ьги;   любовь   светских   красавиц   тоже
опротивела-ему, потому что ничего не  давала  сердцу;  науки  тоже  надоели,
потому что он увидел, что от них не зависит  ни  слава,  ни  счастье;  самые
счастливые люди - невежды, а слава - удача; военные опасности тоже ему скоро
наскучили, потому что он не видел  в  них  смысла  и  скоро  привык  к  ним.
Наконец, даже простосердечная, чистая  любовь  дикой  девушки,  которая  ему
самому нравится, тоже надоедает ему: он и в ней  не  находит  удовлетворения
своих порывов. Но что же это за  порывы?  куда  влекут  они?  отчего  он  не
отдается им всей силой души своей? Оттого, что он сам их не  понимает  и  не
дает себе труда подумать о том, куда девать свою душевную  силу;  и  вот  он
проводит свою  жизнь  в  том,  что  острит  над  глупцами,  тревожит  сердца
неопытных барышень, мешается в чужие сердечные дела, напрашивается на ссоры,
выказывает отвагу в пустяках, дерется без надобности... Вы припоминаете, что
это история Печорина, что отчасти почти такими словами сам он объясняет свой
характер Максиму Максимычу... Всмотритесь, пожалуйста,  получше:  вы  и  тут
увидите того же Обломова...
     Но вот еще человек, более сознательно идущий по  своей  дороге.  Он  не
только понимает, что ему дано много сил, но знает и  то,  что  у  него  есть
великая цель... Подозревает, кажется, даже и то, какая это цель  и  где  она
находится. Он благороден, честен (хотя часто и не платит  долгов);  с  жаром
рассуждает  не  о  пустяках,  а  о  высших  вопросах;  уверяет,  что   готов
пожертвовать собою для блага человечества. В голове его решены все  вопросы,
все приведено в живую, стройную связь;  он  увлекает  своим  могучим  словом
неопытных юношей, так что, послушав его, и они  чувствуют,  что  призваны  к
чему-то великому... Но в чем проходит его жизнь? В том, что он все  начинает
и не оканчивает, разбрасывается во все стороны, всему отдается  с  жадностью
и - не может отдаться... Он влюбляется в девушку,  которая  наконец  говорит
ему, что, несмотря на запрещение матери, она готова принадлежать ему;  а  он
отвечает: "Боже! так ваша маменька не согласна! какой внезапный удар!  Боже!
как скоро!.. Делать нечего, - надо покориться"... И в  этом  точный  образец
всей его жизни... Вы уже знаете, что это  Рудин...  Нет,  теперь  уж  и  это
Обломов. Когда вы хорошенько всмотритесь в эту личность и поставите ее лицом
к лицу с требованиями современной жизни, - вы сами в этом убедитесь.
     Общее у всех этих людей то, что в жизни нет им дела, которое бы для них
было жизненной необходимостью,  сердечной  святыней,  религией,  которое  бы
органически срослось с ними, так что отнять его у них значило бы  лишить  их
жизни. Все у них внешнее, ничто не имеет корня в их натуре. Они, пожалуй,  и
делают что-то  такое,  когда  принуждает  внешняя  необходимость,  так,  как
Обломов ездил в гости, куда тащил его  Штольц,  покупал  ноты  и  книги  для
Ольги, читал то, что она заставляла его читать. Но душа их не лежит  к  тому
делу, которое наложено  на  них  случаем.  Если  бы  каждому  из  них  даром
предложили все внешние выгоды, какие им доставляются их работой,  они  бы  с
радостью отказались от своего дела. В силу обломовщины, обломовский чиновник
не станет ходить в должность, если ему и без того сохранят его  жалованье  и
будут производить в чины. Воин даст клятву не прикасаться к оружию, если ему
предложат те же условия да еще сохранят его красивую форму, очень полезную в
известных случаях. Профессор перестанет читать  лекции,  студент  перестанет
учиться, писатель бросит авторство, актер  не  покажется  на  сцену,  артист
изломает резец и палитру, говоря высоким  слогом,  если  найдет  возможность
даром получить все, чего теперь добивается  трудом.  Они  только  говорят  о
высших стремлениях, о сознании нравственного долга, о  проникновении  общими
интересами, а на поверку выходит,  что  все  это  -  слова  и  слова.  Самое
искреннее, задушевное их стремление к покою, к халату, и самая  деятельность
их  есть  не  что  иное,  как  почетный  халат   (по   выражению,   не   нам
принадлежащему), которым прикрывают они свою пустоту и апатию. Даже наиболее
образованные  люди,  притом  люди  с  живою  натурою,  с   теплым   сердцем,
чрезвычайно легко отступаются в практической жизни от своих идей  и  планов,
чрезвычайно скоро мирятся с окружающей действительностью,  которую,  однако,
на словах не перестают считать пошлою и гадкою. Это значит, что все,  о  чем
они говорят и мечтают, - у  них  чужое,  наносное;  в  глубине  же  души  их
коренится одна мечта, один идеал - возможно невозмутимый  покой,  квиетизм*,
обломовщина. Многие доходят даже до того, что  не  могут  представить  себе,
чтоб  человек  мог  работать  по  охоте,   по   увлечению.   Прочтите-ка   в
"Экономическом указателе"[*] рассуждения  о  том,  как  все  умрут  голодною
смертью от безделья, ежели равномерное  распределение  богатства  отнимет  у
частных людей побуждение стремиться к наживанию себе капиталов...
     ______________
     * Квиетизм (с лат.) - созерцательное, безучастное отношение к жизни.

     Да, все эти обломовцы никогда не перерабатывали в плоть  и  кровь  свою
тех начал, которые им внушили, никогда не проводили их до последних выводов,
не доходили до той грани, где слово становится делом, где принцип  сливается
с внутренней потребностью души,  исчезает  в  ней  и  делается  единственною
силою,  двигающею  человеком.  Потому-то  эти  люди  и  лгут   беспрестанно,
потому-то они  и  являются  так  несостоятельными  в  частных  фактах  своей
деятельности. Потому-то и дороже для них отвлеченные  воззрения,  чем  живые
факты, важнее общие принципы,  чем  простая  жизненная  правда.  Они  читают
полезные книги для того, чтобы знать, что пишется; пишут благородные  статьи
затем, чтобы любоваться логическим построением своей  речи;  говорят  смелые
вещи, чтобы прислушиваться к благозвучию своих фраз и возбуждать ими похвалы
слушателей.  Но  что  далее,  какая  цель  всего  этого  читанья,   писанья,
говоренья, -  они  или  вовсе  не  хотят  знать,  или  не  слишком  об  этом
беспокоятся. Они постоянно говорят вам: вот что мы знаем, вот что мы думаем,
а впрочем, - как там хотят, наше дело - сторона... Пока  не  было  работы  в
виду, можно было еще надувать этим публику, можно было тщеславиться тем, что
мы вот, дескать, все-таки хлопочем, ходим, говорим, рассказываем. На этом  и
основан был в обществе успех людей, подобных Рудину.  Даже  больше  -  можно
было заняться кутежом, интрижками, каламбурами*, театральством - и  уверять,
что это мы пустились, мол,  оттого,  что  нет  простора  для  более  широкой
деятельности. Тогда и Печорин, и даже Онегин, должен был казаться натурою  с
необъятными силами души. Но теперь уже все эти герои отодвинулись на  второй
план, потеряли  прежнее  значение,  перестали  сбивать  нас  с  толку  своей
загадочностью и таинственным разладом между ними и обществом, между великими
их силами и ничтожностью дел их...
     ______________
     * Каламбур (с франц.) - шутка, острота, основанная на звуковом сходстве
при различном значении слов.

                        Теперь загадка разъяснилась,
                        Теперь им слово найдено[*].

     Слово это - обломовщина.
     Если я вижу теперь помещика,  толкующего  о  правах  человечества  и  о
необходимости развития личности, - я уже с первых слов  его  знаю,  что  это
Обломов.
     Если   встречаю    чиновника,    жалующегося    на    запутанность    и
обременительность делопроизводства, он - Обломов.
     Если слышу  от  офицера  жалобы  на  утомительность  парадов  и  смелые
рассуждения о бесполезности тихого шага и т.п.,  я  не  сомневаюсь,  что  он
Обломов.
     Когда я читаю в журналах либеральные выходки против  злоупотреблений  и
радость о том, что наконец сделано то, чего мы давно надеялись и желали, - я
думаю, что это все пишут из Обломовки.
     Когда я нахожусь в  кружке  образованных  людей,  горячо  сочувствующих
нуждам человечества  и  в  течение  многих  лет  с  не  уменьшающимся  жаром
рассказывающих все те же самые (а иногда и новые) анекдоты о взяточниках,  о
притеснениях, о беззакониях всякого рода,  -  я  невольно  чувствую,  что  я
перенесен в старую Обломовку...
     Остановите этих людей  в  их  шумном  разглагольствии  и  скажите:  "вы
говорите, что нехорошо то и то;  что  же  нужно  делать?"  Они  не  знают...
Предложите им самое простое средство -  они  скажут:  "да  как  же  это  так
вдруг?" Непременно скажут, потому что Обломовы иначе  отвечать  не  могут...
Продолжайте разговор с ними и спросите: что же вы намерены делать? - Они вам
ответят тем, что Рудин ответил Наталье: "Что делать? Разумеется,  покориться
судьбе. Что же делать! Я  слишком  хорошо  знаю,  как  это  горько,  тяжело,
невыносимо, но, посудите сами..." и пр. (См. Тургенев. Повести, ч. III" стр.
249.)[*] Больше от них вы ничего не дождетесь, потому что на всех  их  лежит
печать обломовщины.
     Кто же наконец сдвинет их с места этим всемогущим словом: "вперед!",  о
котором так мечтал Гоголь и которого так давно и томительно ожидает Русь? До
сих пор нет ответа на этот вопрос ни в обществе, ни в литературе.  Гончаров,
умевший понять и показать нам нашу обломовщину, не мог, однако, не заплатить
дани общему заблуждению, до сих пор столь  сильному  в  нашем  обществе:  он
решился похоронить обломовщину и сказать  ей  похвальное  надгробное  слово.
"Прощай, старая Обломовка, ты отжила свой век", - говорит он устами Штольца,
и говорит неправду. Вся Россия, которая прочитала или прочитает  "Обломова",
не согласится с этим. Нет, Обломовка есть наша прямая родина, ее владельцы -
наши воспитатели, ее триста Захаров всегда готовы к нашим услугам. В  каждом
из нас сидит значительная часть Обломова, и еще рано писать  нам  надгробное
слово. Не за что говорить об нас с Ильею Ильичом следующие строки:

            В  нем  было  то,  что  дороже  всякого  ума: честное, верное
       сердце!  Это  его природное золото; он невредимо пронес его сквозь
       жизнь.  Он  падал  от толчков, охлаждался, заснул наконец, убитый,
       разочарованный,  потеряв  силу  жить,  но  не  потерял честности и
       верности.  Ни  одной  фальшивой  ноты  не  издало  его  сердце, не
       пристало  к  нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная ложь, и
       ничто  не  совлечет  на фальшивый путь; пусть волнуется около него
       целый  океан  дряни,  зла;  пусть весь мир отравится ядом и пойдет
       навыворот,  -  никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его
       всегда  будет чисто, светло, честно... Это хрустальная, прозрачная
       душа; таких людей мало; это перлы в толпе! Его сердце не подкупишь
       ничем, на него всюду и везде можно положиться.

     Распространяться об этом пассаже* мы не станем: но каждый из  читателей
заметит, что в нем  заключена  большая  неправда.  Одно  в  Обломове  хорошо
действительно: то, что он не усиливался надувать других, а уж так являлся  в
натуре - лежебоком. Но помилуйте, в чем же на него можно положиться? Разве в
том, где ничего делать не нужно? Тут он, действительно, отличится  так,  как
никто. Но ничего-то не делать и без него можно. Он не поклонится идолу  зла!
Да ведь почему это? Потому, что ему лень встать с  дивана.  А  стащите  его,
поставьте на колени перед этим идолом:  он  не  в  силах  будет  встать.  Не
подкупишь его ничем. Да на что  его  подкупать-то?  На  то,  чтобы  с  места
сдвинулся? Ну, это действительно трудно. Грязь к нему не пристанет! Да  пока
лежит один, так еще ничего, а как придет Тарантьев, Затертый, Иван Матвеич -
брр! какая отвратительная гадость начинается около Обломова.  Его  объедают,
опивают, спаивают, берут с него  фальшивый  вексель**  (от  которого  Штольц
несколько бесцеремонно, по русским обычаям, без суда и  следствия  избавляет
его), разоряют его именем мужиков, дерут с него немилосердные деньги  ни  за
что ни про что. Он все это терпит безмолвно и потому, разумеется, не  издает
ни одного фальшивого звука.
     ______________
     * Пассаж (с франц.) - здесь: указанное место в тексте статьи или речи.
     ** Вексель (с нем.)  -  долговое  письменное  обязательство,  документ,
которым должник обязуется  уплатить  в  определенный  срок  известную  сумму
денег.

     Нет, нельзя так льстить живым,  а  мы  еще  живы,  мы  еще  по-прежнему
Обломовы. Обломовщина никогда не оставляла нас и не оставила даже теперь - в
настоящее время, когда[*], и пр.  Кто  из  наших  литераторов,  публицистов,
людей образованных, общественных деятелей, кто не  согласится,  что,  должно
быть, его-то именно и имел в виду  Гончаров,  когда  писал  об  Илье  Ильиче
следующие строки:

            Ему  доступны  были  наслаждения высоких помыслов: он не чужд
       был всеобщих человеческих скорбей. Он горько в глубине души плакал
       в  иную  пору  над  бедствиями человечества, испытывал безвестные,
       безыменные  страдания,  и тоску, и стремления куда-то вдаль, туда,
       вероятно,  в  тот  мир,  куда увлекал его, бывало, Штольц. Сладкие
       слезы  потекут  по  щекам  его.  Случается и то, что он исполнится
       презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире
       злу  и разгорится желанием указать человеку на его язвы, - и вдруг
       загораются в нем мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море,
       потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, - задвигаются
       мускулы   его,   напрягутся   жилы,   намерения   преображаются  в
       стремления;  он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро
       изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины
       на  постели,  протянет руку и вдохновенно озирается кругом... Вот,
       вот  стремление  осуществится,  обратится  в  подвиг...  и  тогда,
       господи! каких чудес, каких благих последствий могли бы ожидать от
       такого  высокого  усилия!  Но, смотришь, промелькнет утро, день уж
       клонится  к  вечеру,  а  с  ним клонятся к покою и утомленные силы
       Обломова; бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от
       дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво
       переворачивается  на  спину  и, устремив печальный взгляд в окно к
       небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся за
       чей-то  четырехэтажный дом. И сколько, сколько раз он провожал так
       солнечный закат!

     Не правда ли, образованный и благородно мыслящий читатель, -  ведь  тут
верное изображение ваших благих стремлений и  вашей  полезной  деятельности?
Разница может быть только в том, до  какого  момента  вы  доходите  в  вашем
развитии. Илья Ильич доходил до того, что привставал с  постели,  протягивал
руку и озирался вокруг. Иные так далеко  не  заходят,  у  них  только  мысли
гуляют в голове, как волны в море (таких  большая  часть);  у  других  мысли
вырастают в намерения, но не доходят до степени стремлений (таких меньше); у
третьих даже стремления являются (этих уж совсем мало)...
     Итак, следуя направлению настоящего времени, когда вся  литература,  по
выражению г.Бенедиктова, представляет

                        ...нашей плоти истязанье,
                        Вериги в прозе и стихах[*],

мы смиренно сознаемся, что  как  ни  лестны  для  нашего  самолюбия  похвалы
г.Гончарова Обломову, но мы не  можем  признать  их  справедливыми.  Обломов
менее раздражает свежего, молодого, деятельного человека, нежели  Печорин  и
Рудин, но все-таки он противен в своей ничтожности.
     Отдавая дань своему времени, г.Гончаров вывел и противоядие Обломову  -
Штольца. Но по поводу этого лица мы должны еще раз повторить наше постоянное
мнение, - что литература не может  забегать  слишком  далеко  вперед  жизни,
Штольцев, людей с цельным, деятельным характером, при котором  всякая  мысль
тотчас же является стремлением и переходит в дело, еще нет  в  жизни  нашего
общества  (разумеем  образованное   общество,   которому   доступны   высшие
стремления; в массе, где идеи  и  стремления  ограничены  очень  близкими  и
немногими  предметами,  такие  люди  беспрестанно  попадаются).  Сам   автор
сознавал это, говоря о нашем  обществе:  "вот  глаза  очнулись  от  дремоты,
послышались бойкие, широкие шаги, живые голоса...  Сколько  Штольцев  должно
явиться под русскими именами!" Должно явиться их много, в этом нет сомнения;
но теперь пока для них нет почвы. Оттого-то из романа Гончарова мы  и  видим
только, что Штольц - человек деятельный,  все  о  чем-то  хлопочет,  бегает,
приобретает, говорит, что жить - значит трудиться, и пр. Но что он делает  и
как он ухитряется делать что-нибудь порядочное там,  где  другие  ничего  не
могут сделать, - это для нас остается тайной. Он мигом устроил Обломовку для
Ильи Ильича, - как? этого мы не знаем. Он мигом уничтожил фальшивый  вексель
Ильи Ильича; - как? это  мы  знаем.  Поехав  к  начальнику  Ивана  Матвеича,
которому Обломов дал вексель, поговорил с  ним  дружески  -  Ивана  Матвеича
призвали в присутствие и не только что вексель велели возвратить, но даже  и
из службы выходить приказали. И поделом ему, разумеется; но, судя  по  этому
случаю, Штольц не дорос еще до идеала общественного русского деятеля.  Да  и
нельзя еще: рало. Теперь еще, - хотя будь семи пядей во лбу,  а  в  заметной
общественной деятельности можешь, пожалуй, быть  добродетельным  откупщиком*
Муразовым, делающим добрые дела из десяти миллионов  своего  состояния,  или
благородным помещиком Костанжогло[*], - но  далее  не  пойдешь...  И  мы  не
понимаем, как мог Штольц в своей деятельности успокоиться от всех стремлений
и потребностей, которые одолевали даже Обломова, как мог он  удовлетвориться
своим положением, успокоиться на своем одиноком,  отдельном,  исключительном
счастье... Не надо забывать, что под ним болото, что вблизи находится старая
Обломовка, что нужно еще расчищать лес, чтобы  выйти  на  большую  дорогу  и
убежать от обломовщины. Делал ли что-нибудь для  этого  Штольц,  что  именно
делал и как делал, - мы не знаем. А без этого мы  не  можем  удовлетвориться
его личностью... Можем сказать только то, что не  он  тот  человек,  который
сумеет, на языке, понятном для русской  души,  сказать  нам  это  всемогущее
слово: "вперед!"
     ______________
     *  Откупщик  -  владелец  откупа,  то  есть  исключительного  права  на
взыскание с населения каких-нибудь государственных доходов.

     Может быть, Ольга Ильинская способнее, нежели Штольц, к этому  подвигу,
ближе его стоит к нашей молодой жизни. Мы ничего  не  говорили  о  женщинах,
созданных Гончаровым: ни об Ольге, ни об  Агафье  Матвеевне  Пшеницыной  (ни
даже об Анисье и Акулине, которые тоже отличаются своим особым  характером),
потому что сознавали свое совершеннейшее бессилие что-нибудь сносное сказать
о них. Разбирать женские  типы,  созданные  Гончаровым,  значит  предъявлять
претензию быть великим знатоком женского сердца. Не имея же этого  качества,
женщинами Гончарова можно только восхищаться. Дамы говорят, что  верность  и
тонкость психологического анализа у Гончарова - изумительна, и дамам в  этом
случае нельзя не поверить... Прибавить же  что-нибудь  к  их  отзыву  мы  не
осмеливаемся, потому что боимся пускаться в эту совершенно неведомую для нас
страну. Но мы берем на себя смелость, в заключении статьи, сказать несколько
слов об Ольге и об отношениях ее к обломовщине.
     Ольга, по своему развитию,  представляет  высший  идеал,  какой  только
может теперь русский художник вызвать из теперешней  русской  жизни.  Оттого
она  необыкновенной  ясностью  и  простотой  своей  логики  и   изумительной
гармонией своего  сердца  и  воли  поражает  нас  до  того,  что  мы  готовы
усомниться в ее  даже  поэтической  правде  и  сказать:  "таких  девушек  не
бывает". Но, следя за нею во все про