почувствовала  симпатию  к  девушке:  пока  они  с   Джерри
занимались любовью, таким вот  младенцам  пришлось  взвалить  на  себя  дела
целого мира. И теперь,  когда  взрослые  вылезли  из  своего  эгоистического
уединения в постели, они с раздражением обнаружили, что мир  распадается  на
части. Какие все мы алчные, какие напористые!  Салли  стало  стыдно,  и  она
закрыла глаза, от души желая снова стать маленькой девочкой. Девочкой, какой
она была до того дня, когда отец не вернулся домой.  Все  поездки,  подумала
она, таят в себе эту возможность - невозвращения.
   - Пить хочется, - сказала она. Джерри спросил:
   - Пить или выпить? Чего-нибудь крепкого или просто так?
   - Просто так. От алкоголя у меня только больше будет голова кружиться.  -
Какой-то частицей души она все еще была там, на берегу, с Мерсо и Арабом.
   У  стойки,  где  продавали  сосиски,   стояла   такая   толпа,   что   не
протолкнешься, но шагах в ста дальше по коридору в направлении  центрального
зала они обнаружили бар, открытый, точно сцена, с одной стороны;  в  дальнем
конце его был свободный столик. Джерри усадил за него Салли и из  отнюдь  не
блещущего чистотой оазиса, по обеим сторонам  которого  булькали  стеклянные
конусы  с  подцвеченной  водой,  добыл  два  пакетика  молока  в  виде  двух
островерхих палаток из вощеной бумаги. Вернувшись к столику, Джерри поставил
один пакетик себе на голову и  стал  им  балансировать.  В  руке  он  держал
соломинку в белом бумажном пакетике и размахивал ею, как волшебной палочкой.
А Салли была Золушкой.
   Она сказала:
   - Не занимайся эксгибиционизмом.
   - А я буду, - сказал он. - Я пришел к выводу,  что  я  страшный  человек.
Понять не могу, что ты во мне нашла.
   Она  проткнула  отмеченный  пунктиром  уголок,  просунула   в   отверстие
соломинку и принялась пить;  по  выражению  его  лица  она  поняла,  что  он
пустится сейчас в рассуждения.
   - Займемся анализом, - сказал он. - Что ты во мне нашла? Должно быть, то,
что ты можешь быть со мной лишь считанные минуты - минуты, за  которые  тебе
приходится бороться, - и делает наши отношения бесценными.  А  вот  если  мы
поженимся, когда я умерщвлю свою жену и по крови своих детей приду к тебе...
   - Какие ужасы ты говоришь, Джерри.
   - Так мне это видится. Если я таким образом поступлю, я уже не буду  тем,
кого, тебе кажется, ты любишь. Я буду  человеком,  бросившим  жену  и  троих
детей. Я буду презирать себя, и ты очень быстро станешь  относиться  ко  мне
соответственно.
   - Я вовсе не уверена, что все  именно  так  произойдет,  -  сказала  она,
мысленно пытаясь как-то обобщить свои  представления  о  жизни.  Он,  право,
ничего не понимает. Джерри верит в возможность выбора, в ошибки, в осуждение
на вечные муки, - верит, что можно; избежать страданий. Они  же  с  Ричардом
просто верят в  случай.  Да,  конечно,  детство  у  нее  было  несчастливое:
неожиданная  смерть  отца,  сумасшествие  матери,   депрессивное   состояние
старшего брата, интернаты - и тем не менее в ней жило чувство,  что  она  не
имела бы сейчас своего лица, случись все иначе. Она была бы другой -  такою,
какой ей вовсе не хотелось быть.
   - С другой стороны, - сказал он,  изящно  изгибая  кисть  (никому  из  ее
знакомых не доставляло такого  удовольствия  любоваться  своими  руками),  -
почему я тебя люблю? Ну, ты  мужественная,  добрая  -  в  самом  деле  очень
добрая, - роскошная, женственная,  живая,  в  общем  -  отличная  баба,  это
всякому ясно. Тут уж ничего не скажешь: стоит тебе войти в  комнату,  все  в
тебя влюбляются. Я влюбился в тебя, как только увидел, а ты  была  тогда  на
девятом месяце - ждала Питера.
   - А ты ведь ошибаешься. Я нравлюсь очень немногим.
   Он с минуту подумал, словно производя смотр сердец их общих  знакомых,  и
затем сказал с присущей ему жесткой бесстрастностью:
   - Пожалуй, ты права.
   - Ты вообще единственный, кто видит во мне что-то особенное. - Подбородок
у нее задрожал: произнося эти  слова,  она  почувствовала,  что  еще  крепче
привязывает себя к нему.
   Он сказал:
   - Другие мужчины - просто идиоты. Однако же, несмотря на все  свои  чары,
ты несчастлива. Ты нуждаешься во мне, а я не могу тебе  себя  дать.  Я  хочу
тебя, а получить в свою собственность не могу. Ты - точно золотая  лестница,
до вершины которой я так никогда и не  долезу.  Я  смотрю  вниз  -  и  земля
кажется мне клубком голубого тумана. Я смотрю вверх  -  и  вижу  сияние,  до
которого мне никогда  не  добраться.  Это-то  и  придает  тебе  непостижимую
красоту, и если я женюсь на тебе, я ее уничтожу.
   - Знаешь, Джерри, брак - он ведь кое-что и создает, а не только разрушает
иллюзии.
   - Знаю. Я действительно это знаю. И это  меня  убивает.  Я  хочу,  помимо
всего прочего, - хочу сформировать тебя, создать тебя  заново.  Я  чувствую,
что мог бы. А вот с  Руфью  я  этого  не  чувствую.  Она,  в  общем-то,  уже
сложилась, и мне, если жить с ней, то лучше  всего...  -  и  он  на  пальцах
проиллюстрировал свою мысль, - ...на параллелях.
   - Давай посмотрим правде в лицо, Джерри, Ты все еще любишь ее.
   - Она не вызывает у меня неприязни -  это  точно.  Хотел  бы,  чтоб  было
иначе. Это могло бы все облегчить.
   Она потянула через соломинку воздух со дна пакета.
   - Не пора ли нам двигаться, чтоб не опоздать на четыре пятнадцать?
   - Подожди, не затыкай мне рта. Пожалуйста. Послушай. Я вижу все так ясно.
У нас с тобой, солнышко мое Салли, - любовь идеальная.  Идеальная  -  потому
что она не может быть материализована. Для мира мы не существуем. Мы никогда
не лежали вместе в постели, мы не были вместе в Вашингтоне; мы  -  ничто.  И
любая попытка начать существовать, вырваться из  этой  муки  убьет  нас.  О,
конечно, мы можем на все наплевать и пожениться и как-то склеить  совместную
жизнь - в газетах об этом пишут каждый день, - но то, что есть у нас сейчас,
мы потеряем. Самое грустное, конечно, что мы в любом  случае  это  потеряем.
Слишком вся эта ситуация тяготит тебя. Ты скоро меня возненавидишь. - Он был
явно доволен столь блистательным выводом.
   - Или ты - меня, - сказала она, поднимаясь.  Ей  не  нравился  этот  бар.
Детишки,  ссорившиеся  за  соседним  столиком,  вызвали  у  нее   тоску   по
собственным детям. Мать детишек, хоть и  была  не  старше  Салли,  выглядела
бесконечно измученной.
   Когда они выходили из этого бара, напоминавшего сцену, Джерри  рассмеялся
так театрально, что все головы повернулись в их сторону. Он схватил Салли за
руку выше локтя и сказал:
   - Знаешь, на что мы похожи? Мне только сию минуту пришло это в голову. Мы
с тобой - точно слова молитвы, выгравированные на рукоятке ножа. Помнишь,  в
детстве мы читали Рипли ?Веришь - не веришь!? - там всегда были такие штуки?
Выгравировано старым чероки в Стиллуотерсе, штат Оклахома?
   Они пошли к выходу на поле по коридору, оклеенному рекламами: одна  стена
здесь была голубая, другая - кремовая. Салли поняла,  что  бессильна  против
этого потока слов: ее словно обезоружили и выставили на посмешище.
   - Джерри, наш брак ничем бы не  отличался  от  других  браков:  жизнь  не
превратилась бы в сплошной рай, но это еще вовсе не значит,  что  в  ней  не
было бы ничего хорошего.
   - Ох, не надо, - взмолился он, глаза его стали какие-то бесцветные, и  он
поспешно отвел их от нее. - Не заставляй меня терзаться. Конечно,  нам  было
бы хорошо. Бог ты мой! Конечно, ты была бы мне лучшей женой, чем Руфь.  Хотя
бы потому, что ты животное классом выше.

***

   "Животное? - это слово больно хлестнуло ее,  но,  собственно,  почему?  В
Париже она глядела на себя в зеркала и видела правду: люди - животные, белые
животные, извивающиеся, рвущиеся  к  свету.  У  выхода  номер  27  толпились
животные в костюмах, они плотно  сбились,  словно  стадо  у  кручи;  от  них
исходил запах паники. Впервые Салли ощутила безнадежность ситуации.  Десятки
людей  пришли  сюда  раньше  их.  Иллюзия  порядка,   которую   поддерживали
немногословные молодые агенты по продаже билетов в  большом  зале  ожидания,
здесь, среди реклам, предлагающих посетить Бермудские острова и нью-йоркские
мюзиклы с длинными, ничего не говорящими названиями, полностью  рассыпалась.
Ни единого сотрудника авиакомпании. Стальная дверь выхода  номер  27,  точно
вход в газовую камеру, плотно задвинута. Бетонный пол  чуть  скошен,  словно
для стока крови. Джерри поставил чемодан  у  металлической  стены  и  жестом
предложил Салли  сесть  на  него,  а  сам  отправился  в  голову  очереди  -
поговорить с теми, кто был в гуще толкучки. Вернувшись, он сказал:
   - Ну и дела. Двое из тех ребят ждут уже с полудня.
   - Посадочные талоны у тебя? - спросила она.
   Расстроенный, взмокший, он дважды перерыл  все  карманы,  пока,  наконец,
нашел их и, точно фокусник - стремительным жестом извлек на  свет.  Внезапно
залаял невидимый громкоговоритель. Негр в больших голубых солнечных очках  и
пилотской фуражке открыл с другой  стороны  стальную  дверь.  К  нему  жался
маленький бледный контролер с узким лицом. Громкоговоритель объявил  посадку
на самолет, вылетающий в четыре  пятнадцать  на  аэродром  Ла-Гардиа,  выход
номер 27, и по коридору, чинно вышагивая, продефилировала группа  пассажиров
- легкие чемоданчики, хорошо одетые дети и шляпы с  цветами.  Все  это  были
обладатели забронированных мест. А прочие - ?живая очередь? -  толпились  за
оградой из металлических трубок. Один за другим  обладатели  забронированных
мест отмечались у стойки и исчезали. Крещендо недовольных воплей взмыло  над
сгрудившейся очередью, угрожая захлестнуть негра в голубых солнечных  очках;
он поднял глаза от билета, который как раз  собирался  надорвать,  и  весело
сверкнул белоснежными зубами, широкой  улыбкой,  поражавшей  глубиной  своей
радости,  своей  мстительности,  своего  понимания  и   своего   ангельского
презрения.
   - Потерпите, ребята, - сказал он. - Пусть жена сначала выпроводит его  из
дома.
   Нарочито громкий смех был ответом на эту шутку. Джерри тоже рассмеялся  и
осторожно бросил взгляд на Салли, а ей был отвратителен смех толпы:  они  же
все подхалимничают перед этим негром. Только бы привлечь к себе его внимание
- может, тогда он пропустит их. Дверь, ведущая к  самолету,  превратилась  в
позорную преграду; чтобы пройти сквозь нее, требовались улещивания и подкуп.
Когда  последние  обладатели  забронированных  мест  отметились,  у   стойки
пошептались и выкрикнули два номера, не имевших ничего общего  с  теми,  что
стояли на посадочных талонах Джерри и  Салли.  Двое  мужчин  -  таинственные
избранники, по костюму и внешнему виду ничем не отличавшиеся от остальных, -
отделились от стада и прошли в дверь. Негр приподнял свои голубые  солнечные
очки и медленно оглядел оставшихся. Глаза у  него  были  налиты  кровью.  На
секунду они остановились на Салли, приподнявшейся было с чемодана.
   - Вс„, друзья, - сказал он.
   В воздухе раздался сдавленный стон протеста.
   - А как насчет дополнительного? - крикнул кто-то.
   Негр словно и не слышал. Он шагнул в сторону, и стальная дверь с грохотом
захлопнулась за ним. Фаланга пассажиров с только что  прилетевшего  самолета
появилась в глубине коридора и двинулась на них - им  пришлось  отступить  в
зал ожидания, который сразу словно  уменьшился  в  размерах.  Ноги  у  Салли
болели, в горле снова пересохло, и мужчина, стоявший рядом, вдруг  показался
ей загримированным и чужим, одновременно близким и далеким - точно в  пьесе,
которую они играли  в  школе,  когда  другая  девочка  изображала  ее  мужа.
Нараставший у Джерри страх, - а Салли чувствовала его запах, - оскорблял ее.
Она сказала ему:
   - Джерри, ты не видишь всего юмора ситуации. Он спросил:
   - Может, попытаем счастья в ?Америкен??
   - У меня не хватит денег еще на один билет.
   - Господи, у меня тоже. Придется сдать наши билеты и получить деньги.
   Он добрых четверть часа проторчал в плотно сбитой, громко выражавшей свое
возмущение очереди, и когда билеты были, наконец, сданы и  деньги  получены,
Джерри и Салли помчались по  бесконечным  чертовым  коридорам  и  лестницам,
соединявшим  северное  крыло  аэровокзала  с   главным   зданием.   Компания
?Америкен? помещалась в самом дальнем конце. Здесь  было  просторнее,  яркий
свет не так бил в глаза, но к полированным поверхностям все равно липла чума
суеты. От билетных стоек отошли двое-трое со знакомыми лицами  -  такие  же,
как они, ветераны ожидания. ?Кина, ребятки, не будет?, - весело  объявил  им
один. Значит, их уже приметили.  Должно  быть,  они  привлекают  внимание  -
неужели так заметно, что они незаконно вместе?  Неужели  от  них  так  несет
любовью?
   Агент по продаже билетов компании ?Америкен?, отвечавший точно запущенная
магнитофонная лента, подтвердил дурные вести: ни одного места  на  север  до
завтрашнего утра. Джерри отвернулся от стойки, губы его брезгливо вытянулись
под облезшим от загара носом. Салли спросила:
   - А  мы  можем  получить  наши  места  в  ?Юнайтед??  У  нас  сохранились
посадочные талоны?
   - Сомневаюсь. Ох, до чего же я нескладный. Возьми  себе  лучше  пилота  в
возлюбленные.
   Они помчались назад - ее стертые пятки вопили от боли при каждом шаге,  -
и Джерри снова стал  в  очередь,  и  девушка  с  химически-седыми  волосами,
состроив гримасу, восстановила их в списке. Он вернулся к Салли и сообщил:
   - Она говорит, нечего и думать  попасть  на  тот,  что  вылетает  в  пять
пятнадцать, но они надеются, что будет дополнительный  около  шести.  Ричард
уже вернется домой?
   - Наверно.  Джерри,  не  надо  делать  такое  отчаянное  лицо.  Положение
безвыходное. Давай примиримся  с  тем,  что  еще  несколько  часов  проведем
вместе.
   Руки его безвольно висели вдоль тела. Он дотронулся до ее плеча.
   - Пойдем погуляем.
   Они прошли мимо автоматов, продающих плитки шоколада  и  книжки  Гарольда
Роббинса, и, толкнув захватанную двойную дверь,  выбрались  на  воздух.  Она
сняла туфли, и он нес их - по одной в каждой руке. Она взяла его под локоть,
и он, сунув туфлю в карман пиджака, сжал  ее  пальцы  свободной  рукой.  Они
вышли на узкий тротуар, тянувшийся вдоль каких-то безликих, низких кирпичных
зданий, - здесь, видимо, никто никогда не гулял,  -  и  двинулись  по  нему.
Асфальт под ее ногами без туфель был теплый. Джерри вздохнул и опустился  на
низкий  бетонный  парапет,  который  разделял  два  клочка  пожухлой  травы,
нуждавшейся в стрижке. Салли села  с  ним  рядом.  Перед  ними  лежал  голый
пустырь, где стоял, уткнувшись  в  землю,  одинокий  бульдозер,  словно  его
бросили посреди последнего рывка в конце рабочего дня. Мирная тишина повисла
над этими акрами ободранной  земли.  За  ними  брусочек  моста  через  шоссе
поблескивал  бесшумно  проносившимися  машинами.  Вдали  виднелись  деревья,
стояли ряды красноватых государственных жилых домов, а еще дальше, на низком
синем  холме,  -  аккуратно  посаженная  роща  и  надо  всем  -   бескрайнее
нежно-голубое небо, зеленоватое ближе к затянутому дымкой горизонту.  Пейзаж
был какой-то удивительно благостный.  Без  туфель  ноги  у  Салли  перестали
гореть, и ее спутник здесь, на фоне неба и травы, вновь обрел реальность.
   - Я так и вижу нас в Вайоминге, - сказал  он,  вытянув  руку  и  указывая
куда-то в пространство, - с нами твои дети, и у нас есть лошадь, и  холодное
маленькое озеро, где можно плавать, и сад, который мы разобьем у дома.
   Она рассмеялась. Она заметила как-то мимоходом, что  ей  всегда  хотелось
вернуться на запад, но не на побережье, и с тех пор он  в  своих  планах  на
будущее неизменно исходил из этого.  ?Вайоминг?  -  само  слово,  когда  она
мысленно писала его, дышало простором, привольем.
   - Не дразни меня, - сказала она.
   - Разве я тебя дразню? И не думаю. Я  говорю  все  это  потому,  что  так
чувствую, хочу, чтобы так было.  Извини.  Боюсь,  слишком  я  с  тобой  нюни
распускаю; наверно, следовало бы делать вид, будто я вовсе  не  считаю,  что
жизнь у нас сложится чудесно. А ведь жизнь у нас сложится  чудесно,  если  я
сумею преодолеть чувство вины. Первый  месяц  мы  станем  только  заниматься
любовью и смотреть на все вокруг. Мы ведь будем  такие  усталые,  когда  там
обоснуемся, и нам придется смотреть на мир заново и строить его,  начиная  с
фундамента: засыпать гравий, потом класть камень за камнем.
   Она рассмеялась.
   - Мы с тобой будем этим заниматься? Он явно обиделся.
   - А разве нет? Это кажется тебе неразумным? Меня, например, после любви с
тобой всегда тянет к земле. Сегодня утром, когда мы под руку вышли на улицу,
я увидел в  витрине  магазина  маленькое  растение,  и  оно  показалось  мне
удивительно живым. Каждый листочек, каждая  жилка.  Именно  такими  я  видел
предметы, когда учился в художественной школе. В  Вайоминге  я  снова  начну
писать маслом - и рисовать тостеры для рекламного агентства в Каспере.
   - Расскажи мне про художественную школу, Джерри.
   - А нечего рассказывать. Я поступил туда и встретил там Руфь, и она очень
неплохо для женщины рисовала; отец у нее был священником,  и  я  женился  на
ней! И не жалею об этом. Мы прожили вместе несколько хороших лет.
   - Знаешь, тебе будет ее не хватать,
   - В определенном смысле - пожалуй. А  тебе,  как  ни  странно,  будет  не
хватать Ричарда.
   - Не говори ?как ни странно?, Джерри. Ты иногда вынуждаешь  меня  думать,
что все это - дело моих рук. Ты и Руфь были так счастливы...
   - Нет.
   - ...а тут появилась эта злополучная  женщина,  которая  вела  себя  так,
будто хочет завести любовника, тогда как на  самом  деле  хотела  заполучить
тебя в мужья.
   - Да нет же. Слушай. Я ведь уже не один год люблю тебя. И ты это  знаешь.
И понял я, что люблю тебя, не в ту минуту, когда мы легли в постель, - я это
понял, увидев тебя. Что же до брака, то ведь не ты завела о нем разговор. Ты
считала его невозможным. А я подумал, что из этого может кое-что получиться.
Мне, конечно, не следовало говорить об этом, пока я сам твердо не решил,  но
ведь и тут мною двигала любовь к  тебе:  я  хотел,  чтобы  ты  знала...  Ох,
слишком много я болтаю. Даже слово ?любовь? начинает звучать бессмысленно.
   - В одном ты был не прав, Джерри.
   - В чем же? Похоже, я не прав во всем.
   - Своей великой любовью ты внушил мне, что быть на положении любовницы  -
это для меня унизительно.
   - Так оно и есть. Ты  для  этого,  право  же,  слишком  хорошая,  слишком
прямая. Слишком безоглядно ты собой жертвуешь. И я ненавижу себя за то,  что
все это принимаю.
   - Принимай и дальше, Джерри. Если ты не можешь взять меня в  жены,  пусть
хоть я останусь для тебя хорошей любовницей.
   - Но я не хочу, чтобы ты оставалась любовницей, - наши жизни для этого не
приспособлены. Любовницы - это для европейских  романов.  А  здесь,  у  нас,
другого института, кроме брака, нет. Семья - и баскетбол в пятницу  вечером.
Ты так долго не выдержишь; тебе кажется, что выдержишь, но  я-то  знаю,  что
нет.
   - По-моему, я это  тоже  знаю.  Просто  я  ужасно  боюсь,  погнавшись  за
безраздельным обладанием тобой, потерять даже то, что у нас сейчас есть.
   - У нас  есть  любовь.  Но  любовь  должна  приносить  плоды,  иначе  она
иссякнет. Я вовсе не имею в виду детей - видит Бог, у нас их и  так  слишком
много, - я имею в виду  ощущение  раскованности,  праведности  -  понимаешь,
любовь должна быть освящена благословением.  Слово  ?благословение?  кажется
тебе глупым?
   - А разве мы - не благословение друг для друга?
   - Нет. Оно должно исходить не от нас, а свыше.
   Над ними в еще ярком  небе,  тогда  как  на  землю  уже  наползала  тень,
беззвучно висел распластанный серебряный самолет. Джерри легонько  обнял  ее
за плечи и совсем по-иному  посмотрел  на  нее  -  лицо  его  расползлось  в
отеческой улыбке, всепрощающей, обволакивающей. Он сказал:
   - Эй! - и посмотрел на свои колени. - Ты знаешь, я могу  сидеть  здесь  с
тобой и говор