Туман, наплывавший от  набережной,  мешал  ей  даже  на  таком  близком
расстоянии разглядеть дверь в лавку. Джоанна мигом перебежала через  дорогу.
Что это? Никого нет. Несчастная женщина металась босая по улице -  нигде  ни
души! Она вернулась к лавке и стала что есть  силы  колотить  в  дверь  -  в
прежнюю свою дверь... Их, наверно, пригласили переночевать, чтобы не  будить
ее... Прошло несколько минут, прежде чем из окна выглянул  молодой  человек,
новый хозяин бакалейной лавки, - внизу на мостовой он увидел какой-то жалкий
человеческий остов, едва прикрытый одеждой.
     - Приходил кто-нибудь? - донесся до него знакомый голос.
     - Ах, это вы, миссис Джолиф! - мягко сказал  молодой  человек,  который
знал, как терзается Джоанна напрасным ожиданием. - Нет, никто не приходил.

1891


ГРУСТНЫЙ ГУСАР ИЗ НЕМЕЦКОГО ЛЕГИОНА

     Перевод И. Бернштейн

I

     Все та же  холмистая  пустошь  раскинулась  здесь,  и  ветры  веют  над
зелеными травами точно так же, как и в те богатые событиями времена. Плуг не
провел тут борозды, и сегодня, как и тогда, земля одета толстым слоем дерна.
Вот здесь был лагерь; и до сих пор  еще  видны  остатки  земляного  барьера,
через который прыгали полковые лошади,  и  места,  где  возвышались  некогда
курганы кухонных отбросов. Вечерами, когда я брожу один  по  этим  пустынным
холмам, в шуршании ветра  по  траве  и  зарослям  чертополоха  мне  поневоле
слышатся  звучавшие  здесь  когда-то  зовы  трубы,  и   сигналы   горна,   и
побрякиванье уздечек; мерещатся призрачные ряды палаток и войсковых  обозов.
Из-за парусиновых стен доносятся гортанные звуки чужой речи и обрывки  песен
фатерланда,  ибо  в  ту  пору  здесь  стояли  лагерем  солдаты  Королевского
немецкого легиона.
     Это было почти девяносто лет назад. Британская военная форма тех времен
с ее громадными эполетами, несуразной треуголкой, широкими штанами, гетрами,
огромным патронташем, башмаками  на  пряжках  и  тому  подобными  красотами,
показалась бы теперь  варварской  и  нелепой.  Понятия  людские  с  тех  пор
изменились; нынче каждый день приносит какое-нибудь новшество. Тогда  солдат
был воплощением величия, ореол божественности еще  окружал  в  иных  странах
королей, и война почиталась делом благородным.
     Одинокие помещичьи дома и небольшие деревушки ютятся по  лощинам  между
этими холмами, и редко когда можно было здесь  встретить  приезжего,  покуда
королю вдруг не вздумалось избрать приморский городок милях  в  пяти  к  югу
отсюда  для  своих  ежегодных  морских  купаний,  вследствие  чего   военные
батальоны тучей осели по окрестностям. Нужно  ли  добавлять,  что  отголоски
многих занятных историй, относящихся к тому живописному времени,  и  по  сей
день еще живы в этой местности, доступные  уху  любопытствующего  слушателя?
Некоторые из них я уже пересказывал, большинство забыл; но одну из них я  не
пересказывал еще ни разу и уж, во всяком случае, никогда не смогу забыть.
     Эту историю рассказала мне сама  Филлис.  Она  была  уже  тогда  старой
женщиной семидесяти пяти лет, а ее слушатель - пятнадцатилетним  мальчишкой.
Она строго-настрого велела мне никому  не  рассказывать  подробностей  о  ее
участии в описываемых событиях, пока она не будет  лежать  "в  сырой  земле,
мертвая и всеми забытая". Она прожила после этого еще двенадцать лет, и  вот
уже почти двадцать лет, как она умерла. Забвение, которого она в  скромности
и смирении для себя чаяла, постигло ее лишь отчасти, и это, увы,  обернулось
по отношению к ней несправедливостью, потому  что  те  обрывки  ее  истории,
какие стали известны в округе еще при жизни Филлис и не  позабылись  до  сих
пор, как раз наиболее неблагоприятны для ее репутации.
     Все началось с прибытия Йоркского гусарского  полка  -  одного  из  тех
иностранных легионов, о которых уже говорилось выше. До этого времени  возле
дома ее отца было как в пустыне  -  по  неделям  не  встретишь  живой  души.
Послышится ли шуршание юбок, будто гостья переступила порог,  -  это  просто
ветер играет сухим листом; почудится ли, что экипаж подъехал к дому,  -  это
отец в саду точит серп о камень, чтобы заняться на досуге  любимым  делом  -
подрезанием буксовых кустов  на  границах  своих  владений.  Если  раздастся
глухой стук, будто кто-то сбросил на землю  багаж  с  задка  кареты,  -  это
просто пушка выпалила где-то далеко в море; а высокий мужчина, что  стоит  в
сумерках у ворот, оказывается тисовым деревцем, искусно подстриженным в виде
пирамиды. Тихо и безлюдно было  тогда  в  сельских  местностях,  не  то  что
теперь.
     А между тем как раз в эти  дни  король  Георг  вместе  со  всем  двором
пребывал на своем излюбленном приморском курорте, не далее как в пяти  милях
отсюда.
     Одиноко жила девушка, но еще более одинок был ее отец.  Если  ее  жизнь
протекала как бы в сумерках, то он жил в глубокой тьме. Но ему тьма была  по
сердцу, а ее эти сумерки  угнетали.  Доктор  Гроув  имел  некогда  врачебную
практику,  но  из-за  его   склонности   к   уединенным   размышлениям   над
метафизическими проблемами она постепенно сократилась до того, что перестала
окупать даже связанные с нею расходы, вследствие чего он с  ней  разделался,
снял в этом затерянном уголке за ничтожную плату тесный и ветхий дом - не то
помещичий, не то  крестьянский,  и  стал  жить  здесь  на  небольшой  доход,
которого в городе им бы, конечно,  не  хватило.  Большую  часть  времени  он
проводил у себя в саду и год от года становился все раздражительнее, по мере
того как в нем укреплялось сознание, что он зря растратил жизнь в погоне  за
иллюзиями. Он все реже и реже виделся с людьми. Филлис выросла такая робкая,
что, если во  время  ее  коротких  прогулок  по  окрестностям  ей  случалось
повстречать незнакомого человека, она смущалась под его взором и краснела по
самые плечи.
     И  все-таки  даже   здесь   достоинства   Филлис   были   замечены,   и
нежданный-негаданный поклонник просил у отца ее руки.
     Король, как упоминалось выше,  пребывал  в  соседнем  городке,  где  он
расположился в Глостерском летнем  замке;  и  его  присутствие  привлекло  в
городок все местное дворянство. Среди этой праздной публики многие - так  по
крайней мере они сами утверждали - имели связи и знакомства при дворе, в  их
числе был некий Хамфри Гоулд, человек холостой, не слишком  юный,  но  и  не
старый, не то чтобы красавец, но и не  урод.  Чересчур  степенный  для  роли
"жеребчика" (как называли тогда неженатых кутил), он представлял  собой  тип
светского человека более умеренного толка. Сей тридцатилетний холостяк попал
как-то к ним в деревню, увидел Филлис и познакомился с ее отцом с целью быть
ей представленным; она сумела чем-то настолько воспламенить его сердце,  что
визиты стали почти каждодневными, и в конце концов он сделал ей предложение.
     Поскольку он принадлежал к одной  из  уважаемых  местных  фамилий,  все
считали, что Филлис, повергнув его к своим стопам, одержала, для  девушки  в
ее стесненных обстоятельствах, блестящую победу. Как у нее  это  получилось,
она и сама толком не знала. В  те  времена  неравные  браки  рассматривались
скорее как  нарушение  законов  природы,  чем  как  простое  отступление  от
общепринятого, - к чему сводятся более современные взгляды; и потому,  когда
на мещаночку Филлис пал выбор такого благородного джентльмена, это было  все
равно, как если б ей предстояло быть заживо взятой на небо; хотя человек, не
очень разбирающийся в этих тонкостях, не нашел бы, пожалуй, особой разницы в
положении жениха и невесты, ибо названный Гоулд был гол как сокол.
     Именно на это финансовое обстоятельство он ссылался  -  быть  может,  в
полном соответствии с истиной, - отодвигая срок их бракосочетания, так  что,
когда с наступлением холодов король на всю зиму удалился из тех мест, мистер
Хамфри Гоулд также отбыл в город Бат, пообещав возвратиться к  Филлис  через
недельку-другую. Пришла зима, миновал назначенный срок,  но  Гоулд  все  еще
откладывал свой приезд, так как ему не с кем было, по его  словам,  оставить
дома престарелого отца. Филлис, по-прежнему проводившая дни  в  одиночестве,
ни о чем не тревожилась. Человек, невестой которого она считалась,  был  для
нее желанным мужем по многим соображениям; отец ее очень  одобрял  помолвку;
однако такое невнимание со стороны жениха если и не причиняло  Филлис  боли,
то, во всяком случае, задевало ее самолюбие. Любви в истинном  смысле  этого
слова она, по ее собственному признанию, к нему никогда  не  испытывала,  но
глубоко его уважала, восхищалась систематичностью и упорством,  с  каким  он
добивался своего, и ценила его осведомленность обо всем, что делали,  делают
или собираются делать при дворе; к тому же ей не чуждо было чувство гордости
из-за того, что он остановил свой выбор именно на ней, хотя мог бы направить
поиски в гораздо более высокие сферы.
     Но он все не возвращался, а весна между  тем  вступила  в  свои  права.
Письма от него приходили регулярно, но тон их  был  весьма  сдержанный;  так
можно ли  удивляться,  если  девушка,  оказавшаяся  в  столь  неопределенном
положении и не испытывавшая особо горячих чувств к жениху, впала под конец в
уныние? Весна вскоре сменилась летом, а с летом  в  их  места  снова  прибыл
король, но Хамфри Гоулд по-прежнему не появлялся. Все это  время  считалось,
что их помолвка, поддерживаемая письмами, остается в силе.
     И вот тут-то жизнь местных жителей вдруг озарилась золотым  сиянием,  и
радостное волнение охватило юные души. Это сияние исходило от  вышепомянутых
Йоркских гусар.

II

     Нынешнее поколение имеет, надо полагать, лишь весьма смутное понятие  о
Йоркских гусарах, столь знаменитых девяносто лет тому назад. Это был один из
полков Королевского немецкого легиона; впоследствии они  как-то  выродились,
но тогда их блестящие мундиры, великолепные лошади,  а  главным  образом  их
заграничный вид и усы (в те дни украшение редкостное) всюду привлекали к ним
толпы почитателей  и  почитательниц.  Вместе  с  остальными  полками  гусары
расположились лагерем по окрестным холмам и лугам,  -  потому  что  соседний
город сделался на все лето резиденцией короля.
     Их лагерь был разбит на возвышенном месте,  откуда  открывался  широкий
вид - вперед на остров Портлэнд, к востоку до мыса Св. Альдхельма и к западу
чуть не до самого Старта.
     Филлис, хотя и не просто деревенская девушка, была, однако,  не  меньше
всех прочих взволнована этим нашествием военных. Дом ее отца стоял несколько
в стороне, в конце деревенской улицы, на пригорке,  так  что  он  приходился
почти  вровень  с  верхушкой  колокольни,  находившейся  в  низменной  части
прихода. Прямо за их  садом  начиналась  поросшая  травою  широкая  пустошь,
которую пересекала тропинка, проходившая у них под самым забором. Филлис еще
со времен своего детства сохранила привычку забираться иногда  на  ограду  и
сидеть там на самом верху, - это не трудно было сделать, так  как  ограды  в
этой местности кладут из камней  всухую,  не  скрепляя  раствором,  и  между
камней всегда найдется углубление для маленькой ножки.
     Однажды она сидела так на садовой стене, уныло глядя вдаль,  как  вдруг
внимание ее привлекла одинокая фигура, приближавшаяся по тропинке.  Это  был
один из прославленных немецких гусар. Он шел, глядя в  землю,  как  человек,
который бежит общества других людей. Он бы, наверное, и голову  опустил,  не
только глаза, если б не жесткий стоячий воротник. Когда он приблизился,  она
разглядела, что лицо его выражает глубокую печаль. Он не замечал ее и  молча
шагал по тропинке, пока не очутился под самой стеной.
     Филлис была немало удивлена, видя этого бравого солдата в таком унынии,
ибо по ее представлению  о  военных  и  о  Йоркских  гусарах  в  особенности
(составленному исключительно понаслышке, так как ей ни разу  не  приходилось
разговаривать с военным), жизнь у них была такая же веселая и яркая, как  их
мундиры.
     В это мгновение гусар взглянул вверх и заметил ее. В своем белом платье
с глубоким вырезом и белой муслиновой косыночкой, прикрывающей шею и  плечи,
вся залитая яркими лучами летнего солнца,  она  не  могла  не  поразить  его
взгляда. Он слегка покраснел от неожиданности, но, даже не сбившись с  ноги,
прошел мимо.
     Весь день лицо иностранца стояло у Филлис перед глазами, такое оно было
необычайное, такое красивое,  а  глаза  такие  голубые,  такие  печальные  и
рассеянные. И вполне естественно, что на следующий день в тот же  самый  час
она уже опять сидела на ограде,  поджидая,  покуда  он  снова  покажется  на
тропинке. На этот раз он шел, читая на ходу письмо, и когда заметил  ее,  то
поступил так, как будто ожидал или, во всяком случае, надеялся  ее  увидеть.
Он замедлил шаги, улыбнулся и учтиво приветствовал ее.  Кончилось  тем,  что
они обменялись несколькими словами. Она спросила, что  он  читает,  и  он  с
готовностью ответил, что перечитывает письма матери из Германии; он получает
их нечасто, объяснил он, и утешается тем,  что  по  многу  раз  перечитывает
старые. Этим и ограничился их первый разговор; но за ним последовали другие.
     Филлис рассказывала, что он говорил по-английски довольно плохо, но она
его понимала, так что препятствием для их знакомства это служить  не  могло.
Когда же речь заходила о чем-нибудь сложном и деликатном, что он не в  силах
был выразить теми английскими словами, какие были в  его  распоряжении  -  о
каких-нибудь  тонкостях,  о  чувствах,  -  на  помощь  языку,  надо  думать,
приходили глаза, а позднее на помощь глазам приходили губы.  Короче  говоря,
знакомство это, ненароком завязавшееся и с ее стороны довольно неосторожное,
углублялось и крепло. Подобно Дездемоне, она пожалела его, и он  поведал  ей
свою историю.
     Звали его Маттеус Тина, и родиной его был Саарбрюккен, где в  то  время
все еще жила его мать. Ему было двадцать два года, но  он  уже  получил  чин
капрала, хотя пробыл в армии совсем недолго. Филлис всегда говорила,  что  в
английских  полках  среди  рядовых  нельзя  было  встретить   таких   хорошо
воспитанных  и  образованных  молодых  людей,  какими   бывали   порой   эти
солдаты-иностранцы,  манерами  и  внешностью  скорее  походившие  на   наших
офицеров.
     Постепенно от своего нового друга Филлис узнала о Йоркских гусарах  то,
чего никак не ожидала о них услышать. Оказывается, они были  далеко  не  так
веселы, как можно было бы предположить по их пестрым мундирам, наоборот, все
в их полку были охвачены глубочайшим унынием, все так страдали от  тоски  по
родине, что часто становились даже не способны к службе.
     Тяжелее всего  приходилось  молодым  солдатам,  только  недавно  к  нам
прибывшим. Они ненавидели Англию и английский  уклад  жизни,  совершенно  не
интересовались королем Георгом и его островным королевством и мечтали только
поскорее выбраться из нашей страны и никогда больше ее не видеть. Телом  они
были здесь, но душою и сердцем - на любимой родине, о  которой  они  -  люди
храбрые и во многом настоящие стоики - не могли говорить без  слез.  Маттеус
Тина особенно жестоко страдал от тоски по родине, - мечтательный, от природы
склонный к задумчивости, он тем  острее  ощущал  всю  горечь  изгнания,  что
оставил дома одинокую старушку мать, которую некому было без него утешить.
     Растроганная всем этим и живо заинтересованная  его  историей,  Филлис,
хотя и не погнушалась знакомством с  простым  солдатом,  однако  (во  всяком
случае, по ее собственным словам) довольно долго не позволяла ему преступить
границы простой дружбы, - все время, пока считала, что  ей  предстоит  стать
женой другого; хотя вполне возможно, что она отдала Маттеусу свое сердце еще
задолго до того, как успела  это  осознать.  Садовая  ограда  сама  по  себе
препятствовала какой бы то ни было близости, а  он  никогда  не  отваживался
зайти в сад или хотя бы попросить на то ее позволения,  так  что  беседовали
они всегда на открытом месте, разделенные каменной стеною.

III

     Но вскоре через одного знакомого в  доме  Филлис  были  получены  новые
известия о мистере Хамфри Гоулде,  ее  на  редкость  холодном  и  терпеливом
женихе. Джентльмен этот говорил кому-то в Бате, что считает  свой  уговор  с
мисс  Филлис  Гроув  далеко  еще  не  окончательным  и  что,  ввиду   своего
вынужденного отсутствия, вызванного болезнью отца, который до сих пор  не  в
состоянии заняться делами, он полагает, что  следует  пока  воздержаться  от
определенных обязательств с обеих сторон. Он не ручается, говорил он, что не
направит своего внимания в какую-либо иную сторону.
     Это известие, хотя и основанное только на слухах и, стало быть, полного
доверия не заслуживавшее, как нельзя лучше вязалось с  тем  обстоятельством,
что письма от жениха приходили редко и отнюдь не  отличались  теплотой,  так
что Филлис ни на минуту не усомнилась в его достоверности; и с этого времени
она полагала себя свободной подарить свое сердце тому, кому пожелает.  Иного
взгляда держался ее отец: он без дальних слов объявил, что все  это  ложь  и
клевета. Он с детства знает семейство Гоулдов; есть  одна  пословица,  лучше
всего выражающая их взгляд на женитьбу: "Не люби меня горячо, да  люби  меня
долго". Хамфри человек  честный  и  ему  никогда  в  голову  не  придет  так
легкомысленно отнестись к своей помолвке.
     - Ты знай себе жди и не волнуйся, - сказал он дочери. - Увидишь, в свое
время все уладится.
     Услышав это, Филлис подумала было,  что  ее  отец  состоит  с  мистером
Гоулдом в  переписке,  и  сердце  у  нее  сжалось,  ибо,  несмотря  на  свои
первоначальные намерения, она с большим  облегчением  встретила  известие  о
том, что ее помолвка кончилась ничем. Но потом она поняла,  что  отец  и  не
думал писать Хамфри Гоулду, он не мог  обращаться  с  таким  вопросом  к  ее
жениху,  так  как  это  означало  бы,  что  он  ставит  под  сомнение  честь
означенного джентльмена.
     - Ты просто  ищешь  повода  для  того,  чтобы  поощрять  легкомысленные
ухаживания какого-нибудь из этих иностранных молодчиков, - резко  сказал  ей
отец, в последнее время обращавшийся с ней особенно сердито. - Я  все  вижу,
хоть и не все говорю.  Не  вздумай  и  шагу  ступить  за  ворота  без  моего
позволения. Если хочешь поглядеть лагерь, я  как-нибудь  в  воскресенье  сам
тебя туда поведу.
     Филлис согласна была покоряться отцу в поступках, но она считала, что в
своих чувствах она теперь вольна.  Она  уже  больше  не  боролась  со  своим
увлечением, хотя ей никогда и в голову не приходило рассматривать  немецкого
гусара как поклонника с серьезными намерениями, каким мог бы для  нее  стать
англичанин. Молодой солдат-иностранец был в  ее  глазах  каким-то  идеальным
существом, не имеющим ничего общего с  обыкновенными  земными  жителями;  он
сошел к ней неведомо откуда и скоро снова исчезнет неведомо куда. Он был для
нее только чудной мечтой - не больше.
     Они встречались теперь каждый день,  большей  частью  в  сумерках  -  в
короткий промежуток между заходом солнца и той  минутой,  когда  звук  горна
призовет его в палатку. Быть может, она и сама держалась теперь свободнее, а
уж гусар-то - во всяком случае; с каждым днем он становился все нежнее, да и
она, прощаясь с ним теперь после этих кратких бесед, протягивала ему  каждый
раз со стены руку, которую он с чувством пожимал. Однажды он  так  долго  не
выпускал ее пальцев, что она воскликнула:
     - Осторожнее! Забор у нас белый, и с поля все видно!  В  тот  вечер  он
долго медлил, не решаясь расстаться с нею,  и  в  конце  концов  едва  успел
вовремя добежать через луг до лагеря. А в другой раз случилось так,  что  он
напрасно ждал ее в обычный час на  их  обычном  месте  свидания,  -  она  не
пришла. Огорчение его было  несказанно  велико;  он  стоял  как  окаменелый,
уставившись в стену невидящим взглядом. Пропел горн,  прозвучала  барабанная
дробь -