вда, Дороти.
     - Почему не такая, мама?
     - Дороти, скажи мне, девочка моя, с кем бы ты хотела жить, с ней или со
мной?
     Дороти смутилась.
     - Мамочка, ты только не сердись,  но  мне  бы  так  хотелось  пожить  у
графини. Если, конечно, можно, и ты не обидишься, и все останется, как было.
     - А она тебя когда-нибудь об этом спрашивала?
     - Никогда, мамочка.
     В этом и заключалась самая горькая обида:  графиня  вела  себя  в  этой
истории безукоризненно, с какой стороны ни глянь. В полдень леди  Моттисфонт
вошла в кабинет с выражением спокойной решимости на своем кротком лице.
     - Эшли, вот уже пять лет мы с тобой женаты, и я ни разу не спрашивала у
тебя о том, что мне и без того хорошо известно, - о происхождении Дороти.
     - Ни разу, дорогая Филиппа. Хоть ты и  догадывалась  обо  всем,  я  это
видел, с самого начала.
     - Догадывалась об отце, но не о матери. Я долгое время  не  знала,  кто
мать Дороти. Теперь я знаю.
     - А, тебе и это известно? - заметил он без особого, впрочем, удивления.
     - Трудно ли догадаться? Ну что ж, раз это так... я все снова  обдумала,
поговорила с Дороти и решила отпустить ее. Долг велит мне исполнить  желание
графини - ведь она рисковала жизнью, чтобы спасти моего... твоего...  своего
ребенка.
     Затем эта самоотверженная женщина поспешно удалилась, чтобы  скрыть  от
мужа свое отчаяние; так-то вот и случилось,  что  Дороти  тут  же,  в  Бате,
переменила и маму и дом. Графиня  вскоре  уехала  в  Лондон,  взяв  с  собой
Дороти, а баронет и его жена вернулись одни в свое опустевшее гнездо.
     Одно дело остаться без Дороти в шумном Бате, но совсем другое жить  без
нее в тиши уединенной усадьбы. Однажды Эшли, сойдя  к  ужину,  не  нашел  за
столом жены. Все последнее  время  она  была  как-то  особенно  молчалива  и
печальна, и теперь сэр Эшли не на шутку встревожился. Не  сказав  никому  ни
слова, он вышел из дому и принялся искать ее в парке; вдруг между  деревьями
мелькнуло ее платье, как раз в той стороне, где  последние  дни  она  любила
бродить одна. Аллея вела  вниз  к  озеру,  в  которое  впадала  речушка,  он
бросился туда и вовремя - в эту самую минуту послышался всплеск. Подбежав  к
берегу, он различил на воде светлое пятно.  Вытащить  ее  было  делом  одной
минуты, он на руках отнес ее в спальню,  сам  раздел  и  уложил  в  постель.
Филиппа недолго пробыла в воде и скоро очнулась. Она  призналась  мужу,  что
поступила так, потому что у нее отняли ее дочку, как она  все  еще  называла
Дороти. Сэр Эшли побранил ее,  сказал,  что  нельзя  так  поддаваться  горю.
Сделанного не воротишь, да  так  оно,  пожалуй,  и  лучше.  Филиппа  покорно
приняла его укоризны и согласилась, что поступила дурно.
     После этого она как  будто  стала  спокойнее,  хотя  сэр  Эшли  нередко
заставал ее в слезах то  над  куклой  Дороти,  то  над  ее  лентой,  то  над
башмачком, и он решил увезти жену на север Англии, чтобы переменить климат и
обстановку. Как увидим позже, и  то  и  другое  оказало  самое  благотворное
действие на здоровье и душевное  состояние  Филиппы,  хотя  по-прежнему  при
малейшем упоминании о ребенке она вся настораживалась. Когда  они  вернулись
домой, графиня с Дороти были в Лондоне, но месяца через два и они приехали в
Фернелл Холл; вскоре после этого сэр Эшли вошел в комнату  жены  и  принялся
выкладывать новости.
     - Кто бы мог подумать, Филиппа! Ведь ей так хотелось, чтобы  ей  отдали
Дороти.
     - О чем это ты?
     - Наша соседка графиня выходит замуж! Говорят, - в Лондоне  нашла  себе
жениха.
     Леди Моттисфонт была весьма  удивлена,  подобная  возможность  ей  и  в
голову не приходила.  Распри  из-за  Дороти  заслонили  собой  все,  а  что,
казалось, было в этом неожиданного: графиня еще молода, ей нет  и  тридцати,
хороша собой.
     - Но что особенно интересно для нас, вернее для тебя,  -  продолжал  ее
муж, - это ее любезное предложение. Графиня  согласна  отдать  тебе  Дороти.
Видя, как ты безутешна, она решилась расстаться с ней.
     - Видя, как я безутешна? Как бы не так! - быстро возразила  Филиппа.  -
Всякому понятно, почему она теперь готова отдать Дороти.
     - Право, дорогая, какое нам дело до графини, до ее фантазий, раз Дороти
будет снова с нами. Нищим выбирать не приходится.
     - Я не нищая больше, - с гордым и таинственным видом заявила Филиппа.
     - Что ты хочешь этим сказать?
     Леди Моттисфонт ничего не ответила. Но было ясно, что  она  охладела  к
той, из-за кого лишь месяц назад проливала горькие слезы.
     Такая резкая перемена в ее настроении скоро объяснилась. Филиппа  после
пяти лет супружеской жизни вдруг почувствовала, что станет матерью, и взгляд
ее на многие вещи стал иным. Самая важная перемена состояла, пожалуй, в том,
что  Дороти,  без  которой  она  не  мыслила  прежде  своего  существования,
перестала быть ей необходима.
     А между тем графиня, ввиду предстоящей свадьбы, решила покинуть Фернелл
Холл,  не  дожидаясь,  пока  кончится  срок  аренды,  и  вернуться  в   свой
хорошенький домик в Лондоне. Но устроить все было не так-то просто, и прошло
полгода, если не больше, прежде чем она смогла навсегда уехать из этих мест;
все это время графиня жила  то  в  Лондоне,  то  в  Фернелл  Холле.  В  свой
последний приезд сюда она встретилась с сэром Эшли  Моттисфонтом;  это  было
через три дня после того, как жена баронета подарила мужу сына и наследника.
     - Мне надо поговорить с вами, - сказала графиня, устремив на него  свой
ясный взгляд, - о милой сиротке, которую я взяла к себе на  время  и  хотела
удочерить... Но теперь я выхожу замуж и, боюсь, это будет неудобно.
     - Что ж, я предвидел это, - ответил сэр Эшли, не сводя глаз с  графини.
По ее щекам медленно катились две  слезинки,  видно,  нелегко  ей  было  так
говорить о своей Дороти.
     - Не судите меня строго, - умоляюще произнесла графиня и, справившись с
волнением, продолжала,  -  может  быть,  леди  Моттисфонт  все-таки  возьмет
Дороти, для меня это сейчас очень важно, да и  Дороти  хуже  не  будет.  Для
всех, кроме нас с вами, Дороти - это всего лишь одна из моих причуд, а  леди
Моттисфонт так ведь страдала тогда, так не хотела отпускать ее... Согласится
ли она теперь ее взять? - спросила графиня с затаенным беспокойством.
     - Попробую еще поговорить с  ней.  Дороти  пока  будет  жить  здесь,  в
Фернелл Холле?
     - Да. Мне самой надо ехать, но дом еще месяц остается за мной.
     Сэр Эшли заговорил с женой о  Дороти,  только  когда  здоровье  Филиппы
несколько поправилось; и как раз в тот день из  Лондона  пришло  известие  о
свадьбе графини. Но чуть только  с  уст  Эшли  сорвалось  имя  Дороти,  жена
прервала его раздраженно:
     - Я не стала относиться к Дороти хуже. Но пойми, есть существо, которое
мне ближе и дороже, чем она. Вспомни, она  сама  выбрала  графиню,  когда  я
спросила, у кого бы ей хотелось жить.
     - Можно ли за это обижаться на ребенка! Ведь это наша Дороти.
     - Нет, не наша, - ответила Филиппа и указала на кроватку. - Вот - наш.
     - Так ты, значит, не  хочешь  брать  Дороти,  -  воскликнул  изумленный
баронет. - Но ведь ты же чуть  не  умерла  с  горя,  когда  пришлось  с  ней
расстаться!
     - Не буду с тобой спорить, Эшли. Но теперь я  не  могу  взять  на  себя
ответственность за судьбу Дороти. Место ее занято.
     Сэр Эшли вздохнул и вышел из комнаты. В тот день, как было  еще  раньше
условлено, Дороти приехала в Динслей Парк в гости,  но  сэр  Эшли  не  повел
девочку к жене и даже не сказал, что она здесь. Он  сам  развлекал  ее,  как
мог, они гуляли в парке, играли вдвоем. Потом сэр Эшли сел на корень старого
вяза и, взяв Дороти к себе на колени, грустно проговорил:
     - У одной мамы муж, у другой ребенок, куда  же  теперь  тебе  деваться,
Дороти, а ведь совсем недавно перед тобой  гостеприимно  раскрывались  двери
сразу двух домов.
     - Можно мне поехать к моей красивой маме в Лондон? -  спросила  Дороти,
почувствовав по голосу сэра Эшли, что что-то произошло.
     - Боюсь, что нет, малышка. Ты жила у графини, пока ей было скучно.
     - Ну, тогда я останусь в Динслей Парке с тобой и с моей другой мамой.
     - Нет, и этого нельзя, - сказал он с горечью. - У нас теперь есть  свой
маленький мальчик. - И с этими  словами  сэр  Эшли  наклонился  к  Дороти  и
поцеловал ее, стараясь скрыть навернувшиеся слезы.
     - Никому я не нужна, - печально проговорила Дороти.
     - Нет, Дороти, есть кто-то, кому ты нужна, - успокаивал он  ребенка.  -
Ну, а к кому бы еще ты хотела поехать?
     Не так уж много было у Дороти знакомых, и она  назвала  крестьянина,  у
которого жила еще до того, как леди Моттисфонт вздумала взять ее  к  себе  в
Динслей Парк. Больше у Дороти не было никого в целом свете.
     - Что ж, пожалуй, там тебе  будет  лучше  всего  и  спокойней.  Я  буду
приходить к тебе, маленькая моя, приносить игрушки и конфеты,  вот  увидишь,
там тебе будет так же хорошо.
     И, однако ж, когда пришло время и Дороти снова поселилась  в  маленьком
доме у доброй крестьянки, она не переставала тосковать о прекрасных огромных
залах Фернелл Холла и Динслея,  и  еще  долгое  время  ее  крохотные  ножки,
привыкшие к мягким пушистым коврам и дубовому  паркету,  зябли  на  холодном
каменном полу, где ей  теперь  приходилось  играть,  а  ручонки  то  и  дело
покрывались ссадинами от студеной  воды,  какой  она  теперь  умывалась.  Но
грубые ботинки, подбитые гвоздями, все-таки немного грели, и вот мало-помалу
жалобы и слезы из-за этих и десятка других таких же горестей стали  утихать,
и Дороти постепенно свыклась со всеми  тяготами  и  невзгодами  крестьянской
жизни; она вырастала здоровой, крепкой и даже красивой  девушкой.  Сэр  Эшли
никогда не переставал заботиться о ней, но она так и не получила воспитания,
какое мечтали ей дать сперва леди Моттисфонт,  а  потом  ее  вторая  мама  -
своенравная и  взбалмошная  графиня.  У  последней  скоро  появились  другие
Дороти, которые полностью завладели ее сердцем и досугом, а  в  сердце  леди
Моттисфонт безраздельно  царствовал  ее  дорогой  мальчик.  Прошли  годы,  и
Дороти, которую так горячо любили когда-то сразу две мамы  и  которую  потом
обе мамы так легко позабыли, вышла замуж, помнится мне, за одного почтенного
дорожного подрядчика, того самого, который, если не ошибаюсь, перестраивал и
ремонтировал шоссе, идущее из Уинтончестера на юго-запад через Нью-Форест, и
в любви этого простого,  доброго  человека  нашла  бедная  девушка  счастье,
которого не сумели ей дать ее знатные родители.

1890


ГЕРЦОГИНЯ ГЕМПТОНШИРСКАЯ

                         рассказ тихого джентльмена

     Перевод М. Лорие

     Тому  назад  лет  пятьдесят  тогдашний  герцог  Гемптонширский,   пятый
носитель этого титула, был первым человеком в своем графстве, а тем более  -
в окрестностях Бэттона. Он происходил из древнего рода Сакслбай,  известного
своей  приверженностью  короне  и  еще  до  получения   герцогского   звания
насчитывавшего по мужской линии немало прославленных воинов и духовных особ.
Прилежному историку графства понадобился бы целый день, чтобы скопировать  в
боковом приделе приходской церкви многочисленные надгробные статуи и надписи
на бронзовых досках, посвященные их памяти.  Самого  герцога,  однако,  мало
интересовали старинные летописи на металле и камне, даже если  они  касались
его собственных предков. Свои помыслы он предпочитал  отдавать  низменным  и
грубым забавам, которые ему в изобилии доставляло его положение. При  случае
он  умел  заткнуть  рот   какому-нибудь   из   своих   подчиненных   крепким
ругательством, действовавшим как бомба, и он, бывало, подолгу пререкался  со
священником о сравнительных достоинствах петушиного боя и травли медведей.
     Внешность у этого вельможи была незаурядная. Цвет  лица  его  напоминал
листья медного бука. Сложения он был богатырского, но немного сутулился; рот
имел  большой,  а  вместо  тросточки  носил  с  собой  необструганный  ствол
небольшого деревца либо мотыгу, которой нещадно рубил попадавшиеся  на  пути
кусты чертополоха. Замок его стоял в парке, окруженный со всех сторон, кроме
южной, густыми вязами; и, когда светила луна, с большой дороги  было  видно,
как поблескивает вдали каменный фасад, осененный  тяжелыми  ветвями,  словно
белое пятно на фоне мрака. Жилище это, хоть и называлось  замком,  почти  не
было укреплено,  да  и  возводилось  оно  с  большим  вниманием  к  удобству
обитателей, чем те неприступные твердыни, к коим, строго  говоря,  применимо
это наименование. То был помещичий дом, внутри распланированный скучно,  как
шахматная доска, а  снаружи  украшенный,  в  подражание  замкам,  фальшивыми
бастионами и бойницами, за  которыми  высились  зубчатые  дымовые  трубы.  В
безветренную погоду, в тот утренний час, когда по коридорам,  как  призраки,
снуют служанки, разжигая камины, и в узких полосках света, проникших  сквозь
щели ставен, словно подмигивают и улыбаются фамильные  портреты,  -  десятка
полтора тонких голубых дымков отвесно поднимались из  этих  труб,  а  потом,
растекаясь  вширь,  повисали  высоко  над  домом,  точно  огромный   плоский
балдахин. Вокруг раскинулись на десятки тысяч акров прекрасные,  плодородные
земли майората: живописные лужайки и боскеты  повсюду,  где  их  можно  было
увидеть из окон замка, а дальше - скромные пашни, заслоненные от  любопытных
глаз искусно расположенными насаждениями.
     Следующим после владельца всего  этого  богатства  должен  быть  назван
второй человек в приходе - настоятель церкви, его преподобие  достопочтенный
мистер Олдборн, вдовец, чересчур сухой и суровый для священника. Внешний его
облик - белоснежный  шейный  платок,  аккуратно  причесанные  седые  волосы,
жесткие черты лица - никак  не  свидетельствовал  о  душевной  теплоте,  без
которой так трудно пастырю делать добро своим ближним. Последним  в  ряду  -
Нептуном среди этих местных планет -  был  младший  священник  мистер  Элвин
Хилл. Это был красивый юноша, кудрявый, с мечтательными глазами  -  до  того
мечтательными, что если долго глядеть в них, казалось, будто  возносишься  и
паришь среди летних облаков, - с лицом свежим, как цветок, и  без  признаков
усов  и  бороды.  Было  ему  лет  двадцать  пять,  но  на  вид  -  не  более
девятнадцати.
     У настоятеля была дочь по  имени  Эммелина,  девушка  такая  кроткая  и
простодушная, что чуть ли не все в той округе  успели  заметить,  оценить  и
обсудить ее красоту, когда сама  она  еще  и  не  догадывалась  о  том,  что
красива. С детства она мало видала людей; при встрече с мужчинами испытывала
страх и смущение. Всякий раз, как в  доме  ее  отца  появлялся  какой-нибудь
незнакомый ей посетитель, она убегала в сад и оставалась там до  его  ухода,
браня себя  за  малодушие,  но  не  умея  преодолеть  его.  Добродетельность
Эммелины  заключалась  не  в  стойкости   характера,   но   в   прирожденном
нерасположении ко всему  дурному,  привлекавшему  ее  не  больше,  чем  мясо
привлекает травоядных.  Прелесть  ее  лица,  повадок  и  нрава  не  оставила
равнодушным посвященного в духовный сан Антиноя, а также и герцога, который,
хоть и не смыслил ничего в тонком обращении и всегда  держался  неуклюже  по
отношению к прекрасному полу, - словом, отнюдь не был дамским  угодником,  -
однако же, увидев неожиданно Эммелину, вскоре после того как ей  исполнилось
семнадцать лет, воспылал к ней прямо-таки неистовой страстью.
     Случилось это однажды летом на  опушке  рощицы  между  замком  и  домом
священника; герцог стоял там, наблюдая за подземной работой крота, а девушка
вдруг пробежала в нескольких  шагах  от  него  с  непокрытой  головой,  ярко
освещенная  солнцем.  Герцог  вернулся  домой  потрясенный,   как   человек,
увидевший ангела.  Он  поднялся  в  свою  картинную  галерею  и  провел  там
несколько времени, разглядывая  портреты  красавиц,  давно  успокоившихся  в
могиле, и словно впервые задумавшись над тем, какую важную роль эти  женщины
сыграли в продлении рода Сакслбай. Он  пообедал  в  одиночестве,  за  обедом
немало выпил и поклялся, что Эммелина Олдборн будет принадлежать ему.
     А надо же было случиться,  что  тем  временем  между  этой  девушкой  и
младшим священником завязались втайне какие-то нежные отношения. Что  именно
у них произошло, навсегда осталось неизвестным, но отец  ее  явно  этого  не
одобрял. Он повел себя холодно, твердо  и  неумолимо.  Помощник  его  вскоре
исчез из прихода, исчез почти внезапно, после того  как  однажды  вечером  в
саду между ними разыгралась ссора, и вперемежку с  их  гневными  возгласами,
как стоны умирающих средь грохота битвы, слышались мольбы и рыдания женщины.
А спустя немного времени было объявлено, что скоро - до странности  скоро  -
состоится бракосочетание герцога с мисс Эммелиной Олдборн.
     День свадьбы наступил и прошел: она стала герцогиней. За весь этот день
никто, казалось, не вспомнил  о  незадачливом  любовнике,  а  может,  кто  и
вспомнил, да счел за благо утаить свои мысли. Одни, кто посмелее, говорили о
вельможных супругах в шутливом  тоне,  другие  отзывались  о  них  в  словах
изящных и почтительных, - смотря по тому, что подсказывал каждому его пол  и
свойства характера. И только вечером звонари на  колокольне,  среди  которых
Элвин пользовался особенной симпатией, немножко отвели  душу  разговорами  о
скромном молодом человеке  и  о  сожалениях,  возможно,  терзающих  женщину,
которую он любил.
     - Неужто вы не понимаете, что тут  что-то  неладно?  -  сказал,  отирая
вспотевший лоб, тот звонарь, что ведал дискантовым колоколом. - Я-то знаю, в
какую конюшню ей хотелось бы нынче вечером поставить  своих  лошадей,  когда
они остановятся на ночлег.
     - Скажи лучше, что знал бы, если бы имел понятие,  где  сейчас  молодой
мистер Хилл, а это никому во всем приходе не известно.
     - Кроме как той леди, в чью честь мы сегодня трезвонили.
     Но о том, сколь велико было горе Эммелины, не подозревали в то время ни
эти добрые поселяне, ни даже те, кто общался с  нею  гораздо  ближе,  -  так
искусно она скрывала свою тоску.  Однако  вскоре  после  того,  как  молодые
воротились в замок, состояние духа юной супруги перестало  быть  тайной.  Ее
слуги и  служанки  рассказывали,  что  она,  как  дурочка,  плачет  горючими
слезами, когда всякая разумная женщина перебирала бы свои  новые  платья.  В
церкви,  вместо  того  чтобы  считать  перстни  на  пальцах,   дремать   или
посмеиваться про себя, разглядывая молящихся стариков и старух, как делали в
прежние времена красавицы из герцогского дома,  она  истово  молилась,  сидя
одна, незаметная, как мышка, на огромной резной скамье. Казалось -  пить  из
хрусталя и есть на серебре для  нее  не  большая  радость,  чем  хлебать  из
глиняной плошки. Мысли ее и правда были  заняты  чем-то  другим,  и  это  не
ускользнуло от внимания ее супруга. Поначалу он только насмехался над ней  и
советовал выбросить из головы размазню-священника. Но время шло,  и  попреки
его становились все язвительнее. Он не верил,  когда  она  клялась,  что  не
поддерживала связи с прежним своим возлюбленным с тех пор, как рассталась  с
ним в присутствии отца. Это повело к бурным  сценам,  о  которых  нет  нужды
рассказывать подробно; страшные последствия их не замедлили сказаться.
     Однажды темным тихим вечером, месяца через два после  свадьбы  герцога,
какой-то человек вошел через ворота в аллею, ведущую  от  большой  дороги  к
замку. Не доходя до него шагов двести, он свернул с широкой аллеи на кружную
тропинку и по ней добрался до  кустов,  посаженных  у  самого  дома.  Спустя
несколько минут на башне замка пробили часы,  и  тогда  в  тот  же  укромный
уголок  скользнула  с  противоположной  стороны  фигура  женщины.  Две  тени
мгновенно слились воедино, как две капли росы на листе, а  потом  отделились
друг от друга, и женщина потупила г