ко  помещичьих  имений,
обличить целовальника**, в одном кабаке продавшего дурного качества водку, -
вот и воцарится правосудие, крестьяне во всей России будут благоденствовать,
и откупа сделаются превосходною вещью для народа. Так искренно думают многие
и действительно тратят все свои силы на подобные подвиги,  и  зато  не  шутя
считают себя героями.
     ______________
     * Бравада (с франц.) - показная храбрость, молодечество.
     ** Целовальник - продавец в питейном заведении, кабаке.

     Нам рассказывали об  одном  подобном  герое,  человеке,  как  говорили,
чрезвычайно энергическим и талантливом. Еще будучи  в  гимназии,  он  затеял
дело с одним гувернером по тому поводу, что он утаивает бумагу,  назначаемую
для выдачи воспитанникам. Дело пошло как-то неловко; герой наш умел задеть и
инспектора и директора и был исключен из  гимназии.  Стал  он  готовиться  в
университет, а между тем принялся давать  уроки.  При  одном  из  первых  же
уроков он заметил, что мать детей, которых он учил,  ударила  по  щеке  свою
горничную. Он вспыхнул, поднял в доме  гвалт,  привел  полицию  и  формально
обвинил хозяйку дома в жестоком обращении с прислугой. Потянулось следствие,
в котором он ничего, разумеется, не мог доказать, и его чуть не присудили  к
строгому наказанию за ложное показание и клевету. Уроков после этого он  уже
не мог достать. Определился с большим трудом, по чьей-то особенной  милости,
на службу: дали ему переписать какое-то решение очень нелепого свойства;  он
не вытерпел и заспорил; ему сказали, чтоб молчал, - он  не  послушался;  ему
велели убираться вон. От нечего делать,  принял  он  приглашение  одного  из
своих бывших товарищей - ехать с ним на лето в деревню; приехал, увидал, что
там делается, да и принялся толковать - и своему товарищу,  и  отцу  его,  и
даже бурмистру* и мужикам - о  том,  как  беззаконно  больше  трех  дней  на
барщину крестьян гонять, как непозволительно сечь  их  без  всякого  суда  и
расправы, как бесчестно таскать по ночам крестьянских женщин в барский  дом,
и т.п. Кончилось  тем,  что  мужиков,  которые  его  с  участием  послушали,
перепороли, а ему старый барин велел  запрячь  лошадей  и  попросил  его  не
являться больше в их краях, если хочет цел остаться. Кое-как переколотившись
лето, герой наш с осени поступил  в  университет,  благодаря  тому,  что  на
экзамене попадались ему все вопросы не  задорные,  на  которых  нельзя  было
разгуляться и заспорить. Поступил он на медицинский  факультет  и  занимался
действительно хорошо; но в практическом курсе,  когда  профессор  у  кровати
больного объяснял свою премудрость, он никогда не мог  удержаться,  чтоб  не
оборвать отсталого или  шарлатанящего  профессора;  как  только  тот  соврет
что-нибудь, так он и пойдет ему доказывать, что это чепуха. Вследствие таких
выходок герой наш не оставлен при университете,  не  послан  за  границу,  а
назначен в какой-то отдаленный госпиталь. Здесь он на первых же порах уличил
смотрителя и грозил на него  жаловаться;  потом,  в  другой  раз,  поймал  и
пожаловался, за что получил выговор от главного  доктора;  получая  выговор,
он, конечно, очень крупно поговорил и вскоре был переведен  из  госпиталя...
Досталось ему вслед за тем провожать какую-то партию; он принялся шуметь  за
солдат с начальником партии и с  чиновником,  заведовавшим  продовольствием.
Видя, что слова  не  помогают,  написал  рапорт,  что  солдаты  недоедают  и
недопивают по милости чиновника и что начальник партии  этому  потакает.  По
прибытии на место - следствие; допрашивают  солдат,  те  говорят:  довольны;
герой наш приходит в негодование,  говорит  дерзости  генерал-штабдоктору  и
месяц спустя разжалывается в фельдшерские помощники. Пробывши две  недели  в
этой должности  и  не  выдержав  нарочито  зверского  обращения  с  ним,  он
застреливается.
     ______________
     * Бурмистр (с нем.)  -  староста,  назначенный  помещиком,  управляющий
поместьем в крепостной России.

     Не правда ли, явление необыкновенное,  сильная,  порывистая  натура?  А
между тем посмотрите, на чем гибнет он. Во всех  его  поступках  нет  ничего
такого, что бы не составляло прямой обязанности всякого честного человека на
его месте; а  ему  нужно,  однако,  много  героизма,  чтоб  поступать  таким
образом, нужна самоотверженная  решимость  гибнуть  за  добро.  Спрашивается
теперь: если уж в нем есть эта решимость, то не лучше ли воспользоваться  ею
для  дела  большого,  которым  бы   действительно   достигалось   что-нибудь
существенно полезное? Но в том-то и беда, что он  не  сознает  надобности  и
возможности такого дела и не понимает того, что его окружает.  Он  не  хочет
видеть  круговой  поруки  во  всем,  что  делается  перед  его  глазами,   и
воображает, что всякое замеченное им зло есть ие более  как  злоупотребление
прекрасного установления, возможное лишь как редкое  исключение.  При  таких
понятиях русские герои только и могут, разумеется, ограничиваться  мизерными
частностями, не думая об общем, тогда как Инсаров, напротив, частное  всегда
подчиняет общему, в уверенности, что "и то не уйдет". Так, в ответ на вопрос
Елены, отмстил ли он убийце своего отца, Инсаров говорит: "Я не искал его. Я
не искал его не потому, чтобы я не мог убить его, - я бы очень спокойно убил
его, - но  потому,  что  тут  не  до  частной  мести,  когда  дело  идет  об
освобождении народа. Одно помешало бы другому. В свое время и то не  уйдет".
Вот в этой любви к общему делу, в этом предчувствии его, которое  дает  силу
спокойно выдерживать отдельные обиды, и  заключается  великое  превосходство
болгара Инсарова пред всеми русскими героями, у которых общего дела-то  и  в
помине нет.
     Впрочем, и подобных-то героев у нас очень немного, да и из них  большая
часть  не  выдерживает  себя  до  конца.  Гораздо  многочисленнее  в   нашем
образованном обществе другой разряд людей - занимающихся  размышлениями.  Из
этих тоже есть много таких, которые хоть и размышляют, но  ничего  не  умеют
понять;  но  об  этих  мы  не  говорим.  Мы  хотим  указать  только  на  тех
действительно с светлою головою  людей,  которые  путем  долгих  сомнений  и
исканий дошли до того же единства и ясности идеи, с  какими  является  перед
нами, без всяких особенных усилий, Инсаров. Эти люди  понимают,  где  корень
зла, и знают, что надо делать, чтобы зло прекратить; они глубоко и  искренно
проникнуты мыслью, до которой добились наконец. Но - в них нет уже силы  для
практической деятельности; они столько ломали себя,  что  натура  их  как-то
надселась и обессилела. Они  с  сочувствием  смотрят  на  приближение  новой
жизни, но сами идти ей навстречу не могут, и ими  не  может  удовлетворяться
свежее  чувство  человека,  жаждущего  деятельного  добра  и  ищущего   себе
руководителя.
     Никто из нас не берет готовыми человечных понятий, во имя которых нужно
потом вести жизненную борьбу. Оттого  ни  в  ком  и  нет  той  ясности,  той
цельности воззрений и действий, которые так естественны хоть бы, например, в
Инсарове. У него впечатления жизни, действующие на сердце и пробуждающие его
энергию, постоянно подкрепляются требованиями рассудка,  всем  теоретическим
образованием, которое он получает. У нас совершенно наоборот. Один из  наших
знакомых, держащийся передовых мыслей и сгорающий  тоже  жаждою  деятельного
добра, но человек кротчайший и безвреднейший в мире, вот что рассказывал нам
о своем развитии, в объяснение своей теперешней бездеятельности.
     "По натуре своей, -  говорил  он,  -  я  был  мальчик  очень  добрый  и
впечатлительный. Я, бывало, плакал и метался, слушая рассказ о  каком-нибудь
несчастии, я страдал при виде чужого страдания. Помню, что я не  спал  ночи,
терял аппетит и не мог ничего делать, когда кто-нибудь  в  доме  был  болен;
помню, что не раз приходил я в некоторого рода бешенство при виде истязаний,
какие чинил один мой родственник над своим сыном, моим приятелем. Все, что я
видел, все, что слышал, развивало во мне  тяжелое  чувство  недовольства;  в
душе моей рано начал шевелиться вопрос: да отчего  же  все  так  страдает  и
неужели нет средства помочь этому горю, которое, кажется,  всех  одолело?  Я
жадно искал ответа на эти вопросы,  и  скоро  мне  дали  ответ,  разумный  и
систематический. Я начал учиться. Первая пропись, которую  я  написал,  была
такова: "истинное счастие заключается в спокойствии совести".  На  расспросы
мои о совести мне объяснили,  что  она  карает  нас  за  дурные  поступки  и
награждает за хорошие. Все мое внимание  устремилось  теперь  на  то,  чтобы
узнать, какие поступки хороши,  какие  дурны.  Это  было  нетрудно:  кодекс*
нравственности был готов - и в прописях, и  в  домашних  наставлениях,  и  в
особом курсе. "Почитай старших", "Не надейся на свои силы, ибо ты -  ничто",
"Будь  доволен  тем,  что  имеешь,  и  не  желай  большего",  "Терпением   и
покорностью приобретается любовь общая"  и  пр.  в  таком  роде  писал  я  в
прописях. Дома и от всех окружающих слышал я то же самое; а в разных  курсах
узнал я, что совершенного счастья на земле не может быть, но  что  насколько
оно  возможно,  настолько  достигнуто  в  благоустроенных  государствах,  из
которых наилучшее есть мое отечество. Я узнал, что Россия теперь  не  только
велика и обильна, но что и порядок в ней господствует самый совершенный; что
стоит только исполнять законы и приказания  старших  да  быть  умеренным,  и
тогда полнейшее благополучие ожидает человека, какого бы он ни был звания  и
состояния. Отрадны мне были все эти открытия, и я жадно  ухватился  за  них,
как за лучшее решение всех моих сомнений. Вздумал было я  поверять  их  моим
неопытным умом, но многое пришлось  мне  не  под  силу,  а  что  оказывалось
доступным, то выходило так, верно. И вот я доверчиво и восторженно  предался
новооткрытой системе, в ней заключил все свои стремления  и  лет  двенадцати
был уже маленьким философом и страшным партизаном  законности.  Я  дошел  до
того убеждения, что во всяком несчастии виноват сам человек, - или тем,  что
не поберегся, не остерегся, или тем, что не  хотел  довольствоваться  малым,
или тем, что не проникнут достаточным уважением к закону и к  воле  старших.
Собственно  закон  я  еще  не  совсем  хорошо  представлял   себе,   но   он
олицетворялся для меня во всяком начальстве и  старшинстве.  Оттого  в  этот
период моей жизни я постоянно стоял за учителей, начальников и  т.д.  и  был
очень любим начальством и старшими классами. Раз меня  чуть  не  выкинули  в
окно товарищи: один учитель сказал целому классу: "свиньи вы!"; все пришли в
азарт по окончании класса, а я принялся защищать учителя и  доказывать,  что
он имел полное право сказать это. В другой раз исключен был  один  из  наших
товарищей за грубость начальству; все жалели о нем, потому что он был лучший
между нами, но я утверждал,  что  он  наказание  вполне  заслужил,  и  очень
удивлялся, как  он,  будучи  таким  умным  мальчиком,  не  мог  понять,  что
покорность старшим есть первый долг наш и  первое  условие  счастья.  Так  с
каждым днем укреплялся я в своих понятиях законности и мало-помалу  привыкал
смотреть на  большинство  людей  только  как  на  орудие  исполнения  высших
приказаний. Вместе с тем я порывал живую связь с душою человека, я  перестал
тревожиться  бедствиями  своих  собратий,  перестал  отыскивать  возможность
облегчить их. "Сами виноваты", - говорил я про себя и стал даже питать к ним
не то злобу, не то презрение, как к людям, не умеющим пользоваться  спокойно
и смирно  теми  благами,  которые  им  предлагаются  по  силе  общественного
благоустройства. Все, что было доброго в моей натуре,  обратилось  в  другую
сторону - к поддержанию прав старших над нами.  Я  чувствовал,  что  в  этом
заключается  самоотвержение,  отречение  от  собственной  самостоятельности,
убежден был, что делаю это в видах общей  пользы,  и  считал  себя  чуть  не
героем. Я знаю, что многие так и остаются  на  этой  степени,  а  другие  ее
видоизменяют слегка и уверяют,  что  они  совсем  переменились.  Но  мне,  к
счастию, действительно пришлось переменить свое направление  довольно  рано.
Лет четырнадцати я сам имел уже старшинство кое над чем - и  в  классе  и  в
доме, и, разумеется, оказался при этом очень плох. Я умел делать все, что от
меня требовали, но что и как мне требовать - этого я не знал. При всем том я
был суров - и неподступен.  Но  скоро  мне  стало  совестно,  и  я  принялся
поверять свои прежние понятия о начальстве. Поводом к этому был один случай,
пробудивший опять живые ощущения в моем мертвевшем сердце. Как старший  брат
и умница, я учил, между прочим, одну из сестер моих.  Мне  дано  было  право
присуждать ей наказания за леность и ослушание и пр.  Раз  она  что-то  была
рассеяна и никак не хотела понять моих  толкований;  я  велел  ей  стать  на
колени. Она тотчас собралась с мыслями и, принявши внимательный  вид,  стала
просить, чтобы я повторил еще раз свои слова.  Но  я  потребовал,  чтоб  она
прежде исполнила приказание - стала на колени;  она  заупрямилась.  Тогда  я
схватил ее за руки, поднял с места, потом положил ей свои локти на  плечи  и
изо всех сил надавил вниз. Бедная девочка опустилась на колени и взвизгнула:
у ней свихнулась нога при этом движении. Я очень испугался;  но  когда  мать
стала бранить меня за такое  обхождение  с  сестрой,  я  очень  хладнокровно
старался доказать, что она сама виновата, что если б она тотчас  послушалась
моего приказания, то ничего бы этого и не было. Однако же втайне я  мучился,
тем более что сестру свою я очень любил. В это время выяснилась  мне  мысль,
что ведь и старшие могут быть неправы  и  делать  нелепости  и  что  уважать
нужно, собственно, закон как он есть, а не  как  проявляется  в  толкованиях
того или другого лица. Тут пошла  у  меня  критика  действий  лиц,  и  я  из
консервативной  безответственности  стремительно  перескочил  в   opposition
legale**. Но долгое время я  приписывал  все  дурное  одним  только  частным
злоупотреблениям и  нападал  на  них  -  не  во  имя  насущных  потребностей
общества,  не  из  сострадания  к  несчастным  братиям,  а  просто  во   имя
положительного закона. В то время я,  конечно,  с  жаром  стал  бы  говорить
против жестокого  обращения  с  неграми,  но,  подобно  некоему  московскому
публицисту, от  всей  души  обвинил  бы  Брауна,  совершенно  противозаконно
вздумавшего освобождать негров[*]. Однако  я  был  еще  тогда  очень  молод,
вероятно моложе почтенного публициста, мысль моя двигалась и бродила;  я  не
мог остановиться на этом и,  после  многих  соображений,  дошел  наконец  до
сознания, что и законы могут быть несовершенны, что они имеют относительное,
временное и частное значение и должны подлежать переменам с течением времени
и по требованиям обстоятельств. Но опять, во имя чего так  рассуждал  я?  Во
имя высшего, отвлеченного закона справедливости,  а  вовсе  не  по  внушению
живого  чувства  любви  к  собратьям,  вовсе  не  по  сознанию  тех  прямых,
настоятельных надобностей, которые указываются идущею перед нами  жизнью.  И
что же? Вот я сделал и последний шаг: от отвлеченного закона  справедливости
я перешел к более реальному  требованию  человеческого  блага;  я  все  свои
сомнения и умствования привел наконец к одной форме: человек и его  счастье.
Но ведь эта формула была в душе моей еще  в  детстве,  прежде  чем  я  начал
обучаться разным наукам и писать назидательные прописи. И, - сказать  ли?  -
теперь я ее  лучше  понимаю  и  основательнее  могу  доказать;  но  тогда  я
чувствовал ее сильнее, она более была связана  с  моим  существом,  и  даже,
кажется, я готов был тогда больше сделать для нее, чем  теперь.  Я  стараюсь
теперь не делать ничего противоречащего сознанному мною закону, стараюсь  не
отнимать счастия у  людей;  но  этой  пассивной  ролью  я  и  ограничиваюсь.
Броситься на поиск счастья, приблизить его к людям, разрушить все,  что  ему
мешает, - это я мог бы только тогда, если бы мои  детские  чувства  и  мечты
беспрепятственно развились и окрепли. А между тем они глохли  и  умирали  во
мне лет пятнадцать, и только теперь я снова возвращаюсь к ним  и  нахожу  их
бледными, тощими, слабыми.  Мне  еще  нужно  восстановлять  их,  прежде  чем
употреблять в дело; да и кто знает, удастся ли восстановить?"...
     ______________
     * Кодекс (с лат.) - свод законов, система правил, убеждений.
     ** Легальную оппозицию (франц.); имеется в виду критика злоупотреблений
власти в рамках существующих законов.

     Нам кажется, что в этом рассказе есть черты далеко  не  исключительные,
а, напротив, могущие  служить  общим  указанием  на  те  препятствия,  какие
встречает русский человек  на  пути  самостоятельного  развития.  Не  все  с
одинаковою силою привязываются к морали прописей, но никто не уходит  от  ее
влияния, и на всех она действует парализующим образом. Чтобы  избавиться  от
нее, человек должен много сил потерять и много утратить веры в себя при этой
беспрерывной возне с безобразной путаницей сомнений, противоречий,  уступок,
изворотов и т.п.
     Таким образом, кто сохранил у нас силу на геройство, так  тому  незачем
быть героем, цели настоящей он не видит, взяться за дело не умеет  и  потому
только донкихотствует. А кто понимает, что нужно и как нужно,  так  тот  уже
всего себя на это понимание и положил, и в  практической  деятельности  шагу
ступить не умеет,  и  сторонится  от  всякого  вмешательства,  как  Елена  в
домашней среде. Да еще Елена все-таки смелее и свободнее, потому что на  нее
подействовала только общая атмосфера русской жизни, но, как мы сказали  уже,
не наложила своей печати рутина* школьного образования и дисциплины.
     ______________
     * Рутина  (с  франц.)  -  образ  действия  или  мыслей,  основанный  на
привычках, без критического отношения к ним.

     Из всего этого выходит, что наши лучшие люди, каких мы  видали  до  сих
пор в современном обществе, только что  способны  понять  жажду  деятельного
добра, сжигающую Елену, и могут оказать ей сочувствие, но  никак  не  сумеют
удовлетворить этой жажды. И это еще передовые,  это  еще  называются  у  нас
"деятели общественные". А то большая часть  умных  и  впечатлительных  людей
бежит от гражданских доблестей и посвящает себя различным музам. Хоть бы  те
же Шубин и Берсенев в "Накануне"; славные натуры -  и  тот  и  другой  умеют
ценить Инсарова, даже стремятся душою вслед за ним; если им немножко  другое
развитие да другую среду, они бы тоже не стали спать. Но что  же  им  делать
тут, в этом обществе? Перестроить его на свой лад?  Да  ладу-то  у  них  нет
никакого, и сил-то нет. Починивать в нем кое-что, отрезывать  и  отбрасывать
понемножку разные дрязги общественного  устройства?  Да  не  противно  ли  у
мертвого зубы вырывать и к чему это поведет? На это  способны  только  герои
вроде господ Паншиных[*] и Курнатовских.
     Кстати - здесь можем мы сказать несколько  слов  о  Курнатовском,  тоже
одном из лучших представителей русского образованного  общества.  Это  новый
вид Паншина, только без светских и художественных талантов и более  деловой.
Он очень честен  и  даже  великодушен;  в  доказательствах  его  великодушия
Стахов, прочащий его в женихи Елене,  приводит  факт,  что  он,  как  только
достиг возможности безбедно существовать своим жалованьем, тотчас  отказался
в пользу братьев от ежегодной суммы, которую назначал ему отец. Вообще в нем
много хорошего: это  признает  даже  Елена,  изображающая  его  в  письме  к
Инсарову. Вот ее суждения, по которым одним  только  мы  и  можем  составить
понятие о Курнатовском: он в  ходе  повести  не  участвует.  Рассказ  Елены,
впрочем, так полон и меток, что больше нам ничего  и  не  нужно,  и  потому,
вместо перифраза*, мы прямо приведем ее письмо к Инсарову:
     ______________
     * Перифраза, или парафраза (с греч.) -  передача