л
договор, распространив его  на  своих  наследников,  после  его  смерти  дом
переходил в руки владельца поместья. Но продлить аренду было проще простого:
всего только и требовалось, что уплатить несколько фунтов пени  и  заключить
новый договор, - и сквайр никак не мог этому помешать.
     Казалось  бы,  чего  лучше  -  оставить   племяннице   и   единственной
родственнице верную крышу над головой, и старику Сардженту  давно  следовало
бы побеспокоиться о продлении аренды, раз уж такой был порядок,  что  с  его
смертью все пропадало, если не уплатить пени; вдобавок сквайр только о том и
думал,  как  бы  забрать  обратно  дом  и  землю,  и  говорил  себе   каждое
воскресенье, когда старик проходил мимо его скамьи в церкви: "Ага, и ноги  у
него дрожат больше прежнего, и спина еще больше согнулась, а об  аренде  все
еще не заикался - ха! ха! ха! Скоро я очищу этот угол поместья от всяких там
копигольдеров!"
     Сейчас подумать - так просто непонятно, чего старик  дожидался,  но  уж
такой это был человек: все собирался с недели на неделю пойти к управляющему
сквайра и все откладывал: дескать, в  следующий  базарный  день  авось  буду
посвободней. Надо сказать,  что  тут  была  и  еще  одна  загвоздка:  старик
недолюбливал Джаспера Клиффа, а тот  все  наседал  на  Нетти,  заставляя  ее
наседать на дядю: вот старик нарочно и тянул с этим  делом,  чтобы  досадить
корыстолюбивому жениху. В конце концов старик Сарджент захворал,  и  тут  уж
Джаспер вышел из терпения: он сам принес деньги на  уплату  пени,  отдал  их
Нетти и заявил ей без обиняков:
     - Не пойму, о чем только вы с ним думаете! Вот деньги, и не  отступайся
от него, пока он все не сделает. А если упустишь дом и усадьбу,  провалиться
мне на этом месте, если я на тебе женюсь! Такая дура не стоит, чтоб  на  ней
женились.
     Девушка очень расстроилась и, придя домой, сказала дяде, что если у нее
не будет дома, то не будет и мужа. Старый Сарджент  денег  не  взял,  еще  и
посмеялся - сумма-то была пустяковая, но, видя, что  племяннице  втемяшилось
выйти замуж за Джаспера и что ее все равно не  отговоришь,  только  сделаешь
несчастной, взялся наконец за дело. Узнав про это, сквайр ужасно разозлился,
но поделать ничего не мог, и был составлен новый договор  (в  этом  поместье
копигольдер получал бумагу на владение, хотя в других местах такого  порядка
заведено не было). Старик Сарджент так ослаб за время болезни,  что  не  мог
уже  пойти  к  управляющему,  и  договорились,  что  тот  сам  принесет  ему
подписанный сквайром документ и по получении денег отдаст его  Сардженту,  а
тот подпишет копию, которая останется у сквайра.
     Управляющий обещал прийти в пять часов. Часа  за  два  до  назначенного
срока Нетти достала приготовленные деньги и  только  хотела  положить  их  в
стол, чтобы они были под рукой, как вдруг услыхала за  спиной  слабый  крик,
обернулась и увидела, что старик как-то осел в  кресле,  уткнувшись  головой
себе в колени. Она бросилась его поднимать, но он был без сознания  и  никак
не приходил в себя. Не помогли ни лекарства, ни виски.  Доктор  предупреждал
Нетти, что старик может умереть внезапно, и  похоже  было  на  то,  что  это
конец.  Нетти  собралась  было  бежать  за  врачом,  но  лицо  старика   уже
побледнело,  а  руки  похолодели,  и  она  поняла,  что  звать   кого-нибудь
бесполезно. Он был мертв.
     Сообразив, чем ей это грозит, Нетти совсем растерялась. Дом, сад,  поле
- все пропало, и теперь у нее с мужем не будет  собственного  угла.  Она  не
думала,  что  Джаспер  способен  выполнить  угрозу,  брошенную  сгоряча,  но
все-таки ей стало страшно. Ну что  бы  дяде  пожить  еще  два  часочка!  Шел
четвертый час; управляющий должен был прийти в пять, и, если бы все обошлось
благополучно, - в десять минут шестого дом и усадьба были бы  закреплены  за
ней и Джаспером до самой их смерти,  так  как  оба  они  значились  в  новом
договоре. А уж как этот бессовестный сквайр обрадуется, что заполучил домик!
И добро бы он был ему действительно нужен, а то ведь  просто  старику  стоят
поперек горла все эти домишки, участки, усадьбы  -  независимые  островки  в
обширном океане его владений.
     И вдруг Нетти осенила мысль, как  сохранить  дом,  несмотря  на  дядину
непредусмотрительность. Пасмурный декабрьский  день  клонился  к  вечеру,  и
первым делом - так мне рассказывали, а зачем бы людям врать...
     (- Верно, так оно и было, - подтвердил Кристофер Туинк, - я как  раз  в
это время там проходил.) ...первым делом она заперла наружную  дверь,  чтобы
никто ей не помешал.  Потом  передвинула  дядин  дубовый  столик  к  камину,
подошла к креслу, где все еще сидел покойник - это было, как  мне  говорили,
довольно высокое мягкое кресло на колесиках, -  и  подкатила  его  вместе  с
дядей к столику. Повернув кресло так, чтоб старик сидел спиной к окну, вроде
бы нагнувшись над столиком - а столик этот я с детства помню  не  хуже,  чем
любую вещь в собственном доме, - Нетти раскрыла перед дядей большую семейную
библию и положила его руку на страницу, как будто он водил по  ней  пальцем.
Потом приоткрыла ему глаза и надела на нос очки, так что если посмотреть  со
спины - сидит себе старик  и  читает  Священное  писание.  После  этого  она
отперла дверь и села ждать управляющего, а когда стемнело,  зажгла  свечу  и
поставила ее на стол рядом с библией.
     Можете себе представить, каково было Нетти  сидеть  там  и  дожидаться,
когда она услыхала стук в дверь, у нее сердце чуть из груди не  выскочило  -
так, по крайней мере, мне рассказывали. Отворила она управляющему и говорит,
понизив голос:
     - Вы уж извините нас, сэр, но дяде сегодня нездоровится, и,  боюсь,  он
не сможет с вами разговаривать.
     - Вот тебе раз! - сказал управляющий. - Что ж, выходит, я зря тащился в
такую даль из-за этого пустячного дела!
     - Что вы, сэр, почему зря? - говорит Нетти. - Разве нельзя сделать  это
без него?
     - Разумеется, нельзя! Он должен уплатить деньги и подписать документ  в
моем присутствии.
     Нетти задумалась.
     - Дядя ужас как боится всяких таких дел, вот  почему  он  и  тянул  так
долго. А сегодня я прямо испугалась, как бы он не помешался со страху. Когда
я ему сказала, что вы  скоро  придете  с  документами,  он,  бедный,  так  и
застучал последними зубами. Он всегда побаивался разных агентов и  сборщиков
налогов.
     - Бедняга! Но тут уж ничего не  поделаешь  -  я  должен  его  видеть  и
засвидетельствовать его подпись.
     - А что, если мы сделаем так, сэр, чтобы вы видели, как он подписывает,
а он бы об этом не знал? Я его успокою, скажу, что вы разрешили  сделать  не
по всей форме и подождете на улице. Ведь если вы увидите, как  он  подпишет,
этого будет достаточно, правда? Он такой больной слабый старик, сэр, и  если
бы вы были так добры...
     - Если я увижу, как он подпишет, этого, конечно,  достаточно  -  больше
мне ничего и не надо. Но как же сделать, чтобы я его видел, а он меня нет?
     - А вот как, сэр. Пойдемте, пожалуйста, вон туда.
     Нетти отвела его на несколько шагов в  сторону,  и  они  оказались  под
окнами дядиной комнаты. Она нарочно не опускала штор, и свет из  окна  падал
на кусты сада. В дальнем конце комнаты виднелась фигура  старика,  сидящего,
как Нетти его посадила, в кресле, с очками на носу перед книгой,  освещенной
свечой, управляющий видел его затылок вполоборота, плечи и одну руку.
     - Видите,  сэр,  он  читает  библию,  -  говорит  Нетти  самым  кротким
голоском.
     - Вижу. А я думал, что он не очень-то набожен.
     - Нет, библию он читать любит, - заверила его Нетти. -  Но  сейчас  он,
кажется, задремал над ней. Оно и понятно - человек он старый, да к  тому  же
еще и болен. Отсюда вам будет видно,  как  он  подпишет,  сэр.  Уж  сделайте
поблажку больному.
     - Хорошо, - сказал управляющий, закуривая сигарету. - Надо полагать, вы
приготовили ту незначительную сумму,  которую  вам  полагается  уплатить  за
возобновление договора?
     - Конечно, - ответила Нетти. - Сейчас принесу.
     Она вынесла ему деньги, завернутые в бумажку, управляющий их пересчитал
и. вынув из нагрудного кармана драгоценные документы, отдал ей тот,  который
нужно было подписать.
     - У дяди немного парализована рука, - добавила Нетти. - Не знаю,  какая
уж у него получится подпись, да еще со сна.
     - Это не имеет значения, - была бы подпись.
     - А мне можно поддержать его руку?
     - Пожалуйста, моя милая, можете поддержать его руку  -  это  не  играет
роли.
     Нетти вернулась в дом, а управляющий остался курить в саду. Теперь  для
Нетти начиналось самое трудное. Управляющий, глядя в окно,  видел,  как  она
поставила перед дядей чернилицу, то есть чернильницу,  -  никак  не  отучусь
называть ее по-старому, - и, тронув его за локоть словно для того, чтобы его
разбудить, что-то сказала и положила перед ним  бумагу,  показав,  где  надо
подписывать, она обмакнула перо и вложила ему в  руку.  Подвинувшись,  чтобы
помочь ему держать перо, она так ловко стала, что  управляющему  были  видны
только часть головы старика и  рука:  и  он  увидел,  как  эта  рука  вывела
подпись. После этого Нетти тотчас же вынесла управляющему  документ,  и  при
свете, падающем из окна, он подписался, как свидетель. Затем  он  вручил  ей
договор, подписанный сквайром, и ушел; а на  следующее  утро  Нетти  сказала
соседям, что ее дядя умер ночью в постели.
     - Значит, она раздела его и уложила в постель?
     - Значит, так. Эта девица была не из трусливого десятка. Вот так она  и
вернула себе дом и усадьбу, которые, собственно говоря,  уже  были  для  нее
потеряны, а заполучив их, заполучила и мужа.
     Говорят,  всякая   добродетель   вознаграждается,   Нетти   тоже   была
вознаграждена за хитрую свою уловку, с помощью которой добыла себе Джаспера.
На третьем году супружества он начал ее поколачивать -  не  сильно,  а  так,
отвесит иногда оплеуху, со злости Нетти рассказала соседям, что она для него
сделала и как теперь в этом раскаивается. Когда  умер  старый  сквайр  и  во
владение вступил его сын, по деревне пополз слушок об этой истории. Но Нетти
была приятная молодая бабенка, а сын сквайра - приятный молодой человек и, в
отличие от отца, ничего не имел против  мелких  арендаторов,  так  что  дела
поднимать он не стал.

     После этого рассказа все приумолкли, а вскоре фургон спустился с холма,
за которым начиналась длинная, беспорядочно разбросанная в  лощине  деревня.
Когда они въехали на улицу, пассажиры начали один за  другим  слезать  около
своих домов. Прибыв в гостиницу и договорившись о  ночлеге,  мистер  Лэкленд
слегка закусил и пошел осматривать места, так хорошо знакомые ему с далекого
детства. Всходила луна, озаряя все вокруг, и все же он не находил в знакомых
предметах  той  прелести,  какой  наделял  их  в  своем  воображении,  когда
находился от них  за  две  тысячи  миль.  Человека  совершенно  постороннего
наверняка пленила бы эта старая деревня - уголок старой страны, он подпал бы
под власть  ее  своеобразного  очарования,  но  для,  мистера  Лэкленда  оно
снижалось преувеличенными ожиданиями, которые породила в нем память  детских
лет. Он шел по улице, поглядывая то на  какую-нибудь  печную  трубу,  то  на
обветшалую каменную стену, наконец он очутился возле  кладбища  и  вошел  за
ограду.
     При ярком лунном свете нетрудно было  разобрать  надписи  на  могильных
плитах, и Лэкленд впервые почувствовал себя среди своих.  Так  вот  где  они
все, кого он оставил в деревне тридцать пять  лет  тому  назад,  -  Сэллеты,
Дарты, Пауэлы, Прайветты, Сардженты, о которых он только что слышал, а вот и
другие, еще более знакомые имена: Джиксы, Кроссы, Найты,  Олды.  Несомненно,
члены их семей, а может быть, и кое-кто из тех, кого он знавал, еще живы, но
для него все они будут незнакомыми людьми. Он думал, что сразу обретет здесь
корни, что-то родное, к чему можно прилепиться  сердцем,  но  теперь  понял,
что, если поселится здесь, ему придется заново налаживать  связи  с  людьми,
как будто он приехал сюда впервые. Время и жизнь не захотели ждать, пока  он
надумает вернуться домой.
     Еще несколько дней Лэкленда видели то в гостинице,  то  на  деревенской
улице, то на окрестных полях и дорогах, потом он тихо, как  призрак,  исчез.
Кому-то из деревенских он сказал, что в этот приезд хотел только  посмотреть
на знакомые места и поговорить с  жителями,  -  это  он  и  сделал,  что  же
касается его намерения поселиться в деревне и провести здесь  остаток  своих
дней, оно, по-видимому, никогда не осуществится. С тех пор  прошло  уже  лет
двенадцать - пятнадцать, но в деревне он больше так и не появлялся.

1891


МОГИЛА НА РАСПУТЬЕ

     Перевод В. Хинкиса

     Всякий раз, проезжая через Чок-Ньютон,  гляжу  я  на  ближнее  взгорье,
туда,  где  проселок  сходится   с   пустынной   прямоезжей   дорогой,   что
размежевывает два  соседних  прихода,  гляжу,  и  тотчас  припоминается  мне
событие, происшедшее некогда в этих местах;  и,  хотя  теперь,  быть  может,
незачем лишний раз возмущать покой прошлого, все же то, что случилось здесь,
достойно внимания.
     Был темный, но на редкость сухой и  теплый  рождественский  вечер  (как
рассказывали потом Уильям Дюи из Меллстока, Майкл Мэйл и другие), когда  хор
из большого прихода  на  полпути  между  городками  Айвел  и  Кэстербридж  -
Чок-Ньютона, где теперь железнодорожная станция - как  раз  перед  полуночью
собрался на улице, чтобы исполнить  под  окнами  односельчан  рождественские
гимны. Эта группа  музыкантов  и  певцов  была  одной  из  самых  больших  в
графстве, и не в пример маленькому меллстокскому  оркестру,  где  музыканты,
более  строго  придерживаясь  традиции,  признавали  лишь  струнную  музыку,
чок-ньютонцы на больших воскресных службах выступали с медными и деревянными
инструментами и занимали в церкви всю западную галерею.
     В тот рождественский  вечер  было  у  них  две  или  три  скрипки,  две
виолончели, альт, контрабас, гобой, кларнеты, серпент и  семеро  певчих.  Но
для нас интересно не то, чем занимались в этот сочельник  музыканты,  а  то,
что им довелось увидеть.
     Уже много лет ходили они на святках петь гимны, и ничего  особенного  с
ними не приключалось, но говорят, что в тот вечер двое  или  трое  старейших
музыкантов  с  самого  начала  были  в  каком-то  особенно  торжественном  и
задумчивом настроении, словно ожидали они, что к ним присоединятся  призраки
прежних друзей, тех, которые  теперь  навеки  успокоились  на  погосте,  под
оседающими холмиками, а встарь частенько певали в чок-ньютонском  хоре  и  в
музыке понимали побольше нынешних; или же что из окна какой-нибудь спаленки,
вместо хорошо знакомого лица ныне здравствующей  соседки,  покажется  чей-то
легкий, призрачный силуэт и  давно  умолкнувший  голос  поблагодарит  их  за
новогоднее поздравление. Впрочем, так обстояло дело только со  стариками,  а
молодежь, как всегда, была весела и беззаботна. Когда сошлись они, как  было
условлено, посреди  деревни,  у  каменного  креста  перед  трактиром  "Белая
лошадь", кто-то сказал, что время-то ведь еще раннее, полночь не пробило.  В
прежние времена те,  кто  Христа  славили,  не  начинали  петь,  прежде  чем
рождество не наступит по всем законам астрономии, а идти в трактир  допивать
пиво музыкантам тоже не хотелось; вот они и решили начать с дальних дворов у
дороги на Сидлинч, где люди часов не имели, а потому не могли знать, настала
уже полночь или еще нет. Рассудив так, они направились в сторону Сидлинча, а
когда вышли на склон, то за домами, вдали на дороге, увидели огонек.
     От Чок-Ньютона до Брод Сидлинча около двух миль, и на полпути проселок,
поднявшись на взгорье, разделяющее эти деревни, как уже сказано,  пересекает
под прямым углом длинную, унылую дорогу, которая называется  Лонг-Эш-Лэйн  и
не раз уже упоминалась в наших рассказах, -  прямая,  как  межа  у  хорошего
землемера, она была проложена еще римлянами и тянется на много миль к северу
и к югу от этого места. Теперь она заброшена и поросла травой, но  в  начале
нынешнего столетия здесь ездили  часто,  и  дорога  содержалась  в  порядке.
Огонек мерцал на самом распутье.
     - Кажется, я знаю, в чем тут дело, - сказал один из музыкантов.
     С минуту они помедлили, толкуя между собой, не связан ли в  самом  деле
этот огонек с тем случаем, о котором  все  они  уже  слышали,  потом  решили
подойти ближе.
     Взобравшись на взгорье, они увидели, что не ошиблись в своих  догадках.
Справа и слева от них тянулась Лонг-Эш-Лэйн, а у перекрестка, к  которому  с
четырех сторон сходились дороги, подле столба была вырыта могила, и, как раз
когда музыканты подошли, четверо парней из Сидлинча, иногда нанимавшиеся  на
такую работу, сбросили в яму мертвое тело. Рядом стояла лошадь,  запряженная
в телегу, на которой привезли труп.
     Чок-ньютонские музыканты молча постояли на месте, а парни тем  временем
засыпали яму доверху, утоптали землю, потом  побросали  лопаты  в  телегу  и
собрались уходить.
     - Кого это вы тут схоронили? - громко спросил Лот Свонхиллс.  -  Уж  не
сержанта ли?
     Парни из Сидлинча были так поглощены своим  делом,  что  теперь  только
заметили фонари чок-ньютонских музыкантов.
     - А?.. Погоди-ка, вы не из Ньютона, те, что Христа славить ходят?  -  в
свою очередь спросили могильщики.
     - Мы самые. Так, значит, вы схоронили здесь старого сержанта Холвея?
     - Да, его. Вы, стало быть, слышали про это?
     Музыканты сказали, что не знают подробностей,  -  слышали  только,  что
сержант застрелился у себя в кладовке в прошлое воскресенье.
     - А с чего это он - никому не известно.  По  крайней  мере,  у  нас,  в
Чок-Ньютоне, - продолжал Лот.
     - Теперь уж известно. Все  открылось  на  дознании.  Музыканты  подошли
ближе, и сидлинчские могильщики,
     присев отдохнуть после работы, рассказали им, как было дело.
     - Все из-за сына. Не пережил бедный старик такого горя.
     - Сын-то у него, помнится, в солдатах? Теперь он с полком в Индии, так,
что ли?
     - Ну да. А нашим солдатам там тяжеленько пришлось.  Зря  отец  уговорил
его пойти в армию. Но и Люку не след было попрекать родителя, ведь  тот  ему
добра желал.
     Короче говоря, дело было вот как.  Старик,  столь  печально  окончивший
свои дни, отец молодого солдата, служившего в Индии, сам был раньше военным,
и служба пришлась ему по душе, но он вышел  в  отставку  задолго  до  начала
войны с Францией. Вернувшись в родную деревню,  он  женился  и  зажил  тихой
семейной жизнью. Все же, когда Англия вступила в  войну,  он  очень  горевал
оттого, что старческая немощь не позволяет  ему  вновь  взяться  за  оружие.
Единственный сын сержанта тем временем вырос, и  пора  было  ему  определить
свое место в жизни; юноша хотел изучить какое-нибудь ремесло, но отец горячо
убеждал его поступить на военную службу.
     - Ремеслом теперь не расчет заниматься, - говорил он. - Ежели  война  с
французом не скоро кончится - а по-моему, так оно и будет, - то от ремесла и
вовсе проку не жди. Армия, Люк, - вот где твое место. В  армии  я  человеком
стал, и тебе того же желаю. Только тебе еще легче будет выдвинуться, времена
теперь такие, горячие.
     Это не очень-то понравилось Люку, ведь был он  юноша  тихий  и  большой
домосед. Однако отцу он верил и, наконец сдавшись на его уговоры, поступил в
***скую пехотную часть. Через несколько недель он был назначен в  полк,  уже
отличившийся в Индии под командованием генерала Уэллесли.
     Но Люку не посчастливилось. Сперва на родину стороной дошли вести,  что
он занемог, а совсем недавно, когда старый сержант вышел на прогулку, кто-то
сказал ему, что в Кэстербридже лежит  письмо  на  его  имя.  Сержант  послал
нарочного, тот съездил в город за девять миль, уплатил  сколько  следует  на
почте и привез пакет, - старик надеялся получить известие от Люка, и