и разбиться, а Руфь  не  смела  и
голос подать, чтобы он не повернул назад. Однако опасность спаяла их,  и  от
этого каждому было легче: Джерри бросал вызов смерти, а у Руфи  от  скорости
прошла голова. Она чувствовала, как боль слетает с нее  комьями  и  искрами,
точно снег, когда его смахиваешь зимой с крыши машины. Они не  разговаривали
- слышалось лишь астматически шумное дыхание Джерри. Домой  они  приехали  в
полночь; потом он еще отвозил миссис О. Руфь надела ночную рубашку, махровый
халат и подкрепила силы  стаканом  молока.  Он  вошел,  жестикулируя,  через
кухонную дверь. На мокрых туфлях налипла палая листва.
   - Солнышко, - сказал он, беспомощно опустив руки,  -  я  должен  с  тобой
расстаться. Она такое чудо. Я не могу отказаться от нее.
   - Не надо этих аффектированных жестов, и говори тише. Я ведь слышу тебя.
   Он заговорил судорожными рывками, шагая взад и вперед по линолеуму:
   - Сегодня вечером я это понял - очень четко. Осенило. Я ждал этого, и вот
оно пришло. Я должен уйти к ней. Должен уйти к  этому  оранжевому  платью  -
погрузиться в него и исчезнуть. И пусть это  убьет  меня,  пусть  это  убьет
тебя. Меня ничто не удержит - ни дети,  ни  деньги,  ни  наши  родители,  ни
Ричард - ничто. Это всего лишь факты жизни, скверные факты.  Упрямые  факты.
Нужна вера. А у меня не хватало веры - как ни странно, веры  в  тебя.  Я  не
считал тебя личностью, существующей отдельно  от  меня.  А  ты  -  личность.
Господи, Руфь, извини меня, извини. Все будет куда страшнее - я знаю, я даже
представить себе не  могу,  как  будет  страшно.  Но  я  убежден.  Абсолютно
убежден. А это такое облегчение, когда ты убежден. И я очень  благодарен.  Я
тупица и трус, но я рад. Радуйся и ты тоже.  Хорошо?  А  то  я  ведь  просто
сжирал тебя, доводил до смерти.
   Пальцы у нее  стали  вдруг  огромные,  растеклись,  как  звук  гонга,  по
холодному стеклу стакана.
   - Хорошо, - сказала Руфь. - Я ведь обещала помочь тебе, если  ты  решишь.
Как же мы это осуществим? Когда ты скажешь детям?
   - Не заставляй меня  пока  говорить  детям.  Просто  разреши  сегодня  не
ночевать здесь. Не уговаривай меня. Наверное, ты могла бы меня уговорить, но
не надо. Дай мне куда-нибудь уехать. К Коллинзам. В мотель.
   - А что я скажу им утром? Детям?
   - Скажи им правду. Скажи, что я куда-нибудь уехал. Скажи, что  я  вернусь
домой днем и выкупаю их, и уложу. Вечером я не уйду из  дома,  пока  они  не
заснут.
   - Она, очевидно, будет с тобой. . - Нет. Решительно нет. Я не хочу,  чтоб
она знала. Не хочу, чтоб она знала, пока это  не  окончательно:  она  только
разволнуется.
   - Ты хочешь сказать, что это не окончательно?  Он  молчал,  глядя  широко
раскрытыми глазами. Потом сказал:
   - Я должен посмотреть, как ты и дети перенесете это.
   - Мы перенесем все,  что  предстоит  перенести.  Ведь  ты  этого  от  нас
хочешь?
   - Только не надо ожесточаться. Ты  же  обещала  помочь.  Подумай  о  моем
достоинстве и дай мне попробовать.
   Руфь передернула плечами:
   - Пробуй все, что хочешь. - Когда она поднесла молоко к  губам,  от  него
пахнуло кислятиной. Она увидела мелкие створоженные частички на  поверхности
и не смогла пить. -  А  что,  если  нас  куда-нибудь  пригласят  -  что  мне
говорить?
   - Пока - соглашайся. Я поеду с тобой.
   - Значит, просто не будешь со мною спать - разница только в этом?
   - Разве это не главное? Во всяком случае, это - начало. И правильное. Что
бы дальше ни произошло, это - правильно.
   - О-о, какие любопытные вещи ты говоришь.
   - Солнышко, синяя птица улетела. Мы слишком молоды, чтобы сидеть до конца
жизни и ждать, не влетит ли она назад в окно. А она не влетит.  Она  никогда
не возвращается.
   Он снова принялся жестикулировать - неприятно-театрально, и Руфь обозлило
самодовольство, промелькнувшее на  его  лице,  когда  он  нашел  этот  образ
никогда не возвращающейся синей птицы:  экран  его  лица  словно  ожил.  Она
встала и подошла к раковине.
   Джерри жалобно крикнул ей в спину:
   - Только не начни пить!
   Она вылила молоко в раковину, сполоснула стакан и, перевернув,  поставила
на сушилку. Затем проверила, не осталось ли крошек на хлебной доске, которые
могли бы  привлечь  муравьев,  и,  обнаружив  несколько  крошек  у  тостера,
смахнула их рукой в ладонь и выбросила в раковину вслед за вылитым  молоком.
Мокрой тряпкой она вытерла мазок джема возле  тостера.  Выключила  свет  над
доской и сказала:
   - Пить я не собираюсь. Я ложусь спать. Чтобы выйти на лестницу,  ей  надо
было пройти мимо Джерри.
   - Как твоя голова? - спросил он.
   - Не дотрагивайся до меня, - сказала она. - Голова у меня  болит  меньше,
но если ты дотронешься, я закричу или заплачу - не  знаю,  что  из  двух.  Я
ложусь: уже поздно. Ты будешь собирать вещи или что?
   - Неужели нам больше нечего друг другу сказать? Мне кажется - есть.
   - Позже наговоримся. Времени у нас предостаточно. Не надо меня подгонять.
   Она почистила зубы в детской ванной - подальше  от  Джерри.  Чистила  она
зубы щеткой Чарли, которая оказалась жесткой и колючей - видимо, он редко ее
употреблял: надо будет сказать ему об этом.  Прямо  в  халате  она  легла  в
постель. Отчаявшаяся, продрогшая, она сунула обе подушки себе под голову  и,
устроив нору из одеял, свернулась калачиком. Сомкнув веки, она погрузилась в
багровую пустоту, прорезанную странными вспышками,  и  ощущение  собственных
волос на щеке и губах казалось ей касанием чужой руки.  Она  вслушивалась  в
отдаленное  щелканье  замков  и  скрежет,  доносившийся  из   комнаты,   где
упаковывал вещи Джерри. Шаги его приблизились, дверь открылась, и  проникший
в  спальню  свет  сделал  багровую  пустоту  под   ее   веками   прозрачной,
кроваво-розовой - Джерри шарил в ящике у ее изголовья.
   - Мне, пожалуй, надо взять ингалятор,  -  сказал  он.  Голос  его  звучал
пронзительно, дыхание было неглубоким, натужным.
   - Если все так правильно, - спросила она, -  почему  же  у  тебя  начался
приступ?
   - Астма на меня нападает, - сказал он, - от перегрузок и сырости, а также
в определенное время года. Это не имеет отношения ни к тебе, ни к Салли,  ни
к Богу, ни к тому, что правильно или не  правильно.  -  Он  нагнулся,  отвел
прядь волос и поцеловал ее в щеку. - Подождать мне, пока ты заснешь?
   - Нет. Все будет в порядке. Ничего со мной не случится. Уезжай.
   Невероятно, но он подчинился. Она вслушивалась в звуки  его  шагов  -  он
обходил дом, заглядывал в комнаты детей, подводя итог их  совместной  жизни,
решительно открывая и закрывая двери;  потом  неровные  шаги  его,  затихая,
послышались на лестнице - должно быть, он нес что-то тяжелое и  припадал  на
одну ногу. Входная дверь поддалась и открылась. Что-то осторожно бухнуло  на
крыльце. Там он, видимо, заколебался: она  ждала,  что  дверь  сейчас  снова
откроется и впустит его, его шаги послышатся на лестнице - только теперь  он
будет подниматься, знакомо  стуча  каблуками.  Но  она  неверно  истолковала
тишину. Он просто бесшумно  сошел  с  крыльца.  Дверца  машины  открылась  и
захлопнулась.  Чиркнул  стартер,  мотор  заревел  у  нее  в  голове  -   все
пронзительнее по мере того, как убывал звук. Он уехал.
   Постель казалась огромной. Руфь слегка распрямилась на белизне. Она ехала
на лыжах, медленно скользя наискось по широкому, почти голому и обледенелому
склону, старательно накренившись вперед, делая упор на нижнюю  лыжу.  Из-под
снежного покрова показалась пролысина бурой травы, но Руфь легко  перелетела
через нее и воткнула палку в снег, чтобы развернуться.  Она  хорошо  провела
разворот - хотя и не на большой скорости - и плавно пошла  вверх,  возможно,
потому что на пятках ее лыж не налипло пушистого снега.

***

   Проснувшись в субботу утром, она обнаружила у себя в постели  Джоффри.  В
своем бездумном  эгоизме  маленькое  тельце  заняло  всю  середину  постели,
оттеснив  ее  на  край;  при  Джерри,  поскольку  он   тяжелее,   посередине
оказывалась она. Личико Джоффри,  расслабленное  и  спокойное,  было  словно
вырезано из плотного светлого мрамора, в  который  свет  проникает  лишь  на
миллиметр. Серьезность этого лица,  неподдельное  совершенство  очертаний  -
брови, веки, пухлые завитки ноздрей и ушей - испугали ее,  словно  ночью  ей
положили в кровать украденный шедевр. Она  постаралась  подавить  панический
страх.
   В спальню вошла Джоанна, ворча и протирая глаза, и  спросила,  где  папа.
?Папа рано встал: у него срочная работа?. Дети восприняли ее объяснение  без
тени сомнения и  без  особого  интереса.  Руфь  встала,  и  краны  в  ванной
показались ей неестественно блестящими, словно елочные украшения.  На  кухне
она снова посмотрела на календарь и проверила свои подсчеты:  задержка  была
уже на три дня. Накормив детей завтраком, она взяла  пылесос  и  отправилась
вниз. Около десяти позвонил Джерри.
   - Хорошо спала?
   - Неплохо. Джоффри залез ко мне в постель, а я даже не проснулась.
   - Вот видишь! Я же говорил, что тебе понравится, когда вся постель  будет
в твоем распоряжении.
   Но постель как раз не была в  ее  распоряжении  -  она  ведь  только  что
сказала ему об этом. Решив все же не спорить, она спросила:
   - А как ты спал?
   - Ужасно.  В  мотеле  возле  самой  моей  двери  всю  ночь  включалась  и
выключалась машина, готовящая лед. Женщина-портье никак не  могла  поверить,
что я - один. Я думал о  предстоящей  ночи  -  так  вот:  у  родителей  Неда
Хорнунга есть коттедж в Джекобе-Пойнте, а они уже  вернулись  в  город,  так
что, может быть, я смогу пожить там. Я ему позволю. - Он говорил быстро, все
это волновало, забавляло его - еще бы, такое приключение. Она закрыла глаза.
Наконец он вспомнил и спросил:
   - А дети расстроились?
   - Нет, они не восприняли это всерьез. Пока что.
   - Дивно. Ей-богу, все до того нереально. Я заеду домой около четырех.
   - Так поздно? А день такой чудесный  -  можно  бы  съездить  погулять  по
пляжу.
   - Руфь, прошу тебя, не  надо.  Мне  бы  тоже  очень  хотелось,  но  давай
попробуем пожить так, словно мы расстались. Может  быть,  Чарли  с  Джоанной
сходят на футбол в школу.
   - Как-то нелепо начинать новую жизнь с  конца  недели.  Может,  вернешься
домой на сегодня и  на  воскресенье  и  приступишь  к  новому  распорядку  в
понедельник?
   - Черт возьми, женщина, не могу я. Не могу. У меня не хватит  духу  снова
уйти. Это было ужасно - спускаться по  лестнице  с  чемоданом.  А  когда  мы
утрясем все с детьми? - И, не дожидаясь ответа, Джерри добавил:
   - Ведь надо же мне что-то сказать  и  Хорнунгам,  когда  я  буду  просить
насчет коттеджа.
   Она молчала, потрясенная тем,  как  расширяются  трещины  в  повседневной
почве. И у Джерри такой радостный голос.
   День выдался ясный, погожий, небо было светлое, - день, словно  созданный
для того, чтобы провести его на воздухе, - но собирать палые листья было еще
рано. Руфь принялась подстригать лужайку - босиком, в рабочих брюках и серой
трикотажной нижней рубашке Джерри;  земля  под  ее  ногами  была  спекшаяся,
затвердевшая, чужая. Лужайку можно бы и не  подстригать,  но  Руфи  хотелось
чем-то занять себя. Быть может, от работы у нее прекратится задержка. К тому
же теперь ей придется делать все  это  самой.  Но  уж  очень  было  грустно:
рубашка слишком живо напоминала о Джерри, а  чахлый  подорожник  и  цикорий,
продолжавшие расти, хотя расти им уже не  следовало,  напоминали  ее  самое.
Отец не раз говорил с кафедры, что человек - как трава,  которую  бросают  в
печь, и при этом сам не подозревал, насколько это верно, - он,  который  был
так уверен, что все его любят, да его и любили.
   Держась за ручку косилки, Руфь  бесплотной  тенью  висела  над  землей  -
землей с ее переплетением крошечных жизней и  смертей,  что  издали  кажется
лужайкой, а вблизи - чем-то невыносимо путаным и жестоким.  Смотри  на  вещи
реально. Мы стареем - и нас выбрасывают  на  свалку.  Мы  слабеем  -  и  нас
съедают. Голоса детей, устроивших потасовку с Кантинелли, терзали  ее  слух.
Чарли налетел на Джоффри, а тот, не  понимая  правил  игры,  изо  всей  силы
прижимал к себе футбольный мяч и не  выпускал,  точно  это  была  кукла  или
ценный приз, который он  получил;  Джоффри  тяжело  упал  и  заплакал.  Руфь
бросилась к ним. Ключицу он на сей раз не сломал, тем не менее Руфь наотмашь
ударила Чарли, который вызывающе смотрел  на  нее,  подняв  кверху  лицо,  с
этакой ехидной,  Джерриной  полуулыбочкой.  Он  разразился  такими  горючими
слезами, что Джоффри от удивления перестал плакать, потом  снова  заревел  -
уже из сочувствия к  брату.  ?Он  же  не  нарочно!?  -  всхлипывал  Джоффри.
Чувствуя, как подступает тошнота, потрясенная собственным  поведением,  Руфь
повернулась и кинулась прочь от детей - в дом. На кухне она плеснула себе  в
стакан немного вермута. Со стаканом в руке она прошлась по комнатам  нижнего
этажа, глядя на мебель, которую они с Джерри  накупили  за  годы  совместной
жизни, с таким удивлением, словно эти заурядные вещи находились  в  гроте  и
были причудливыми творениями эрозии, придавшей им определенные формы. Пришла
почта - газеты и письма упали на пол в передней и так и остались там лежать.
Джерри непременно бы подобрал всю груду.  Если  она  сейчас  наклонится,  то
потеряет сознание? Руфь  вслушалась:  чей-то  голос;  может,  это  она  сама
молится? Зазвонил телефон - резко, оглушительно. Это был Джерри.
   - Привет. Кажется, у меня добрые вести. - Но голос у  него  был  далекий,
испуганный, в нем звучала бравада беглеца, заключенного в телефонной  будке.
- Хорнунги в восторге от того, что я воспользуюсь  коттеджем  их  родителей.
Насколько я понял, их дважды обкрадывали прошлой осенью, и  они  даже  рады,
что я  там  поселюсь.  Они  дали  мне  ключи  вместе  с  кофе  и  выражением
сочувствия. Я им сказал, что это только эксперимент. В коттедже  нет  плиты,
но есть электрическая плитка, и телефон  пока  еще  не  отключили.  Хорнунги
говорят, что коттедж - барахло, только вид хорош. А я сказал, что я как  раз
большой любитель видов. Запишешь номер телефона?
   Руфь сгребла почту с пола и записала номер на обороте конверта с каким-то
счетом. Она спросила:
   - Ты не мог бы приехать к ленчу?
   - Я же сказал: вернусь к четырем.  Почему  ты  не  воспринимаешь  всерьез
того, что я говорю? Она сказала:
   - Я хочу погулять по пляжу, а дети не хотят идти на футбол. Ты нам нужен.
   - Но мы же расстались, черт побери!
   - Мне надо кое-что тебе сказать.
   - Что?
   - Я не могу сказать этого по телефону.
   - Почему? Что-нибудь плохое?
   - Теперь - плохое. Когда-то, наверное, было бы хорошим. Вообще  -  ничего
определенного. Скорее - сигнал тревоги.
   - Что же это такое?
   - Дуста в ход воображение.
   - Это насчет Салли?
   - Нет. Ради всего святого. У тебя  стал  такой  нудный  одноколейный  ум,
Джерри. Подумай для разнообразия о нас.
   - Я скоро приеду.
   Она ждала у окна. Ее вяз, ее  священный  вяз,  затоплял  дорогу  золотыми
листьями, возвращаясь к наготе, которая выявляла все его арабески  и  ветки;
он уводил ее взгляд вверх и вглубь, внутрь дома, к некоей неделимой надежде.
Старый коричневый ?меркурий? Джерри, с опущенным, словно в знак  избавления,
потрепанным верхом, свернул, давя гравий, на ведущую к дому дорожку;  в  тот
же момент ?мерседес? Ричарда медленно проехал мимо и покатил дальше.  Джерри
вошел с усмешечкой.
   - Этот сукин сын непременно остановился бы, если бы я не завернул к дому.
И как это он так быстро все учуял?
   Руфь кинулась к нему в объятия прямо в  передней.  Она  была  возбуждена,
игриво настроена. Хоть он и качнулся назад и обнял ее  с  опаской,  ему  это
явно польстило.
   - Что, детка? Неужели ты так быстро без меня соскучилась? -  Он  погладил
ее по спине, по своей же рубашке.
   - Отвези меня на пляж, - попросила она. - Отвези всех нас на пляж.
   Залив у Лонг-Айленда был такого синего цвета, какого никогда не добьешься
на полотне, цвета столь интенсивного, что на него ушла бы вся краска,  тюбик
за тюбиком, - синее копировальной бумаги и ярче  белого  титаниума.  Высокие
осенние приливы прибили всякий мусор к самым дюнам; массивная килевая  балка
лежала, выброшенная бурей, и  под  ее  прикрытием  здесь  разводили  костры,
оставившие черные подпалины. Дети умчались вперед, а еще  дальше,  за  ними,
широкими кругами носился спущенный с  поводка  пес,  и  лай  его  с  большим
опозданием долетал до их ушей. Вода холодом  сковала  лодыжки  Руфи,  и  она
вздрогнула, словно от счастья. Она прильнула к Джерри, взяла его под руку  и
сказала  ему,  глядя,  как  подпрыгивают  головки  детей,  пересекая  круги,
оставленные собакой, что у нее задержка на три или четыре дня, но  пусть  он
не волнуется.
   Он спросил - почему.
   Она сказала, что сделает аборт.
   Он закрыл глаза и на ходу повернул лицо к солнцу, хотя  солнце  было  уже
слишком низкое и не давало загара. Он сказал, что это мерзко.
   Она согласилась, но ведь из стоящих перед ней альтернатив эта -  наименее
мерзкая. Она считает, что нельзя производить на свет ребенка, у которого нет
отца.
   Он указал на детей, плясавших на просторе, точно  солнечные  крапинки,  и
сказал, что это все равно, что убить одного  из  них.  Кого  она  выберет  -
Джоанну, Чарли или Джоффри?
   Руфь сказала - глупости, вовсе это не так: ведь это все равно  что  убить
рыбу, даже меньше. А силы  моря,  словно  внося  свою  лепту  в  их  беседу,
выбрасывали им под ноги крошечные серебряные  тельца  -  рыбок,  попавших  в
водоворот прилива. Руфь вслух вспомнила о выкидыше, который был у нее  шесть
лет тому назад; снова рассказала, как  держала  зародыш  в  руках,  а  потом
спустила в туалет, и ей нисколько не было страшно.
   Но, сказал он, то произошло по воле Всевышнего. А теперь  это  произойдет
по их воле.
   Конечно, сказала она, - и нетерпимость ее отца к предрассудкам проявилась
в стремительности, с какой она это произнесла: конечно, это не одно и то же.
Но она знает, что может и хочет  на  это  пойти.  Хочет  сделать  ему  такой
подарок. Если надо, она полетит в Швецию, в Японию.
   Он же винил во всем себя: зачем он продолжал спать с нею, после того  как
разлюбил - или ему казалось, что разлюбил ее.
   Она возразила: это неестественно - жить вместе, а спать врозь.
   Он с нею не согласился. Но  его  несогласие  -  Руфь  это  чувствовала  -
главным   образом   объяснялось   стремлением   снять   с   себя   моральную
ответственность за аборт. Интуиция  подсказывала  Руфи,  что  теперь  Джерри
перейдет к преувеличениям, к пародии. Он  вдруг  остановился  и,  размахивая
руками, объявил:
   - Какой же это подарок - убить моего ребенка, чтоб потом, когда  я  умру,
эта рыба таращилась на меня в чистилище.
   - Ах, Джерри, - вздохнула Руфь. - Возможно, ничего и не потребуется.
   - Три дня - большой срок, - сказал он. - Мир был наполовину  сотворен  за
три дня. - И он обвел широким жестом сияющий мир вокруг.
   - Ничего не известно, - сказала Руфь. - У женщин всяко бывает. Я чувствую
себя так странно, все меня раздражает, как обычно перед началом.
   - Ты просто чувствуешь  себя,  как  беременная,  -  сказал  он  и,  вдруг
остановившись, обхватил ее за бедра и приподнял,  так  что  мокрые  ноги  ее
заболтались в воздухе. - Солнышко, - сказал он. -  У  тебя  будет  маленький
ребеночек!
   - Опусти меня, - сказала она; он опустил,  и  она  невольно  рассмеялась,
глядя на его облупленный нос, его улыбку, полную  страха.  Смех  будто  снял
сдерживающие оковы: она расплакалась, повернулась и зашагала назад, к  дому,
а он окликнул детей и последовал за нею.
   Джерри докосил за нее лужайку и рано поужинал вместе с  ними.  Пока  Руфь
мыла посуду, он приготовил детям ванну и пижамы и почитал  на  ночь  книжку.
Когда Джоанна улеглась в постель, часы показывали  уже  начало  девятого,  и
Джерри явно заторопился. Возможно, у него была заранее назначена