного произведения мы принимаем то,
насколько служат они выражением естественных стремлений известного времени и
народа. Естественные стремления человечества, приведенные к самому  простому
знаменателю, могут быть выражены в двух словах:  "чтоб  всем  было  хорошо".
Понятно, что, стремясь к этой цели, люди, по самой  сущности  дела,  сначала
должны были от нее  удалиться:  каждый  хотел,  чтоб  ему  было  хорошо,  и,
утверждая свое благо, мешал другим; устроиться же так, чтоб один другому  не
мешал, еще не умели. Так неопытные танцоры  не  умеют  распорядиться  своими
движениями и беспрестанно сталкиваются с другими  парами,  даже  в  довольно
пространной зале. После, попривыкши, они станут лучше расходиться даже  и  в
зале меньшего объема и при большем количестве  танцующих.  Но  пока  они  не
приобрели ловкости, до сих пор, разумеется, и невозможно допустить, чтобы  в
зале пускались в вальс многие пары, чтобы не переколотиться друг  об  друга,
необходимо многим пережидать, а самым неловким и вовсе отказаться от  танцев
и, может быть, сесть за карты, проиграть - и даже  много...  Так  было  и  в
устройстве жизни: более ловкие  продолжали  отыскивать  свое  благо,  другие
сидели, принимались за то, за что не следовало, проигрывали; общий  праздник
жизни нарушался с самого начала; многим стало не до веселья; многие пришли к
убеждению, что к веселью только те и призваны, кто ловко танцует.  А  ловкие
танцоры, устроившие свое благосостояние, продолжали следовать  естественному
влечению и забирали  себе  все  больше  простора,  все  больше  средств  для
веселья. Наконец они теряли меру; остальным становилось от них очень  тесно,
и они вскакивали с своих мест и подпрыгивали - уже не затем, чтобы танцевать
хотели, а просто потому, что им даже сидеть-то стало неловко. А между тем  в
этом движении оказалось, что и между ними есть люди, не  лишенные  некоторой
легкости,   -   и   те   пробовали   вступить   в   круг   веселящихся.   Но
привилегированные,  первоначальные  танцоры  смотрели  на  них   уже   очень
неприязненно, как на непризванных,  и  не  пускали  их  в  круг.  Начиналась
борьба, разнообразная, долгая, большею частию неблагоприятная для  новичков:
их осмеивали, отталкивали, их осуждали платить  издержки  праздника,  у  них
отнимали их дам, а у дам кавалеров, их совсем прогоняли с праздника. Но  чем
хуже становится людям, тем они сильнее чувствуют нужду,  чтоб  было  хорошо.
Лишениями не остановишь требований, а  только  раздражишь;  только  принятие
пищи может утолить голод. До сих пор поэтому борьба не кончена; естественные
стремления, то как будто заглушаясь, то появляясь сильнее, все  ищут  своего
удовлетворения. В этом состоит сущность истории.
     Во все времена и во всех сферах  человеческой  деятельности  появлялись
люди, настолько здоровые и одаренные натурою,  что  естественные  стремления
говорили в них чрезвычайно сильно, незаглушаемо. В практической деятельности
они часто делались мучениками своих  стремлений,  но  никогда  не  проходили
бесследно, никогда не оставались одинокими, в общественной деятельности  они
приобретали  партию,  в  чистой  науке  делали  открытия,  в  искусствах,  в
литературе образовали школу. Не говорим  о  деятелях  общественных,  которых
роль в истории всякому должна быть понятна после того,  что  мы  сказали  на
предыдущей странице. Но заметим, что и в деле науки и литературы за великими
личностями всегда сохранялся тот характер, который  мы  обозначили  выше,  -
сила естественных, живых стремлений. С искажением этих  стремлений  в  массе
совпадает водворение многих нелепых понятий о мире и человеке; эти  понятия,
в свою очередь, мешали общему благу. Чтобы  не  заходить  далеко,  вспомним,
сколько зла причинили  человечеству  нелепости  фетишизма*  и  всякого  рода
космогонические  бредни,  а   потом   астрологические   и   каббалистические
мистерии** на разные лады. Люди чистой  науки,  делавшие  астрономические  и
физические  открытия  или  установлявшие  новые  философские  начала,  умели
слушать голос естественных, здравых требований ума и  помогали  человечеству
избавляться от тех или других искусственных комбинаций, вредивших устройству
общего благоденствия. С каждым из этих людей человечество делало новый шаг в
развитии правильных, естественных понятий, и по важности этих шагов можем мы
определять личное достоинство каждого деятеля. То же самое прилагается  и  к
людям прикладных знаний, техникам, механикам, агрономам, врачам и пр. То  же
видим и в области искусств и в литературе.
     ______________
     * Фетишизм (с франц.) - у первобытных племен поклонение  обожествляемым
вещам; в переносном смысле - слепое поклонение чему-либо.
     ** Космогония (с греч.) - учение о происхождении Вселенной;  астрология
(с греч.) - в древности и средние века  лженаука  о  предсказывании  судьбы,
будущего по положению  звезд;  каббалистика  (с  др.-евр.)  -  средневековые
магические учения и обряды; мистерии (с греч.) - средневековые представления
на библейские темы.

     Литератору до сих пор предоставлена была небольшая роль в этом движении
человечества к естественным началам, от которых оно отклонилось. По существу
своему,  литература  не  имеет  деятельного   значения,   она   только   или
предполагает то, что нужно сделать, или изображает то, что  уже  делается  и
сделано. В первом случае, то есть в предположениях будущей деятельности, она
берет свои материалы и основания из чистой  науки;  во  втором  -  из  самых
фактов жизни. Таким образом, вообще говоря,  литература  представляет  собою
силу  служебную,  которой  значение  состоит  в  пропаганде,  а  достоинство
определяется тем, что и  как  она  пропагандирует.  В  литературе,  впрочем,
являлось до сих пор несколько деятелей, которые в своей пропаганде стоят так
высоко, что их не превзойдут ни практические деятели для блага человечества,
ни люди чистой науки. Эти писатели были одарены  так  богато  природою,  что
умели  как  бы  по  инстинкту  приблизиться  к   естественным   понятиям   и
стремлениям, которых еще только искали современные  им  философы  с  помощью
строгой науки. Мало того: истины, которые философы  только  предугадывали  в
теории,  гениальные  писатели  умели  схватывать  в  жизни  и  изображать  в
действии. Таким образом, служа  полнейшими  представителями  высшей  степени
человеческого сознания в известную эпоху и с  этой  высоты  обозревая  жизнь
людей и природы и рисуя ее перед нами, они возвышались над служебного  ролью
литературы и  становились  в  ряд  исторических  деятелей,  способствовавших
человечеству в яснейшем сознании его живых сил и естественных  наклонностей.
Таков был Шекспир. Многие из  его  пьес  могут  быть  названы  открытиями  в
области человеческого сердца; его литературная деятельность подвинула  общее
сознание людей на несколько ступеней, на которые до него никто не поднимался
и которые только были издали указываемы некоторыми философами. И вот  почему
Шекспир имеет такое всемирное  значение:  им  обозначается  несколько  новых
ступеней человеческого развития. Но зато Шекспир и стоит вне  обычного  ряда
писателей. Имена Данте, Гете, Байрона часто присоединяются к его  имени,  но
трудно сказать, чтоб в каждом из них так полно обозначалась целая новая фаза
общечеловеческого развития, как в Шекспире. Что же касается до  обыкновенных
талантов, то для них  именно  остается  та  служебная  роль,  о  которой  мы
говорили. Не представляя миру ничего нового и неведомого, не  намечая  новых
путей в развитии всего человечества, не двигая его даже и на принятом  пути,
они должны ограничиваться более частным, специальным служением: они приводят
в  сознание  масс  то,  что  открыто  передовыми   деятелями   человечества,
раскрывают и проясняют людям то, что в них живет еще смутно и неопределенно.
Обыкновенно это происходит не так, впрочем, чтобы  литератор  заимствовал  у
философа его идеи и потом проводил их в своих произведениях.  Нет,  оба  они
действуют самостоятельно, оба исходят  из  одного  начала  -  действительной
жизни, но только различным образом принимаются за дело. Мыслитель, замечая в
людях, например, недовольство настоящим их положением, соображает все  факты
и  старается  отыскать  новые  начала,  которые   бы   могли   удовлетворить
возникающие требования. Литератор-поэт, замечая то же  недовольство,  рисует
его картину так живо, что общее внимание, остановленное на ней,  само  собою
наводит людей на мысль о том, что же именно  им  нужно.  Результат  один,  и
значение двух  деятелей  было  бы  одно  и  то  же:  но  история  литературы
показывает  нам,  что  за  немногими  исключениями  литераторы   обыкновенно
опаздывают.  Тогда  как  мыслители  привязывались  к  самым   незначительным
признакам и, неотступно преследуя попавшуюся мысль  до  самых  последних  ее
оснований, нередко подмечают явление в самом еще ничтожном его  зародыше,  -
литераторы по большей части  оказываются  менее  чуткими;  они  подмечают  и
рисуют возникающее д