пассажир.
   - Ничего со мной не случится, - сказала она,  осушила  стакан  и,  словно
что-то вспомнив, швырнула на пол. Осколки и  капли  разлетелись  звездой  по
старому зеленому линолеуму в мраморных прожилках.
   На шум в кухню прибежал Чарли: Руфь совсем забыла, что он дома. Чарли был
славный мальчик, маленький для своих лет, со  славным  умненьким  личиком  и
унаследованным от Джерри упрямым, не поддающимся гребенке хохолком.
   - Зачем ты это сделала? - спросил он, улыбаясь, готовый услышать в ответ,
что это была шутка. Из всех их детей он отличался наиболее развитой логикой,
и без теории ?шуток? взрослые не укладывались бы в его представление о мире.
Он стоял и ждал, маленький, улыбающийся. Ему было семь лет. Стоял  в  шортах
цвета хаки, с голенькой грудкой, покрытой летним загаром.
   Руфь прорвало: она почувствовала, как соленая вода брызнула из глаз.  Она
крикнула малышу:
   - Потому что папа хочет от нас уйти и поселиться с миссис Матиас!
   Чарли молча повернулся и со стремительностью  побитой  кошки  вылетел  из
кухни, Джерри кинулся за ним, и Руфь увидела их  обоих  уже  в  гостиной;  в
дверном проеме, как в раме, возникла бытовая сценка  работы  кого-нибудь  из
голландских мастеров: мальчик сидит в качалке, вытянув голые  ножки,  упрямо
вскинув светлую  головку,  а  отец  в  своих  выходных  джинсах  от  Леви  и
парусиновых туфлях стоит перед ним на коленях и пытается его  обнять.  Чарли
не очень-то поддавался объятию. Любимый  вяз  Руфи  добавлял  к  этой  сцене
затянутый желто-зеленым квадрат окна.
   - Не плачь, - уговаривал сына Джерри. - Почему ты плачешь?
   -  Мама  сказала...  мама  сказала,  ты  хочешь...  -  худенькая   грудка
приподнялась от сдавленных рыданий, - ...хочешь жить с этими детьми...
   - Нет, не хочу. Я хочу жить с тобой.
   Руфь не могла больше на это смотреть. Осторожно - она ведь была  босая  -
Руфь подмела осколки. Кусочки стекла - иные мелкие, как пудра, -  со  звоном
ссыпались из совка в ведро. Из праха в прах. Она как раз все  убрала,  когда
Чарли прошлепал к ней по чистому полу и объявил:
   - Папа ушел. Он сказал, что вернется. - Он  сообщил  об  этом  с  большим
достоинством, точно посол вражеской державы.
   Джерри вернулся, когда Руфь закладывала в плиту тосты с сыром для  ленча.
Он задыхался, был какой-то бесплотный,  с  застывшим  взглядом,  похожий  на
пугало. По дороге с визгом промчалась машина.
   - Я снова звонил Салли.
   Руфь закрыла дверцу плиты, проверила регулировку нагрева и спросила:
   - Ну и?
   - Я сказал, что не могу к ней уйти.  Описал  то,  что  было  с  Чарли,  и
сказал, что просто не могу этого сделать. Завтра она возвращается к Ричарду.
Она сказала, что это не слишком ее  удивляет.  Она  была  изрядно  возмущена
тобой - за то, что ты  пустила  в  ход  детей,  но  я  сказал  ей,  что  это
получилось случайно. Она так разоралась - по-моему, уж слишком.
   - Ну, в таких обстоятельствах у кого хватит духу ее винить?
   - У меня, - сказал Джерри. - Я любил эту женщину, и она не должна была на
меня нажимать. - Рот у него стал совсем  маленький,  а  голос  холодный,  он
устал от страсти, как устает от солнца лето. Руфь подумала,  сможет  ли  она
пожалеть Салли: ведь они обе, вместе владели этим человеком, и  ту,  другую,
он изгнал из своего  сердца  слишком  своекорыстно,  слишком  жестоко.  Руфи
хотелось узнать еще, услышать каждое слово, произнесенное Салли, услышать ее
крики, но Джерри запер на замок свое сокровище. Джоанна и Джоффри  вернулись
с распродажи - они купили пепельницу в виде цыпленка, - и тут все  разговоры
прекратились.

***

   На  другой  день  Салли  появилась  на  волейбольной   площадке.   Стояло
сентябрьское воскресенье, по небу неслись  светлые  серые  облака;  было  не
столько холодно,  сколько  ветрено  -  точно  где-то  в  атмосфере  оставили
открытой дверь. Салли, приходившая в июле на  площадку  в  желтом  купальном
костюме и накинутой поверх рубашке Ричарда, рукава которой она завязывала на
животе, снова надела белые брюки и трикотажную кофточку,  которые  носила  в
начале лета. Кожа на  лице  у  нее  натянулась  -  флоридский  загар  выявил
крошечные белые морщинки у глаз. Все так дружно приветствовали ее, точно она
вернулась, чудом спасшись от какой-то напасти. Ричард, в  клетчатых  шортах,
держался мягче,  чем  в  тот  день,  когда  влетел  в  полицейский  участок.
Интересно, подумала Руфь, что они с Салли сотворили друг с другом, отчего он
стал таким любезно-сонным. Совсем не чувствуя глубины пространства, он то  и
дело посылал простейшие мячи в сетку  и  наскакивал  на  других  игроков.  В
какую-то минуту он наскочил на Руфь, и в  момент  столкновения  она  уловила
запах джина. В какую-то  минуту  Джерри  предупреждающе  крикнул:  ?Салли!?,
неудачно, слишком сильно послав мяч прямо в нее; она вытянулась, готовясь  к
прыжку, но даже не задела мяча, и он упал между нею и сеткой. А крик Джерри,
его мольба о помощи, надолго повис в воздухе среди молчания  остальных.  То,
что было между ним и Салли, исчезло  -  осталась  игра,  обнаруживавшая  всю
несобранность Джерри, его манеру отчаянно  бить  по  мячу.  Он  подпрыгивал,
приседал, снова и снова падал среди грязи и разбитого стекла, пытаясь  взять
невозможные мячи, - он был как сумасшедший, оторванный  от  реальности,  как
рыба, выброшенная из воды. И все - ради Салли, но ее  задубевшее  от  солнца
лицо-сердечко было замкнуто: он больше не  существовал  для  нее.  Джерри  в
последний  раз  отравлял  воскресный  вечер  своим  скорбным   видом   после
волейбола: назавтра был День труда. Волейбол, лето,  роман  -  все  осталось
позади. Дети пошли в школу; недолгие посиделки  на  траве  или  у  воды  под
предлогом детских игр прекратились. Проходили недели - Конанты  с  Матиасами
не встречались.
   Руфь  чувствовала  себя  обманутой.  Она  ждала   поражения   за   наспех
возведенными ею непрочными стенами, а поражения не последовало из-за  ее  же
слез и слез сына - интересно, где та  правильная  шкала,  по  которой  слезы
ребенка весят больше, чем слезы взрослого мужчины? Джерри  уронил  себя,  не
сделав того шага, на который толкала его сила собственного  несчастья.  Руфь
обнаружила в его машине  карманное  издание  книги  ?Дети  разведенных?.  Он
пытался установить, чего может стоить поступок,  не  поддающийся  измерению:
если Джоанна, Чарли и Джоффри прольют каждый по кварте слез,  он  останется;
если же лишь по пинте - он уйдет. Если будет семь шансов из десяти, что Руфь
снова выйдет замуж, - он уйдет; если же меньше, чем пятьдесят на  пятьдесят,
- он останется. Это было унизительно: мужчина не должен жить с  женщиной  из
жалости, а если он все-таки живет, то не должен ей об этом говорить.  Джерри
и не говорил, но не говорил и другого, вернее - неоднократно и то  и  другое
говорил. Подробности утрачивали значение - Руфь едва его слушала,  улавливая
из потока слов лишь, то, что ничего не утряслось, кульминации не было, он не
успокоился, он все  еще  влюблен,  и  хотя  Салли  потеряна  для  него,  она
продолжает жить в нем прочнее, чем когда-либо, все это не кончено, Джерри не
удовлетворен, жена подвела его - подвела, не сумела  по  своей  нескладности
даже умереть, во всем виновата она одна, и никогда ей не знать покоя. Каждый
вечер, возвращаясь с работы, он с надеждой спрашивал:
   - Ничего не произошло?
   - Нет.
   - Никто не звонил, не заходил?
   - А ты ждешь звонка?
   - Нет.
   - Так в чем же дело?
   Он начинал просматривать дневную почту.
   Она спрашивала:
   - Как ты себя чувствуешь?
   - О'кей. Отлично.
   - Нет, правда.
   - Устал.
   - Физически устал?
   - В итоге - да, конечно.
   - Устал жить со мной?
   - Я бы так не сказал.
   - От того, что живешь без нее?
   - Да нет. Я ведь никогда не был уверен, что мне понравится с ней жить.  У
нее могла появиться привычка мной командовать.
   - Тогда что же тебя гложет? Страдать вот так, молча -  ничего  хуже  нет.
Мне, например, кажется, что я теряю рассудок.
   - Глупости. Ты самая здравая женщина, какую я знаю.
   - Была самая здравая женщина,  какую  ты  знал.  ?Ничего  не  произошло??
Всякий раз, когда ты меня об этом спрашиваешь, мне хочется схватить  тарелку
и швырнуть об пол, хочется пробить кулаком эти стекла. Чего  ты  ждешь,  что
должно произойти?
   - Не знаю. Ничего. Наверное, жду, чтобы она сделала какой-то шаг. Но  что
она может сделать?
   Руфь пересекла комнату и схватила было его за плечи, словно  намеревалась
встряхнуть, но тут же разжала пальцы: плечи у него оказались такие тощие.
   - Неужели ты не понимаешь? Ты покончил с ней. Покончил.
   Джерри смотрел куда-то поверх ее головы, сквозь ее волосы.
   -  Этого  не  может  быть.  -  Он  говорил,  еле  ворочая  языком,  точно
сомнамбула. - Нельзя так быстро перейти от наполненности к пустоте.
   - Прошу тебя, сосредоточься, - сказала она, пытаясь встряхнуть  его,  как
ребенка, но он оказался слишком большой, и она  встряхнула  только  себя.  -
Женщины зависят от мужчин. Она любила тебя, но ты не оправдал ее  надежд,  и
теперь она вынуждена держаться за Ричарда. Ей нужен Ричард. У  нее  дети  от
Ричарда. Ты не должен больше вмешиваться в их жизнь.
   - Она попытается теперь завести роман с кем-нибудь другим, чтоб выбраться
из своего брака.
   - Ну и ладно, пусть. Ты не имеешь на нее никаких прав, Джерри.
   - Чьи-то надежды я должен был не оправдать. Либо ее, либо  твои  и  наших
детей.
   - Я знаю. Не растравляй себя. Я знаю: если б выбор был между нею и только
мной, ты бы не колебался.
   - Не правда. Колебался бы.
   - Очень смешно. Зачем, ты говоришь это? Зачем утруждаешь себя?
   - Из уважения к тебе, - сказал он, - я пытаюсь говорить правду.
   - Ну, так прекрати. Это уже не уважение, Я не хочу больше слышать правду.
Что ты делаешь со мной, Джерри?
   - Ничего я с тобой не делаю. Продолжаю оставаться твоим мужем.
   - Ты же перестал спать со мной. Это тебе известно?
   - Я думал, ты будешь только рада.
   - Почему же я должна радоваться?
   - Мне казалось, ты не любишь этим заниматься.
   - Конечно, люблю.
   - Ты всегда поворачиваешься ко мне спиной.
   - Не всегда.
   - Тогда сегодня давай спать вместе.
   - Нет. Все равно перед тобой будет она. В твоих  мыслях  будет  она.  Это
слишком унизительно.
   - Так чего же ты от меня хочешь?
   - Перестань думать о ней!
   - Не могу.
   - Тогда постарайся, чтоб я этого не замечала. Думай о  ней  в  Нью-Йорке.
Думай на пляже. А когда ты со мной дома, - думай  обо  мне.  И  если  хочешь
спать со мной, то чтоб я чувствовала, что именно со мной. Лги мне. Соблазняй
меня.
   - Ты ведь моя жена. Мне нет нужды тебя соблазнять.
   - Сделай меня своей женой. Обними. Обними меня.
   Она прижалась к нему, но руки его висели как плети.
   - Послушай, Руфь, - сказал Джерри. - Бедная Руфь. Я же с тобой. Я  думал,
ты будешь счастлива. Неужели ты не счастлива?
   - Нет, я боюсь.
   - Ты никогда ничего не боялась.
   - Меня тошнит.
   - В прямом смысле слова?
   - Нет еще.
   - Тогда как же?
   - Позволь мне  кое  в  чем  тебе  признаться.  В  ту  субботу,  когда  ты
отправился стричься, не сказав мне, и пропадал всю вторую половину дня, я то
и дело смотрела в окно - отчетливо помню каждый листик на  вязе  -  и  около
половины шестого подумала:  ?Он  ушел.  Он  бросил  меня?.  И  почувствовала
облегчение.
   Он, наконец, прижал ее к себе, и в слиянии их тел было тепло, но Руфь  не
могла полностью отдаться ему,  потому  что  в  объятиях  Джерри  чувствовала
что-то недоброе, как в силе земного притяжения: ему доставляло  удовольствие
то, что она пошатнулась, что разум отказывает ей.
   Она сама перестала себя понимать: грань между ее восприятием и  чувствами
перестала  быть  четкой.  Сентябрь  уходил  в   небытие:   явился   рабочий,
отрегулировал печь, и  остывающими  ночами  она  теперь  сама  включалась  и
выключалась. Когда Руфь лежала без  сна,  ей  не  давало  покоя  непривычное
урчание: она не была уверена, реальный ли это звук, и если да, то откуда  он
- то ли печь гудит внизу, то ли самолет в  небе,  то  ли  трансформаторы  на
столбе за окном спальни. Где-то на просторах ее жизни  работал  мотор  -  но
где? Джерри и Салли - она была уверена - так сильно ранили друг  друга,  что
ни о какой возможности примирения не могло быть и речи, но Руфь чувствовала,
что судьба ткет свое полотно и события складываются в рисунок, родившийся  в
темных закоулках ее мозга. Мир таков, какой он  в  общем-то  есть;  чего  мы
ждем, то и случается; а ждем мы того, чего  жаждем.  Как  негатив  порождает
отпечаток, так и Руфь породила Салли. Откуда иначе то раздражение,  с  каким
она относится к изъянам в красоте Салли - горькой складочке  в  уголке  рта,
слишком пышным бедрам? Руфи хотелось, чтобы Салли была более безупречной,  -
как ей хотелось, чтобы Джерри был более  решительным.  Руфь,  воспитанную  в
иной вере, раздражало то, что Джерри так радуется своей  раздвоенности,  как
доказательству глубокой пропасти между  телом  и  душой,  благодаря  которой
человек только и  может  избегнуть  забвения.  Все  это  слишком  уж  отдает
религиозными бреднями, фантасмагорией.  Дикий  зверь  его  страсти  чересчур
легко подчинился велениям разума Руфи. Он застыл на три  месяца,  стоило  ей
взять и попросить, и совсем исчез с горизонта, лишь только она  замахнулась,
а у Чарли слезы блеснули в глазах. Слишком  все  получилось  легко,  слишком
странно. Наверно, думала Руфь, надо бы поднапрячься  и  теперь,  когда  ночи
стали равны дням, усилием воли разрядить напряжение лета.  Она  -  пленница:
пропасть между ее рассудком и миром, через которую был перекинут  мостик  из
тысячи догадок, сомкнулась, и она оказалась плененной, как белый единорог на
гобелене.

***

   В последнюю пятницу месяца Коллинзы уговорили их поехать в Кэннонпорт  на
вечер греческих плясок.  Старый  Кэннонпорт,  прижатый  к  морю,  со  своими
скрипучими причалами и рыдающими чайками. Пляски были устроены в  подвальном
помещении местного  зала  Ветеранов  войны,  большого  дощатого  строения  с
квадратной  башней,  стоявшего  на  откосе  среди   четырехэтажных,   крытых
черепицей, жилых домов. Здесь, в нижней части улицы, соленая  вода  оставила
на домах черные потеки. Матовые стекла в окнах зала молочно светились  -  за
ними находился гулкий, как пещера, подвал:  грохот  музыки  проникал  наружу
даже сквозь стены. Джерри,  Руфь,  Дэвид  и  Линда  спустились  по  бетонным
ступенькам  бокового  входа;  какой-то  тип,  сверкавший  столь  безупречной
лысиной, что просматривались швы на  черепе,  продал  им  малиновые  билеты.
Внутри было светло, жарко, шумно и людно; люди стояли,  сидели,  пили  пиво,
плясали,  извиваясь  длинной,  крепко  сбитой  цепочкой,  -  лица  блестели,
нелепые, сумасшедшие. Были тут и Матиасы. Они приехали с Хорнунгами.
   - Я говорила им про эти танцы, но не думала, что они поедут, -  поспешила
сообщить Руфи Линда, когда Ричард направился к ним, а следом и Салли.
   Ричард казался пьяным и пришибленным; Руфь сразу увидела,  что  он  завел
или собирается завести роман с Джейнет  Хорнунг.  На  Салли  было  оранжевое
платье - цвет этот шел ей и одновременно придавал трагический  вид.  У  Руфи
заломило виски. Ричард взял ее за руку, и они  присоединились  к  танцующим,
разорвав цепь, - она потащила их за собой,  вовлекла  в  движущуюся  людскую
массу.
   Во время танца в поле зрения Руфи то и дело появлялось  оранжевое  платье
Салли. Порою они оказывались друг против друга, следуя спиралям  цепи;  лицо
Салли было опущено, она танцевала как бы вне  связи  с  окружающими,  словно
вставленная  в  общий  фриз,  тогда  как  Руфь  чувствовала  себя   накрепко
припаянной к своим соседям, которые тянули ее, непокорную, неуклюжую. Чьи-то
руки спаривались с  ее  руками.  Пухлые  пальцы  Ричарда  время  от  времени
перебирали ее руку, чтобы она не выскользнула. Какой-то незнакомец, поросший
густой шерстью, которая пучками торчала из рукавов его пиджака, подпрыгивая,
дергаясь, схватил ее  за  запястье  и  сверкнул  многозначительной  улыбкой,
обнажившей сломанные зубы. У одних руки были крепкие, как коржики, у  других
- пухлые, как тесто. Несколько мгновений Руфь плясала  рядом  с  приземистой
греческой матроной в черном - крючковатый нос, набухшие веки и рука,  словно
распластанная птичка,  трепещущая  невероятной,  нечеловечески  лихорадочной
дрожью. Танец кончился, Руфь выпустила руку женщины и в изумлении уставилась
на заурядное, усталое и тупое лицо. С таким же изумлением смотрела она и  на
Салли и думала, что та, наверное, часто встречалась с Джерри в этом платье и
Джерри, наверное, часто снимал его, ложась с ней в постель. Бузуки и кларнет
разразились новой мелодией - голова  у  Руфи  заболела  с  удвоенной  силой.
Подошел Джерри и взял ее за руку. Он так мягко держал ее, что ее рука  то  и
дело выскальзывала; она пыталась пальцами удержать его руку, ногами  поймать
нужный ритм. Притоп левой, левую за правую, шаг назад, вот так, ноги вместе,
стоять на пятках один такт. Притоп. Оранжевое мелькнуло справа, а  несколько
мгновений спустя - слева. Рука Джерри соскользнула с ее руки,  осклабившийся
Ричард прошел мимо в танце, темп  возрастал,  Джерри  снова  взял  ее  руку.
Музыка оборвалась. Вместо потолка над головой переплетались  ядовито-зеленые
трубы, и они вдруг стали опускаться на Руфь.
   Джерри сказал ей:
   - Давай пошевеливайся. Ты пляшешь так, будто у тебя в туфле камень.
   - У меня голова болит.
   - Слишком много думаешь. Я сейчас принесу тебе выпить.
   Но от бурбона у Руфи только закружилась голова, и теперь,  танцевала  она
или стояла, зал вращался вокруг нее, и  яркая  фигура  Салли  все  мелькала,
словно дразня бьющей через край энергией, врезалась  в  поле  ее  зрения  то
слева, то справа, как бы стачивая ее, делая все меньше и меньше, пока она не
превратилась в комок, комок боли. Яркий свет  вызывал  у  нее  тошноту.  Шеф
оркестра вдруг встал с электрогитарой,  гикнул,  и  начался  твист.  Грохот,
казалось Руфи, плотной массой заполнил зал  -  оркестр  непрерывно  нагнетал
его, словно стремился заполнить все пространство  вплоть  до  самых  дальних
углов, вплоть до пыльных  таинственных  глубин  между  трубами  и  потолком.
Джерри повел Салли к танцующим. Руфь не удивилась.  Она  заметила,  как  все
взгляды сразу приковались к ним, пока они выходили  на  середину  зала;  эта
пара бросалась в глаза: оба высокие, молодые, даже юные, слегка  забавные  и
настоятельно требующие  к  себе  внимания  -  так  актеры  требуют  внимания
публики. Они  встали  друг  к  другу  лицом,  на  расстоянии,  и,  расслабив
угловатое тело, начали танец - зрители окружили их кольцом и скрыли от  глаз
Руфи. Дэвид Коллинз подошел было к ней, взглянул на ее лицо и тут же отошел:
она почувствовала, что он испугался. Она  была  точно  заразная,  смердящая,
проклятая, и еще эта боль в лобных пазухах, совсем  как  родовая  -  вот-вот
родишь чудовище, такое же, как сама. Когда твист, наконец, прекратился,  она
подошла к Джерри и сказала:
   - Пожалуйста, отвези меня домой. Мне все это омерзительно.
   На его возбужденном лице глаза округлились от удивления.
   - Прошу тебя.
   Джерри поверх ее головы посмотрел на Салли и спросил:
   - Вы подвезете Коллинзов? Нам, видимо, придется уехать.
   - Конечно. Мне очень жаль, Руфь, что ты плохо себя  чувствуешь.  -  Голос
Салли звучал изысканнейше, она безукоризненно изящно растягивала слова.
   Руфь обернулась к ней.
   - Ты мне солгала, - сказала она, стараясь  отчетливо  произносить  слова,
несмотря на тошноту и ужас.
   Мускулы на лице Салли напряглись и  глаза  потемнели,  так  что  глазницы
стали глубокими-глубокими. Но она лишь повторила:
   - Мне очень жаль, Руфь, - словно ничего и не слышала.
   Ничего. Сон продолжался своей чередой, но только уже без  нее.  Джерри  в
ярости гнал в Гринвуд машину - они оба могл