адив свою коллегу по материнским заботам, и  тотчас  поняла,  что  надо
освобождать его от детей. Она усадила Теодору и  Питера  за  стол  (глубокая
тень легла на его зернистую поверхность) и поставила  перед  ними  молоко  и
куриный суп, а Джерри подала сандвич с вином в  гостиной  (к  этому  времени
солнце уже снова вышло, и кафельные плитки в крышке кофейного столика  своей
яркостью резали глаз). Вино было не то, что  вчера,  а  сухое  бордо,  такое
светлое, что отливало зеленью, словно в двух бокалах на  тонких  ножках  жил
призрак виноградного листа. Сандвич - салями с салатом -  был  на  вкус  как
мольба, зеленая,  перченая  смесь  сожалений  и  обещаний.  Есть  Джерри  не
хотелось, но он принялся старательно жевать.
   Он сидел в грязном кожаном кресле Ричарда, оставив для Салли  весь  белый
диван, но она не села и не стала есть, а бродила вдоль окон,  держа  в  руке
бокал, ее ноги в белых брюках бесшумно отмеряли длинные шаги, волосы чуть не
летели сзади.
   - Как все славно получается, - сказал он.
   - Зачем ты пугаешь меня? - спросила она. - Почему не взять и  не  сказать
напрямик?
   - Сказать - что?
   - Почему ты не спросишь меня,  зачем  я  все  ему  выболтала.  Почему  не
говоришь, что я толкала тебя на это.
   - Ты имеешь право меня подталкивать - чуть-чуть. Ты заслужила это  право.
Вот я не имел права, никакого права хотеть тебя - я мог любить тебя, но я не
должен был тебя хотеть. Нехорошо  стремиться  к  обладанию  человеком,  как,
например... красивой вещью. Или роскошным  домом,  или  прекрасным  участком
земли.
   - Наверное, - рассеянно произнесла  она,  словно  мысли  ее  были  заняты
детьми на кухне или самолетом, гудевшим высоко в небе.
   - На меня то и дело откуда-то из глубины накатывает странный мрак,  -  он
чувствовал, что обязан ей объяснить, - и лишает вкуса даже вино.
   Она стремительно шагнула к нему - казалось, вот-вот взорвется: схватила в
охапку волосы, свисавшие вдоль лица, оттянула назад и задержала на  затылке.
Потом посмотрела вниз на него и пылко, осуждающе спросила:
   - Неужели ты никогда не избавишься от своей депрессии?
   Он поднял на нее глаза, представил себе, что лежит на  смертном  одре,  и
спросил себя: ?Именно это лицо хочу я видеть??
   Уже в самом вопросе содержался ответ: лицо Салли давило на его глаза, как
щит, он не  видел  в  этом  лице  ни  грана  сочувствия,  никакой  помощи  в
предстоящем переходе в мир иной, - лишь  эгоистический  страх,  страх  такой
сильный,  что  ее  редкие  бледные  веснушки  словно  взбугрились  на  коже,
натянутой собранными на затылке волосами.
   Не вставая, он неловко обнял ее - тело ее не хотело  сгибаться,  рука  не
желала отпускать волосы.  Он  закрыл  глаза,  и  темнота  под  веками  стала
багровой и теплой, она ширилась, растекалась, охватывая их обоих, и он вдруг
увидел себя и ее с большой высоты: они стояли на  плоту,  крепко  вцепившись
друг  в  друга,  посреди  безбрежного   кроваво-красного   океана.   Самолет
прогрохотал в небе, и звук улетел вместе с ним.
   Вошли насытившиеся дети. Джерри быстро прошептал:
   - Я струсил.
   Салли выпрямилась, посмотрела  вниз,  разжала  кулак,  и  волосы,  падая,
медленно легли ей на спину, точно растрепанный канат.
   - Давай прокатимся, - сказала она. - Очень  уж  сегодня  хороший  день  -
жалко его терять.
   Он неуклюже поднялся - с абстрактной благодарностью инвалида.
   - Да, - согласился он, - давай. Может быть, вне стен этого дома  я  снова
обрету чувство перспективы.

***

   Я люблю этот дом.
   Любишь мой дом - люби меня.
   Твой дом - это, собственно, ты. Тебе он дорог - вот что говорит твой дом.
Тебе дороги многие мелочи.
   У меня пошлый ум.
   Нет: ты - как растение, у которого короткий период роста, и  поэтому  оно
выпускает множество крошечных корней.
   Это звучит трагически, Джерри.
   Я вовсе не хотел, чтобы это звучало трагически. У  каждого  из  нас  свой
период роста.

***

   Облака, которые, по мнению Джерри, должны были  принести  грозу,  начали,
наоборот, таять, рассеиваться; однако, хотя был всего час дня, казалось, что
летний день подходит к концу. Они поехали вчетвером не на Гринвудский  пляж,
где их обоих - Джерри и Салли -  могли  узнать,  а  на  другой,  несколькими
милями дальше, где песчаная дуга была зажата с двух  сторон  нагромождениями
полосатых камней. Несколько  парусников  испещряли  Саунд,  словно  налипшие
листья. Салли и Джерри отмахали по пляжу полумилю до дальних скал и уже  шли
назад, как вдруг он воскликнул:
   - Господи! Красивее этого места я ничего не видел! -  И  волны,  и  белые
гребешки на них, и желтые полосатые  камни  -  все  казалось  ему  озаренным
каким-то божественным сиянием, а объяснялось это тем, что, шагая  по  пляжу,
они приняли решение не вступать в брак. Или, вернее, Джерри дал  ей  понять,
что они не поженятся.
   Салли несколько раз молча быстро  кивнула,  потом  вдруг  резко  вскинула
голову, рассмеялась и заметила:
   - Ну, скажу я тебе, Джерри, ты держался до последней минуты! - На  свежем
воздухе в лице ее прибавилось красок.
   - Я сам этого до сих пор не знал, честное слово, не знал, - сказал он.  И
добавил:
   - Я боялся потерять то единственное, что имеет значение.
   - Куда все исчезло, Джерри?
   - Да все по-прежнему тут. Глубоко запрятано. Но тут. -  И,  обиженный  ее
молчанием, добавил:
   - Почему ты не борешься?
   Она покачала головой, глядя вниз, на свои босые ноги, шагавшие по мокрому
ребристому песку за  извилистой  линией  высушенных  солнцем  водорослей,  и
сказала:
   - Нет, Джерри, я не буду бороться. Не мне надо  бороться.  Бороться  надо
тебе.
   Теодора все больше и больше отставала и теперь в отчаянии  плюхнулась  на
мокрый песок. Дойдя до скал, взрослые повернули назад, и Джерри нес  девочку
до самой машины. Он с ужасом обнаружил, что тела их приноравливаются друг  к
другу и малышка с возрастающим доверием льнет к нему. Автомобилей на стоянке
почти не было - совсем как в мае, и высокие дюны вновь обрели свою необжитую
девственность. Когда они залезли в машину, Салли сказала:
   - Поблагодарите милого дядю, дети, за то, что он свозил вас на пляж.
   - Но мы так мало там были, - заныл Питер.
   - Я свожу вас завтра еще раз, - сказала она.
   Джерри отвез их домой и подождал внизу в холле, пока Салли сходила наверх
и принесла из своего шкафа,  из  шляпной  коробки,  задвинутой  подальше  на
полку, большой конверт а письмами, милыми забавными  рисуночками,  скверными
стишками, - все это накопилось, как выбрасываемые морем водоросли, за долгие
месяцы их связи и тщательно хранилось ею.
   - По-моему, здесь - все, - сказала она. - Я  всегда  так  боялась:  вдруг
Ричард их найдет.
   - Если он все-таки решит довести развод до конца...
   - Нет. Даже и не думай. Этого не произойдет.
   - Эй...
   - Не плачь. Мы же знали, что все кончится. Я, во всяком случае, знала.
   - Извини, я просто не могу с тобой расстаться, не  могу  подойти  к  этой
последней минуте. Теперь, когда ты уже не моя, вся былая  любовь  вернулась,
нахлынула. Ты выглядишь - обалдеть можно.
   - Пожалуйста, уходи. Ты же,  по-моему,  принял  решение.  Будь  добрым  с
Руфью, не смей ее наказывать за то, что ты принял такое решение.
   - А ты найдешь себе кого-нибудь другого?
   - Нет. - Она произнесла это очень быстро. Она  дотронулась  до  его  щеки
кончиками пальцев. - Никто другой не сможет дать  мне...  -  она  помедлила,
подыскивая слова, и, найдя их, улыбнулась, - ...столько радости.
   - Я никогда в жизни не чувствовал, что прав, - как  бы  это  выразить,  -
только когда был с тобой. Я никогда не чувствовал себя дома -  только  когда
был с тобой.
   На лице Салли возникло выражение, какое появлялось у нее, когда люди,  по
ее мнению, устраивали ?мелодраму?. Она пожала плечами и сказала:
   - Я рада, что это был ты.
   - Позвонишь мне, если я тебе понадоблюсь? Поговоришь со мной?
   - Не думаю, нет. Это должен быть конец  -  раз  и  навсегда.  Иначе  люди
решат, что мы совсем рехнулись. Спасибо тебе, Джерри.
   Он хотел поцеловать ее, но она не далась.
   В холле она повернулась к нему спиной прежде,  чем  он  закрыл  за  собой
дверь.
   На дорожке он встретил Ричарда. Ричард взглянул на его лицо,  на  большой
конверт у него в руке и сказал:
   - Храбрости не хватило, а, Джерри? Джерри  решил,  что  предстоит  долгий
разговор, и крепче сжал толстый конверт.
   - Одно дело, - сказал он, - быть храбрым, когда речь идет о тебе самом, и
совсем другое, когда речь идет о твоих детях.
   - Угу, конечно,  приятель  Джерри,  только  об  этом  следовало  подумать
немного раньше. Но я заставлю тебя заплатить за все,  дружище.  Меня  словно
обухом ударило, а в нашем обществе  принято  расплачиваться  за  причиненную
боль.
   - Что ты с ней сделаешь?
   Ричард закурил сигарету и впился взглядом в невидимую шахматную доску, на
которой отважно рокировался его противник.
   - Не знаю, Джерри, - сказал он, выпуская из угла рта  дым  и  прикрыв  от
него один глаз - то ли слепой, то ли зрячий. - Я не спал, у  меня  не  очень
ясная голова.
   - Она - твоя жена, - сказал Джерри. - Я провел с ней не один час,  и  все
это время она считала себя твоей женой. И это твои дети, и это твой дом.
   - Премного благодарен, - сказал Ричард. - Mucho gracias, senor  . - Он бросил едва начатую сигарету, раздавил ее в
траве и вошел в свой дом, хлопнув дверью. Джерри стоял, застыв, как  вор,  и
прислушивался. Дом молчал,  воссоединение  происходило  молча,  ни  звука  -
только Цезарь царапал когтями гравий на дорожке, вернувшись  после  какой-то
неспешной охоты в рощице к своему привычному укрытию в гараже.
   Опустив верх своего ?Меркурия?, Джерри ехал домой - свободный.  В  листве
деревьев над его мчавшейся машиной было много  багрянца  и  золота  -  рыжие
пятна выскакивали из зелени и летели назад на  фоне  неба.  Грозная  Природа
времен его детства, казалось, возродилась; в воздухе был привкус унижения  и
позора, но таков же, как ни странно,  и  вкус  вечной  жизни.  Он  обнаружил
Джоффри и маленького Кан тинелли на заднем дворе -  они  пытались  играть  в
бейсбол с помощью погнутой пластмассовой биты и мягкого мяча, и прежде,  чем
войти  в  дом,  Джерри  несколько  раз  бросил  мяч  сыну:  эти  мальчики  -
разновидности  отринутого  им  ?я?  -  были  его  ангелами-хранителями.  Как
хотелось ему, чтобы этот мирный миг длился  вечно:  стоять  бы  вот  так  на
твердой осенней земле, видеть рядом маленькие грязные личики,  смотрящие  на
тебя без осуждения, и читать на лице сынишки любовь и зависимость, а на лице
соседского  мальчика  (что  было  еще  убедительнее)  -  просто  уважение  к
старшему, взрослому человеку. Но он  не  мог  задерживаться  -  надо  скорей
бежать отсюда, скорее уединиться: у него работа. Он так и сказал  миссис  О.
Она кивнула и извлекла  из  глубин  своей  грудной  клетки  воркующий  звук,
означавший покорность, надежду, что Руфь скоро вернется, и заверение в  том,
что с детьми все будет в порядке. Джерри поднялся наверх и  надел  пиджак  к
тем брюкам, которые с утра были  на  нем.  В  кухне  он  цветным  карандашом
нацарапал на обратной стороне счета  за  молоко:  ВСЕ  КОНЧЕНО.  БУДЬ  МОЕЙ.
Подписался: Х.Х. И помчался в Нью-Йорк, тогда как  основной  послеполуденный
поток машин мчался ему навстречу.

***

   Ох, Джерри, никакой спешки нет, пусть пройдет  столько  времени,  сколько
тебе нужно, потому что я знаю, - всякий раз, как вижу тебя, знаю, что это  -
ты, именно ты - есть и будешь. И не так уж важно, что ты решишь и решишь  ли
вообще; не в нас дело - дело в нашей любви, в том, что мы чувствуем  друг  к
другу, это мы должны оберегать, нельзя допустить, чтобы мир у нас это отнял.
   Я хочу дотянуться до тебя.
   Приходи, если можешь. Я здесь. Сама любовь к тебе делает меня счастливой,
даже когда ты не приходишь ко мне.
   Ты так говоришь, а ведь это не всегда будет правдой. Почему ты никогда не
веришь мне?

***

   На работе ему сказали, что  в  его  отсутствие  предложенные  им  идеи  и
наброски мультипликаций были отклонены конференцией по собачьему питанию. Он
сел за свой стол в большой комнате, в то время как  вестибюль  уже  полнился
щебетом и стуком  каблучков  уходивших  секретарш,  и  принялся  набрасывать
собак, вышагивающих на двух  ногах  и  беседующих  друг  с  другом.  На  его
стальном письменном столе зазвонил телефон.
   - Милый, что случилось?
   - Не знаю, - сказал он  Руфи.  -  Не  случилось  того,  что  должно  было
случиться. Согласна взять меня обратно? Или тебе бы  не  хотелось?  Тогда  я
могу еще какое-то время пожить в коттедже.
   - Конечно, согласна. А ты хочешь снова быть со мной?
   - Видимо. Что-то не мог я  сфокусироваться  на  бедняжке  Салли:  у  меня
засело в печенках, как ты надела свое платье для коктейля и  вышла  из  моей
жизни.
   - Она была расстроена?
   - Нет, она была невероятно спокойна и покорна. У меня такое чувство,  что
она сама этого хотела. У нее засел в печенках Ричард. И вот  оказалось,  что
мы оба пусты.
   - А Ричард был там?
   - Приходил и уходил. Я видел его в самом конце, и он сказал  мне,  что  у
меня не хватило храбрости. Руфь помолчала, потом сказала:
   - Как это подло. Он спросил:
   - А как адвокат?
   - О, прелестный человек.  Еврей,  примерно  возраста  моего  отца,  очень
любезный и совершенно  прелестный.  Мы  все  обсудили  в  общих  чертах:  он
считает, что подавать надо не в  Алабаме,  но  после  разговора  с  Ричардом
думает, что дело до этого не дойдет.
   - Значит, не дойдет. - Как страшно, как  унизительно  знать,  что  кто-то
предвидел твои действия. Жена попыталась отвлечь его от этих мыслей:
   - Ты бы видел, как я ехала в Кэннонпорт - еле плелась,  это  была  просто
мука. Мне гудели, меня обгоняли, а я думала: ?У детей осталась теперь только
я?, - и ехала медленно, как никогда. Просто удивительно, что сзади  на  меня
никто не налетел.
   - Можешь написать брошюру: ?Как я стала  ездить  осторожно?,  автор  Руфь
Конант.
   - Почему ты в Нью-Йорке?
   - Сам не знаю. Наверно, потому, что не могу в довершение  всего  потерять
еще и работу. Мне здесь спокойнее. - Ждешь, что она тебе позвонит?
   - Нет, ей-богу, этого я как раз не жду. Потерпишь еще часа два?
   - О, конечно.
   - Накорми детей, я вернусь к ужину, часов около восьми. Я люблю тебя.
   - Ну и ну. Все так неожиданно. Я теперь уж и не знаю, на каком  я  свете.
Он рассмеялся и сказал:
   - Почему женщины такие смешные? Она тоже все время острила.
   - Джерри?
   - Да?
   - Ты только не вздумай выкинуть чего-нибудь. Он снова рассмеялся.
   - Например, взрезать себе вены? Вам всем тогда бы крупно повезло.
   - Не говори глупостей.
   - Ты такая милая, - сказал ей Джерри, - что выждала лето.
   - Я поверить не могу, - сказала Руфь, - что все позади. Я уже столько раз
думала, что все позади, а оно все продолжалось и продолжалось.
   - Теперь кончилось. Пожалуйста, успокойся и будь снова сама собой.
   - А именно? Какой?
   - Ты знаешь.
   Она повесила трубку, но он обнаружил, что не может рисовать. Рука у  него
дрожала; за окном множились огни, по мере того как город погружался в  ночь,
словно огромный, мерцающий, тихо тонущий корабль.  Шел  уже  седьмой  час  -
делать ему здесь больше  было  нечего.  Он  взял  блокнот  для  рисования  и
направился на автомобильную стоянку возле колоссального котлована; по дороге
в Гринвуд, сквозь грозящее  гибелью  переплетение  сигналов  и  фар,  в  его
сознание снова просочился тот страшный разговор на  пляже.  Вся  розовая  от
соленого бриза - и подбородок, и щеки, и  веки  -  Салли  спросила,  еще  не
вполне веря, что он отступается от нее:

***

   Неужели мы не сумеем это наладить?
   Никогда.
   Да ты хоть понимаешь, что ты мне говоришь?
   Я говорю, что мы никогда не сумеем это наладить. И  что  всем  нам  потом
будет плохо - и мне, и Руфи, и тебе, и Ричарду.
   Все дело в моих детях? Это из-за того, что ты не выносишь моих детей?
   Они  мне  нравятся.  Единственное,  чем  они  меня  не  устраивают:   они
напоминают мне о моих.
   Не надо было тебе удерживать меня, когда я хотела уйти и когда у меня еще
были для этого силы.
   Я любил тебя. Все еще люблю. Если я тебе нужен, я в твоем распоряжении. Я
тут - упакованный и доставленный стараниями Ричарда Матиаса.
   Ты мне не нужен такой. Зачем ты мне - несчастливый.
   О,  я  снова  буду  счастливым.  Как  только  попаду  в  сказочный  домик
художника.
   Нет. Все прошло. Я это чувствую.
   Вот как? А я ничего не чувствую.
   Питер, перестань приставать к мистеру Конанту. Он не хочет играть.
   Он ведь только показывает мне ракушку. Она,  Питер,  чистенькая.  Есть  у
тебя кармашек для сокровищ ?
   Не подождем Теодору?
   Она ходит совсем как ты, верно ?
   Никогда этого не замечала.
   Хочешь перебраться через камни, посмотреть, что там?
   Тебе же охота вернуться ?
   Я могу и подождать.
   Джерри...
   Скажи.
   Прости, что я такая дура, прости, что вчера не могла говорить, как  надо,
а сегодня вот и поступить, как надо, не могу...
   Ты держалась отлично. Ты - это ты.
   Нет, я знаю, я сегодня плохо к тебе относилась, но не всегда будет так. Я
же знаю, что нам вместе хорошо.
   Я это тоже знаю. Дело не в тебе, Салли. Дело  в  обстоятельствах.  Мы  не
можем устранить их. Ты не  можешь  устранить  их  для  меня.  И  я  не  могу
устранить их для тебя. Я бы очень хотел, но не могу,
   О'кей, повелитель. Не можешь, так не можешь.
   А ты уверена, что не могу?
   Это не я, а ты уверен.
   Господи. Красивее места я просто не видел!

***

   Его фары выхватили указатель съезда  на  Гринвуд.  Он  вспомнил,  что  на
заднем сиденье лежит объемистый конверт, который дала  ему  Салли,  -  труп,
оставшийся от их связи. Он свернул на боковую дорогу, остановил ?меркурий? у
обочины и ключом открыл багажник  -  в  глубине,  рядом  с  грязным  гаечным
ключом,  под  отставшим  пластиком,  где  лежал  моток  каната  -  память  о
бойскаутских соревнованиях на воде,  в  которых  участвовал  Чарли,  -  было
укромное место, которое пока вполне могло послужить  тайником.  Конверт  был
так туго набит свидетельствами взаимной любви, что, когда  Джерри  стал  его
класть в укрытие, зажимчик  сорвался,  и  содержимое  рассыпалось,  обнажив,
словно края отбитого стекла, зазубрины ее и его  букв  на  кусочках  бумаги,
которая уже начала желтеть. Несколько листков  упало  на  дорогу;  остальное
разлетелось по резиновому дну багажника. Фары проносившихся мимо машин то  и
дело высвечивали его; он боялся, что кто-нибудь из  знакомых  остановится  и
увидит, как он стоит на  коленях  и  вытаскивает  любовное  послание  из-под
колеса. Трясущимися руками он стал торопливо  засовывать  письма  обратно  в
конверт; они словно разбухли и не желали влезать - приходилось  их  комкать.
Между двумя письмами, написанными  его  почерком,  лежало  несколько  прядок
волос. Он попытался рассмотреть их при красном свете хвостовых огней, но  не
мог понять, какого они цвета. Только это были явно не ее  волосы  -  слишком
короткие. И он вспомнил, что иной раз у себя дома она его причесывала  после
всего. Значит, она хранила его волосы.

***

   У тебя такие мягкие волосы, Джерри.
   Я их мыл вчера вечером. Специально для тебя.
   Для меня?
   Вчера на пляже  я  набрал  полную  голову  песка  и  подумал:  завтра  я,
возможно, увижу Салли, и мы будем спать вместе, и  я  вовсе  не  хочу,  чтоб
песок попал ей в глаза.
   Знаешь, как ни смешно, но я знала, что так ты и скажешь, - я  поняла  это
по твоим губам еще прежде, чем ты раскрыл рот.

***

   Он попытался было положить волосы на место, но они  выскользнули  из  его
пальцев и упали на скопившийся у дороги мусор.  Он  резко  захлопнул  крышку
багажника. Он опаздывает, он  куда-то  опаздывает  -  неизвестно  куда.  Его
преследуют. Дорога, которой он вновь завладел, поб