аждый у своего гроба, и наступила
короткая пауза - они молились.
     Двадцать четыре  солдата  стрелкового  взвода  стояли  напротив,  держа
карабины наготове. Командир на коне высоко поднял обнаженную саблю, взмахнул
ею в воздухе, опустил к ноге - и грянул залп.  Оба  несчастных  упали,  один
ничком на гроб, другой - навзничь.
     Одновременно с залпом из сада  доктора  Гроува  раздался  пронзительный
вопль, и  что-то  свалилось  внутрь  с  ограды.  Но  в  то  время  никто  из
собравшихся на поле не обратил на  это  внимания.  Двое  расстрелянных  были
Маттеус Тина и его  друг  Христоф.  Стоявшие  в  карауле  солдаты  поспешили
уложить их тела в гробы, но полковник англичанин подскакал к ним  и  громким
голосом приказал:
     - Выбросить их на землю - в назидание остальным!
     Гробы поставили стоймя, и мертвецы упали  лицом  в  траву.  Затем  полк
построился поэскадронно и медленным  шагом  промаршировал  мимо  лежащих  на
земле трупов. Когда этот парад окончился,  тела  снова  уложили  в  гробы  и
увезли прочь.
     Услышав залп, доктор Гроув  выбежал  из  дому  и  увидел  в  саду  свою
несчастную дочь, распростертую у ограды. Ее перенесли в комнаты, но сознание
не скоро вернулось к ней, и в течение многих дней доктор опасался за ее рас-
судок.
     Впоследствии  выяснилось,  что   неудачливые   беглецы   из   Йоркского
гусарского полка срезали, как они  и  намеревались,  в  ближайшей  гавани  с
причала лодку и вместе с  двумя  другими  товарищами,  которые  страдали  от
жестокого обращения своего полковника, благополучно переплыли  Ла-Манш.  Но,
сбившись с пути, они пристали к острову Джерсею, думая, что это  французский
берег. Здесь сразу поняли, что они дезертиры, и передали их в руки  властей,
на суде Маттеус и Христоф вступились за тех двоих, заявив, что  их  товарищи
согласились на побег,  только  поддавшись  их  уговорам.  В  результате  тех
приговорили к розгам, а смертные приговоры были вынесены только зачинщикам.
     Если как-нибудь, приехав в известный со времен короля Георга приморский
курортный городок, вы вздумаете прогуляться до  соседней  деревни,  что  под
горою, и перелистать там кладбищенские книги, где регистрируются погребения,
вы найдете в них две такие записи:
     "Мат. Тина, капрал Его Вел. Йоркского гусарского  полка,  расстрелянный
за дезертирство, похоронен 30-го дня июня месяца 1801 года,  в  возрасте  22
лет. Место рождения - г. Саарбрюккен, Германия".
     "Христоф  Блесс,  рядовой  Его   Вел.   Йоркского   гусарского   полка,
расстрелянный за дезертирство, похоронен 30-го дня июня месяца 1801 года,  в
возрасте 22 лет. Место рождения - Лоторген, Эльзас".
     Им вырыли  могилы  за  церквушкой,  у  самой  ограды.  Ни  крестов,  ни
могильных плит там нет, но Филлис показывала мне это место.  Пока  она  была
жива, могилы  всегда  содержались  в  порядке,  но  теперь  холмики  поросли
крапивой и почти сровнялись с землей. Однако деревенские старожилы,  еще  от
своих родителей слыхавшие об  этой  истории,  и  по  сей  день  помнят,  где
похоронены два солдата. Неподалеку оттуда лежит и Филлис.

1890


СТАРИННЫЕ ХАРАКТЕРЫ

     Перевод Р. Бобровой

     Время действия  -  осень  с  ее  золотом  и  синевой,  вторая  половина
субботнего дня, место действия - главная  улица  городка,  известного  своим
базаром. На квадратном дворе перед гостиницей "Белый  олень"  стоит  большой
фургон, крытый брезентом,  на  "котором  виднеется  вылинявшая  от  непогоды
надпись: "Бэртен, перевозки до Лонгпаддла". Фургоны эти, каких здесь  много,
несмотря  на  их   неуклюжесть,   считаются   вполне   приличным   средством
передвижения и пользуются большой популярностью у  людей  почтенных,  но  не
обремененных излишними деньгами; те из фургонов, что оборудованы получше, не
уступают, пожалуй, старинным французским дилижансам.
     Фургон, о котором идет речь, отправляется ровно в четыре, а сейчас, как
показывают часы на башенке в  конце  улицы,  половина  четвертого.  Вот  уже
начинают появляться  посыльные  из  магазинов  со  свертками  в  руках,  они
забрасывают свертки в фургон  и  уходят,  насвистывая,  не  заботясь  об  их
дальнейшей судьбе. Без двадцати четыре приходит пожилая женщина, ставит свою
корзинку в фургон, не спеша забирается туда  сама,  усаживается,  складывает
руки и поджимает губы. Пускай еще и лошадей не думают запрягать, да и самого
возчика не видно,  а  она  уже  заняла  себе  уголок.  Без  четверти  четыре
появляются еще две женщины, в которых она узнает жену почтмейстера  Верхнего
Лонгпаддла  и  жену  приходского  писаря,  а  они  узнают  в  ней  владелицу
бакалейной лавочки из этой же деревни. За пять минут до  назначенного  срока
прибывают учитель мистер  Профитт  в  мягкой  фетровой  шляпе  и  кровельщик
Кристофер Туинк, большой искусник по части  сооружения  соломенных  крыш;  а
когда часы уже бьют четыре, во двор торопливо входят церковный  причетник  с
женой, торговец семенами со своим престарелым отцом и приходский  писарь,  а
также мистер Дэй, не признанный  миром  художник-пейзажист,  человек  уже  в
летах, проживший всю жизнь в родной деревне и не продавший ни единой картины
за ее пределами; однако надо сказать, что его  посягательства  на  искусство
пользуются неизменной поддержкой односельчан, чья вера  в  его  гениальность
столь же  примечательна,  как  и  пренебрежение  к  нему  со  стороны  всего
остального человечества; эти добрые люди так усердно приобретают его картины
(правда, всего за несколько шиллингов каждую), что на стенах любого  дома  в
приходе красуется по три-четыре этих великолепных творения.
     А Бэртен, хозяин фургона, уже хлопочет вокруг, вот и лошади  запряжены,
Бэртен разбирает вожжи и ловко вспрыгивает на козлы - видно,  это  ему  дело
привычное.
     - Все, что ли, тут?  -  спрашивает  он  через  плечо  разместившихся  в
фургоне пассажиров.
     Поскольку те, кого там не было, не могли заявить  о  своем  отсутствии,
он, естественно, заключил, что все в сборе, и  после  нескольких  толчков  и
рывков фургон со своим живым грузом выехал со двора.  Легкой  рысцой  лошади
побежали по дороге, но немного не доезжая  до  моста,  за  которым  кончался
городок, Бэртен вдруг круто натянул вожжи.
     - А, черт! - воскликнул он. - Я же забыл пастора!
     Сидевшие поблизости  от  маленького  оконца  в  задней  стенке  фургона
посмотрели, не видно ли пастора на дороге, но там его не оказалось.
     - И куда он запропастился, хотел бы я знать, - продолжал возчик.
     - Ему, бедняге, в его годы, давно уже  пора  бы  иметь  самостоятельный
приход.
     - И пора бы научиться не опаздывать, - добавил возчик. -  Я  же  сказал
ему "ровно в четыре". "В четыре так в четыре", говорит, а теперь вот  его  и
нет. Такой солидный человек, старый священнослужитель,  а  слову  своему  не
хозяин. Может, вы, мистер Флакстон, знаете, в чем дело,  -  вы  ведь  с  ним
часто встречаетесь, - обратился он к причетнику.
     - Я с ним и правда разговаривал всего  полчаса  назад,  -  отвечал  сей
достойный муж, всем своим видом показывая, что он и в самом деле на короткой
ноге со своим духовным начальством. - Но он не сказал, что задержится.
     Вопрос разрешился сам собой - в эту минуту из-за угла фургона  вырвался
сноп  лучей,   отраженных   очками   пастора,   а   следом   появилось   его
раскрасневшееся от спешки лицо, реденькие седые бакенбарды  и  развевающиеся
полы длинного узкого пальто. Никто не стал его укорять, видя, что он  и  сам
огорчен, и пастор, запыхавшись, вскарабкался в фургон.
     - Ну, теперь-то уж все тут? - вторично  спросил  возчик.  Фургон  опять
тронулся и покатил дальше по дороге, когда
     они проехали шагов триста и  приближались  уже  ко  второму  мосту,  за
которым, как известно каждому уроженцу тех мест,  дорога  делает  поворот  и
экипаж исчезает из поля зрения провожающих его  взглядами  городских  зевак,
почтмейстерша вдруг воскликнула, глядя в заднее оконце:
     - Остановитесь!
     - Что такое? - спросил возчик.
     - Какой-то человек нам машет! Снова толчок, и фургон остановился.
     - Еще, значит, кто-то опоздал? - сказал возчик.
     - Да у ж, видно, так!
     Все ждали молча. Кто сидел поближе, смотрели в окошко.
     - И кто бы это мог быть? - продолжал Бэртен. - Ну  посудите  сами,  как
тут поспеть вовремя, когда то и дело застреваешь? Да у нас вроде и все места
заняты. Ума не приложу, кто это может быть!
     - Одет прилично, - сказал учитель, которому с его места лучше всех было
видно.
     Незнакомец, убедившись,  что  его  поднятый  зонтик  привлек  внимание,
неторопливо приближался к остановившемуся фургону. Платье на нем  было  явно
не местного покроя, хотя трудно сказать, в чем именно заключалась разница. В
левой руке он нес небольшой кожаный саквояж. Подойдя к фургону, он  взглянул
на выведенную на нем надпись, как бы удостоверяясь, что остановил именно тот
экипаж, который ему нужен, и спросил, найдется ли для него место.
     Возчик  ответил,  что,  хотя  фургон  полон,  еще  один  человек,  надо
полагать, как-нибудь усядется, тогда незнакомец забрался в фургон и  сел  на
место, которое другие  пассажиры,  потеснившись,  ему  освободили.  И  снова
лошади тронули, и фургон покатил со своим грузом из четырнадцати душ, больше
уже не останавливаясь.
     - Вы ведь не здешний, сэр? - спросил возчик. - По вас сразу видно.
     - Да нет, я отсюда родом, - ответил незнакомец.
     - Да? Гм.
     Последовавшая за этим пауза недвусмысленно выражала недоверие к  словам
нового пассажира.
     - Я о Лонгпаддле говорю, - упрямо продолжал возчик, - там-то я, кажись,
всех в лицо знаю.
     - Я родился в Лонгпаддле и мальчиком жил в Лонгпаддле, и мой отец и дед
тоже из Лонгпаддла, - спокойно возразил незнакомец.
     - Ах ты господи! - воскликнула из глубины фургона лавочница. - Да уж не
сын ли это Джона Лэкленда - ну подумать только! Того, что тридцать пять  лет
тому назад уехал в чужие края с женой и детьми? Быть не может! А все-таки  -
вот слышу я ваш голос - ну точь-в-точь голос Джона!
     - Совершенно верно, - подтвердил незнакомец. - Джон Лэкленд мой отец, а
я его сын. Тридцать пять лет тому назад, когда мне было одиннадцать лет, мои
родители эмигрировали за океан, взяв с собой меня и сестру. В то  утро  Тони
Кайтс отвез нас и наши пожитки в Кэстербридж, и он был  последним  человеком
из Лонгпаддла, которого я видел. На той же неделе мы отплыли  в  Америку,  и
там мы жили все это время, и там же остались мои родные - все трое.
     - Они живы или умерли?
     - Умерли, - ответил он тихим голосом. - А я вот вернулся на  родину,  у
меня давно уже зародилась мысль - не твердое намерение, а  так,  мечта,  что
хорошо бы через годик-другой сюда приехать и провести  здесь  остаток  своих
дней.
     - Вы женаты, мистер Лэкленд?
     - Нет.
     - Ну и как, повезло вам в жизни, сэр, или, вернее, Джон, - я ведь знала
тебя малышом... Разбогател ты в этих новых странах, - ведь там, говорят, все
богатеют?
     - Нет, я не богат, - ответил мистер Лэкленд. - И в новых странах, я вам
скажу, попадаются неудачники. Не всегда в гонках побеждает быстрейший,  а  в
битве сильнейший, а даже если и так, то можно ведь оказаться и не быстрейшим
и не сильнейшим. Впрочем, хватит обо мне. Я на ваши вопросы ответил,  теперь
ответьте  вы  на  мои.  Я  ведь  из  Лондона  нарочно  приехал  сюда,  чтобы
посмотреть, какой стал Лонгпаддл и кто в нем сейчас живет. Поэтому я и решил
поехать в вашем фургоне, - обратился он к возчику, - а не нанял экипаж.
     - Да что, - ответил возчик, -  живем  помаленьку,  вроде  ничего  и  не
изменилось. Из прежних кое-кого  уже  нет  -  вынули,  так  сказать,  старые
портреты из рам и вставили на их место новые. Вы вот помянули Тони Кайтса, -
что он отвозил вашу семью и ваше имущество в Кэстербридж. Тони, кажись,  еще
жив, но из  Лонгпаддла  уехал.  После  женитьбы  он  в  Льюгейте  поселился,
неподалеку от Меллстока. Чудной он был парень, этот Тони!
     - Когда я его знал, его характер еще не выявился.
     - Да характер-то у него был неплохой, вот только на женщин он был слаб.
Никогда не забуду, как он женился, - это, я вам скажу, была история!
     Мистер Лэкленд молча  ожидал  продолжения,  и  возчик  так  повел  свой
рассказ:

ТОНИ КАЙТС, АРХИПЛУТ

     Перевод И. Пашкина

     - И лицо его я как сейчас помню - маленькое, круглое, крепкое, тугое, а
кое-где по нему рябинки, ну да не столько их  было,  чтобы  женщин  от  него
отпугнуть, хоть он и сильно оспой переболел, когда  еще  был  мальчишкой.  И
такой он всегда был хмурый да неулыбчивый, словно посмеяться ему совесть  не
позволяла. Говоришь с ним, бывало, а он уставится тебе в  глаза  и  даже  не
моргнет ни разу. И ни волоска у него не было ни на щеках, ни на  подбородке,
- гладкие были,  что  твоя  ладонь.  Даже  "Портняжьи  штаны"  он  умудрялся
распевать этак протяжно и гнусаво, на церковный  лад:  "Вмиг  скинули  юбки,
штаны натянули", - ну и там все прочее,  про  что  в  этой  скоромной  песне
поется. От женщин у него, впрочем, отбою не было, и гулять  с  ними  он  был
мастак.
     Но с годами Тони  все  больше  прилеплялся  к  одной,  звали  ее  Милли
Ричарде. Хорошенькая такая была, маленькая, легкая, нежная.  В  деревне  уже
все считали, что они помолвлены.
     Вот как-то в субботу под вечер возвращался он на телеге с базара,  куда
ездил с отцовским поручением. Доехал он до подножья холма, вот этого самого,
через который и мы сейчас  будем  переваливать,  и  видит,  что  на  вершине
дожидается его Юнити Сэллет, одна из наших красоток, до помолвки с Милли  он
шибко за нею приударял.
     Когда Тони поравнялся с нею, Юнити и говорит:
     - Не подвезешь ли ты меня домой, голубчик мой Тони?
     - С удовольствием, моя милая, - говорит Тони. - Неужто я тебе откажу?
     Тогда она ему улыбнулась и прыгнула в телегу, и они поехали дальше.
     - Тони, - говорит она с нежным укором. - Ну как это ты мог бросить меня
ради той, другой? Чем она лучше меня? Я б тебе была хорошей женой  и  любила
бы тебя куда больше, чем она. Но,  видно,  те  девушки  лучше,  что  прыгают
прытче. Вспомни, как давно мы знакомы: почти  с  детских  лет,  припомни-ка,
Тони.
     - Ну, знакомы, это верно, - сказал Тони, пораженный справедливостью  ее
слов.
     - И тебе ни разу не пришлось упрекнуть меня  в  чем-нибудь,  Тони?  Ну,
скажи, разве это неправда?
     - Клянусь богом, ни разу, - говорит Тони.
     - И  скажешь,  я  некрасивая,  Тони?  Ты  погляди  на  меня.  Долго  он
разглядывал ее, потом говорит:
     - Да нет, только, знаешь, я до сих пор  и  не  замечал,  что  ты  такая
красивая...
     - Красивей, чем она?
     Что ответил бы на это Тони, никому не известно, потому что не успел  он
и рта раскрыть, как видит за углом, поверх изгороди, перо - знакомое перо на
шляпке той самой Милли, с  которой  он  хотел  сегодня  же  договориться  об
оглашении на будущей неделе.
     - Юнити, - говорит он как можно мягче. - Видишь, там Милли. И мне очень
неприятно будет, если она увидит тебя со мной, а если я тебя ссажу, она  все
равно увидит тебя на дороге и догадается, что  мы  ехали  вместе.  Так  что,
Юнити, дорогая моя, чтобы  не  вышло  какого  шума  -  тебе  ведь  это  тоже
неприятно будет, не меньше, чем мне, - ложись-ка ты скорее в задок телеги, а
я тебя прикрою брезентом, и подожди, пока она пройдет  мимо.  Всего-то  одну
минутку. Сделай это - и я еще поразмыслю о  том,  что  ты  сказала,  и,  как
знать, может быть, обручусь с тобой, а не с Милли. Ведь  у  нас  с  ней  еще
ничего не решено.
     Ну, Юнити Сэллет и согласись. Легла она в задок телеги, а Тони  прикрыл
ее брезентом, так что в телеге  словно  ничего  и  не  было,  кроме  смятого
брезента. Сделал он это и поехал навстречу Милли.
     - Ах, это ты, Тони, - завидев его, воскликнула Милли и слегка надулась.
- Где ты пропадал? Словно и нет меня в Верхнем Лонгпаддле.  А  я  вот  вышла
тебе навстречу, как ты просил, - мы же с  тобой  уговорились,  что  ты  меня
довезешь до дому и по дороге мы обсудим, как нам жить своим домком,  -  ведь
ты меня сватал и я тебе обещала. Иначе не видать бы вам меня  здесь,  мистер
Тони!
     - Ах да, милочка, верно, я тебя просил. Ну конечно же, мы  уговорились,
только у меня это как-то из головы выскочило! Ты говоришь, подвезти тебя  до
дому, милая Милли?
     - А то как же? Что ж мне иначе делать? Не  тащиться  же  назад  пешком,
после того как я столько прошла тебе навстречу.
     - Нет, нет! Только я  думал,  что,  может  быть,  ты  пойдешь  в  город
повидаться с матерью. Я ее видел там, и она, кажется, ждет тебя.
     - Да нет, она уже дома. Она шла напрямик, по полям, и вернулась  раньше
тебя.
     - Вот как, а я и не знал, - говорит Тони. И ему ничего  не  оставалось,
как взять ее к себе на козлы.
     По дороге они болтали о том о сем, любовались деревьями, и птичками,  и
мотыльками, разглядывали коров на лугу и пахарей в поле, - как  вдруг  видит
Тони, что из окна придорожного дома смотрит на них Ханна Джолливер, еще одна
из наших красоток, в которую Тони был влюблен задолго до Милли и Юнити и  на
которой он чуть было  не  женился.  Была  она  девица  куда  побойчей  Милли
Ричарде, только в последнее время она ему  что-то  на  ум  не  приходила.  А
выглядывала Ханна из окна теткиного дома.
     - Моя  дорогая  Милли,  моя  нареченная,  -  если  позволишь  так  тебя
называть, - говорит Тони самым  сладким  голосом  и  потише,  чтобы  его  не
услышала Юнити. - Вижу я в окне того дома  одну  женщину  и  боюсь,  что  не
обойдется дело без шума. Понимаешь ли, Милли, взбрело этой женщине в голову,
будто я собираюсь на ней жениться, а теперь  узнала  она,  что  я  просватал
другую, да еще покрасивей ее, ну и боюсь я,  не  дала  бы  она  воли  своему
норову,  если  увидит  нас  вдвоем.  Так  вот,  Милли,  моя,  так   сказать,
нареченная, не окажешь ли ты мне услугу?
     - Ну конечно, милый мой Тони, - говорит она.
     - Тогда спрячься вот под эти мешки, тут, за козлами, и посиди там, пока
мы не проедем мимо этого дома. Она нас еще не  заметила.  Знаешь,  скоро  уж
рождество, и надо жить тихо и мирно и не разжигать дурных  страстей,  что  и
всегда нехорошо, а сейчас в особенности.
     - Я рада услужить тебе, Тони, - сказала Милли, и хоть не очень  это  ей
было по душе, она забралась под мешки и укрылась под самое сиденье, а Юнити,
не забывайте, пряталась в другом конце телеги. Так  они  и  ехали,  пока  не
поравнялись с придорожным домиком. Ханна уже разглядела, что  едет  Тони,  и
ждала его у окна, поглядывая  вниз  на  дорогу.  Она  презрительно  тряхнула
головой и чуть-чуть усмехнулась.
     - Ну как, хватит у тебя учтивости подвезти меня до дому? - сказала она,
видя, что он готов проехать мимо, отделавшись кивком и улыбкой.
     - А то как же! И о чем это я думал? - отозвался в смятении Тони.  -  Но
ты как будто в гостях у тетушки.
     - Ну, так что ж, - отрезала она. - Разве ты не видишь, что на мне жакет
и шляпка? Я просто заглянула к ней  по  дороге  домой.  До  чего  ты  иногда
бываешь глуп, Тони!
     - В таком случае, - гм! - конечно, как же не подвезти, - говорит  Тони,
которого даже пот прошиб от волнения. Он остановил  лошадь,  подождал,  пока
Ханна сошла вниз, и помог ей взобраться на козлы. Потом поехал дальше.  Лицо
у него вытянулось, насколько может вытянуться такое от природы круглое лицо.
     Ханна искоса заглянула ему в глаза.
     - Славно, Тони, а? - сказала она. - Люблю с тобой ездить.
     Тони тоже посмотрел ей в глаза.
     - Да и я с тобой, - сказал он, помолчав. Потом еще поглядел, потом еще,
и чем больше он на нее смотрел, тем больше она  ему  нравилась,  так  что  в
конце концов он уже и сам не понимал, как это он мог говорить о  женитьбе  с
Милли или Юнити, когда есть на свете Ханна Джолливер. Они все ближе и  ближе
подсаживались друг к другу, все  теснее  жались