ы волны моря смыли с него и
это мерзкое чувство вины, и желание отомстить убийцам отца, и ненависть,
которую испытывал он к сытому богатому городу, раскинувшемуся вдоль бухты,
и отчаяние - отчаяние бездомного и затравленного ребенка, - и жалость к
этой гордячке негритянке - она ведь тоже совсем ребенок...

"Совсем ребенок, совсем ребенок", - свистел в ушах ветер, "совсем ребенок",
- подтверждала мелодия самбы, "совсем ребенок", - твердил какой-то
внутренний голос.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ОГУНА[14]

Однажды ночью, темной зимней ночью, когда рыбаки не отваживались выходить в
море, когда всерьез разгневались на людей Иеманжа и Шанго, когда только
вспышки молний освещали затянутое низкими черными тучами небо, Педро Пуля,
Безногий и Большой Жоан провожали до дому матушку Анинью, "мать святого".
Жрица пришла к ним в пакгауз еще днем, но пока объяснила, о чем хочет
попросить "капитанов", наступила грозовая, наводящая страх ночь.

- Огун прогневался, - объяснила матушка Анинья. Огун-то и привел ее к
"капитанам". Во время очередной облавы полиция нагрянула на террейро,
которое хоть и не было в ведении матушки Аниньи - туда-то ни один
полицейский сунуться бы не посмел, - но все же находилось под ее
покровительством, и в качестве вещественного доказательства идолопоклонства
уволокла изображение Огуна. Жрица приняла все меры, чтобы вернуть святого
на место. Первым делом она отправилась к одному из своих друзей,
преподавателю медицинского факультета, - он часто приходил на кандомбле,
потому что изучал негритянские верования, - и попросила помочь. Тот обещал
разбиться в лепешку, но Огуна из полиции вызволить, однако вовсе не для
того, чтобы вернуть его на террейро, а чтобы приобщить к своей коллекции
африканских идолов. Пока Огун находился в полиции, Шанго, разгневавшись,
наслал грозу.

Отчаявшись добиться толку от преподавателя, матушка Анинья пошла к
"капитанам", с которыми дружила уже давно: все чернокожие и все бедняки
Баии - в друзьях у "матери святого", для каждого найдется у нее теплое
слово, материнская ласка. Она лечит их, когда они хворают, она соединяет
влюбленных, она может навести порчу на дурного человека и избавить от него
мир. Матушка Анинья все рассказала Педро Пуле. Тот бывал на кандомбле
редко, наставления падре Жозе слушал еще реже, но и жрицу, и падре считал
своими друзьями, а у "капитанов" принято помогать друзьям, попавшим в беду.

И вот сейчас они провожали "мать святого" до дому. Вокруг бушевала
яростная, грозовая ночь. Струи дождя заталкивали их под большой белый зонт
матушки Аниньи, а она с горечью говорила:

- Не дают беднякам жить... И нас в покое не оставляют, и богов наших.
Бедняку ничего нельзя: танцевать нельзя, славить своих святых нельзя,
просить их о милости - тоже нельзя. - Голос у нее был скорбный, совсем
какой-то не ее. - Мало того что мы мрем от голода, нет, решили еще и святых
у нас отнять!.. - Она вскинула кулаки, погрозила кому-то.

Педро точно обдало горячей волной. У бедных ничего нет. Падре Жозе говорит,
что когда-нибудь они войдут в царствие небесное и там Бог воздаст каждому
поровну. Какая же это справедливость: в царствии небесном они все будут
равны, но здесь-то - нет, значит, поровну каждому не воздашь.

Проклятья и сетованья матушки Аниньи заглушали гром агого и атабаке[15] на
кандомбле - они требовали возвращения Огуна. Дона Анинья была высокая,
худощавая, с царственной осанкой: ни одна из здешних негритянок не умела с
таким величавым изяществом носить баиянские одежды. Лицо у нее всегда было
приветливое и веселое, но ей достаточно было одного взгляда, чтобы внушить
к себе уважение. В этом она походила на падре Жозе. Но сейчас вид ее был
ужасен, а проклятья, которыми она осыпала богачей и полицию, гремели в
баиянской ночи, леденили сердце Педро Пули...

Оставив ее на попечение младших жриц - "дочерей святого", которые окружили
матушку Анинью и стали целовать у нее руки, Педро пустился в обратный путь,
пообещав на прощание:

- Подожди немного, принесу я тебе Огуна.

С улыбкой она потрепала его по белокурым волосам. Большой Жоан и Безногий
тоже поцеловали у нее руку, стали спускаться по крутым улочкам. Вслед им
несся рокот барабанов, требуя возвращения Огуна.

Безногий, который не верил ни в Бога, ни в черта, но хотел услужить матушке
Анинье, спросил:

- Что ж мы делать-то будем? Хреновина-то эта в полиции...

Большой Жоан, сплюнув на всякий случай через плечо, боязливо одернул его:

- Нельзя так про Огуна говорить... Разгневается - накажет.

- Да он же под замком сидит, можно не бояться, - рассмеялся тот.

Жоан счел за благо оборвать разговор: могущественному Огуну ничего не стоит
и из тюрьмы покарать нечестивца. Педро почесался в раздумье, попросил
закурить:

- Надо раскинуть мозгами. Раз обещали Анинье - лопни, а сделай. Взялся за
гуж...

Они уже подходили к пакгаузу. Сквозь дырявую крышу хлестали потоки дождя.
"Капитаны" расползлись по углам - туда, где посуше. Профессор взялся было
за книгу, но ветер, точно издеваясь над ним, ежеминутно задувал свечу,
читать не получалось, и он стал следить за игрой: в углу Кот с Долдоном
резались в "семь с половиной". Кот держал банк, о каменный пол то и дело
звенели монеты, но это не отвлекало Леденчика, сосредоточенно возносившего
молитвы Пречистой Деве и святому Антонию.

В такие ночи "капитанам" не спалось. Время от времени молнии освещали
пакгауз, и тогда становились видны их лица - немытые, со впалыми щеками.
Те, кто помладше, все еще боялись сказочных драконов и прочих чудовищ, и
потому жались к старшим, но и тем было зябко и неуютно. Неграм в раскатах
грома слышался голос Шанго. Так или иначе, тяжкая была ночь, тяжкая для
всех, даже для Кота, хоть ему и было на чью грудь приклонить свою юную
голову. Но в непогоду и взрослые мужчины ищут себе приют, ищут женщину,
чтобы согреться и забыться в ее объятиях: потому они щедро платили за то,
чтобы остаться у Далвы до утра. Вот и приходилось Коту сидеть в пакгаузе,
тасовать крапленые карты, банко-вать, выгребая с помощью Долдона последние
медяки у партнеров. Всех томила какая-то смутная тревога, все старались
держаться поближе друг к другу, и в то же время каждый был сам по себе, и
каждый чувствовал, что чего-то ему не хватает - не только прочной крыши над
головой, не только постели с теплым одеялом, нет: не хватало ласковых слов
матери или сестры, нежных слов, которые прогнали бы страх. Мальчишки
сбивались в кучу, дрожа от холода в выпрошенных Христа ради рубашках. Были
у иных и пиджаки с чужого плеча, украденные где-нибудь или подобранные на
свалке, и они кутались в них, как в пальто. А Профессор носил самое
настоящее пальто, такое длинное, что полы его волочились по земле.

Однажды - дело было летом - в кафе зашел человек в пальто, нездешний, сразу
видно. В эти послеполуденные часы зной стоял совсем нестерпимый, но
чужестранец, одетый в пальто, казалось, нисколько не страдал от жары:
Профессора он чем-то заинтересовал. "Похоже, у него водятся деньги", -
решил он и начал рисовать его на тротуаре мелом; но получилось у него не
столько человек в пальто, сколько пальто на человеке. Он рисовал и довольно
посмеивался, полагая, что за такой портрет получит никак не меньше тысячи
рейсов. Когда рисунок был почти закончен, человек вдруг повернул голову.
Профессор засмеялся громче, он был доволен: хорошо вышло, - маленький
человечек, огромное пальто. Чужестранцу, однако, совсем не пришлось по
вкусу собственное изображение, он разъярился, вскочил и пнул художника
ногой. Удар пришелся по почкам, и Профессор со стоном покатился по
мостовой. Побагровев, как от удушья, человек в пальто двинул его еще ногой
в лицо и крикнул:

- Получай, гаденыш, будешь знать, как издеваться! - Потом затер рисунок
подошвой и ушел, подбрасывая на ладони монеты. Выглянувшая из кафе
официантка помогла Профессору подняться, жалостливо посмотрела, как он
держится за поясницу, и сказала:

- Вот ведь скотина какая, а! Портрет-то похож... Болван!

Она сунула руку в карманчик, куда прятала чаевые, вытащила серебряную
монету в тысячу рейсов, протянула ее мальчику. Но Профессор не взял деньги:
знал, официантке они с неба не падают. Держась за ушибленное место, оглядел
полустертый рисунок, побрел по улице куда глаза глядят, в горле стоял ком.
Хотелось обрадовать человека в пальто, ну и заработать, конечно... А вместо
этого получил три пинка, да еще обозвали гаденышем. Странно. Почему их так
ненавидят? Они ведь такие несчастные, ни отца у них, ни матери нет. Почему
эти хорошо одетые люди так и пышут на них злобой? Спина у него ныла, но
через несколько минут по дороге в пакгауз, на залитом солнцем песчаном
берегу он вдруг увидел человека в пальто. Солнце жгло еще пуще, и потому он
нес пальто на руке и направлялся к одному из пришвартовавшихся у пирса
кораблей. Профессор вытащил из кармана нож, который редко пускал в ход, и
нагнал обидчика. На пляже никого не было: все попрятались от жары, а
человек в пальто решил, как видно, сократить путь до набережной: шел через
пески напрямик. Профессор молча следовал за ним, потом обогнал и преградил
дорогу, сжимая нож. Едва лишь он взглянул в лицо чужестранца, как исчезли
обида и боль, сменившись одним-единственным чувством - жаждой мести.
Обидчик смотрел на Профессора с ужасом, - тот вырос перед ним с раскрытым
ножом.

- Убирайся, щенок, - процедил он сквозь зубы.

Но Профессор сделал шаг вперед, и человек в пальто побледнел.

- В чем дело? Что тебе надо? - повторял он, озираясь по сторонам в надежде
привлечь чье-нибудь внимание. Но вокруг не было ни души: лишь возле
пакгаузов виднелись фигуры грузчиков. Он бросился бежать, но Профессор
одним прыжком настиг его и полоснул ножом по руке. Тот выронил пальто,
кровь струйкой ударила в песок. Профессор метнулся было назад, потом застыл
в растерянности. Сейчас прибежит полицейский, за ним - еще и еще, начнется
погоня. Хорошо, если пароход этого гада скоро отваливает, а если нет?
Тогда, конечно, его будут искать, пока не найдут и не засадят в каталажку.
Тут Профессор вспомнил про официантку и помчался в сторону кафе. Из садика
напротив он сделал ей знак, она вышла и, увидев у него в руках пальто,
сразу все поняла.

- Оставил ему на клешне памятку, - честно предупредил Профессор.

- Расквитался, да? - засмеялась официантка, схватила пальто, отнесла его в
кафе.

Профессор прятался до тех пор, пока пароход не вышел на рейд, но из укрытия
видел полицейских, обшаривавших пляж и прилегающие к порту улицы. Вот и
осталось на память об этом происшествии пальто, с которым Профессор ни за
что не хотел расставаться. Он получил пальто, он научился ненависти. А
через много лет, когда его картинами - на них были запечатлены бездомные
дети, старые нищие, рабочие, портовики, взламывавшие тюремные стены, -
восхищалась вся Бразилия, кто-то заметил, что на всех изображен буржуа в
огромном пальто, и пальто это обладает характером не менее ярким, чем его
владелец.

...Педро, Большой Жоан и Безногий вошли в пакгауз. Игра на минуту
оборвалась, Кот взглянул на них:

- Не желаете перекинуться в "семь с половиной"?

- Нашел дураков с тобой играть, - буркнул Безногий.

Большой Жоан стал следить за игрой, а Педро отвел Профессора в дальний
угол: надо было подумать, как выкрасть изображение Огуна из полиции.
Спорили, предлагали действовать так и эдак, и наконец около одиннадцати
Педро стал собираться.

- Вот что, ребята, - сказал он, обращаясь ко всем сразу. - Дело мне
предстоит нелегкое. Если к утру не вернусь, значит, загребли. В полиции
долго держать не станут, перекинут в колонию, там сидеть придется, покуда
не удастся дать деру. Или ждать вашей помощи...

С этими словами он ушел. Большой Жоан проводил его до ворот. Профессор
снова подсел к играющим. Новички испуганно следили за тем, как уходит их
вожак: они безгранично верили ему и теперь не знали, как быть и что делать.

Леденчик на полуслове оборвал молитву, вышел из своего угла:

- Что тут у вас?

- Педро пошел на трудное дело. Если к утру не придет, значит, попался.

- Мы его вызволим откуда угодно, - ответил Леденчик так непринужденно,
точно минуту назад не просил Пречистую Деву спасти его грешную душу. И
снова отправился к своим образкам, но теперь уже молиться за душу Педро
Пули.

Игра возобновилась. Ливень, гром и молнии, беспросветное небо. Холод. Капли
дождя падали на игроков, потерявших азарт, - даже Кот не радовался
выигрышу. Всеми овладело уныние. Наконец Профессор не выдержал:

- Пойду погляжу, как там и что...

Большой Жоан и Кот отправились вместе с ним, а на пороге в эту ночь улегся,
положив нож под голову, Леденчик. Рядом с ним хмуро всматривался в
непроглядную тьму Вертун. Он думал о том, где обретается в такую непогодь
шайка Лампиана, каково им на бескрайних просторах каатинги[16]. Может быть,
они тоже сражаются сейчас с полицией, как Педро Пуля? И еще Вертун думал,
что Педро, когда вырастет, не уступит в отваге самому Лампиану. Тому
принадлежат сертаны, необозримые пространства каатинги, - Педро станет
повелителем Бани, всех ее улиц, набережных, дворов. А он, Вертун, сертанец
родом, будет то там, то тут - то в каатинге, то в городе, потому что
Лампиан - его крестный, а Педро - его друг. И он закричал петухом: это
всегда означало, что Вертун в прекрасном настроении.

Поднимаясь по Монтанье, Педро обдумывал свой план. В такие опасные дела он
покамест не совался. Но для матушки Аниньи нужно рискнуть: не она ли
столько раз лечила его, когда он хворал, приносила ему целебные травы,
ухаживала за ним и выхаживала? А когда кто-нибудь из "капитанов" появлялся
у нее на террейро, она всегда принимала его с почетом, как взрослого, как
огана, наливала чего похмельней, подкладывала кусок повкусней. Да,
серьезное дело он задумал, и, может быть, придется ему кормить клопов в
каталажке, а потом еще помыкаться в колонии, где с людьми обращаются хуже,
чем с собаками. И все-таки есть надежда... Педро вышел на Театральную
площадь. Дождь не прекращался, полицейские зябко кутались в плащи. Он
медленно поднимался по Сан-Бенто, потом свернул на Сан-Педро, пересек
Ларго-да-Пьедаде и Розарио, остановился перед зданием управления полиции,
заглядывая в окна, наблюдая, как входят и выходят полицейские и агенты в
штатском. Прогремел по рельсам трамвай, заливая светом и без того ярко
освещенную площадь. Полицейский - добрый знакомый матушки Аниньи - сказал,
что Огуна взгромоздили на шкаф в числе прочих вещей, конфискованных при
облавах, а шкаф стоит в камере, куда сажают задержанных: потом их допросит
комиссар или дежурный инспектор и распорядится, кого куда, кого - в тюрьму,
кого - на свободу. Вот в этой-то камере и стоял шкаф, в который складывали
все, что не представляло особенной ценности: как только шкаф переполнялся,
все остальное валили в кучу за шкафом. Педро и хотел попасть в эту камеру,
провести там какое-то время, а потом выбраться на волю, прихватив с собой
Огуна. Хорошо, что он не примелькался полицейским: может, кто-нибудь из
постовых и знает его в лицо, но мало ли в Баии похожих друг на друга
мальчишек? Конечно, городская полиция спит и видит, как бы схватить главаря
прославленной шайки, и примета у него есть - шрам на щеке (Педро невольно
пощупал свой рубец). Полицейские считают, что вожак "капитанов" - старше
годами, выше ростом и - мулат. Если они поймут, кто перед ними, дело будет
пахнуть не колонией, а тюрьмой. Он прямехонько отправится за решетку. Из
колонии еще можно сбежать, а из тюрьмы - попробуй-ка... Но Педро уже шел по
Кампо-Гранде - и не беспечной походочкой уличного сорванца, а деловито, с
развальцем, поступью моряцкого сына: берет низко надвинут на лоб, воротник
черного пиджака - прежний его владелец был, судя по всему, человеком рослым
и дородным - поднят.

Полицейский прятался от ливня под деревом. Педро приблизился к нему
боязливо и нерешительно, а когда заговорил, голос его звучал, как у
ребенка, напуганного ночной грозой.

- Сеньор...

Полицейский глянул на него:

- Чего тебе?

- Я нездешний, я из Мар-Гранде, сегодня с отцом приплыли...

- Ну и что? - оборвал его полицейский.

- Ночевать негде... Сделайте такую милость, сведите меня в полицию, а то
дождь льет...

- Нашел гостиницу! Проходи, проходи!

Педро попробовал было поканючить, но полицейский погрозил ему дубинкой:

- Проваливай, сказано тебе! Вон в садике ночуй!

Педро, размазывая слезы по щекам, направился к трамвайной остановке.
Полицейский смотрел ему вслед. Подошел трамвай. Из прицепного вагона вышла
парочка. Педро подскочил к даме, собираясь вырвать у нее сумочку, но
кавалер схватил его за руку. Ограбление было предпринято так неумело, что
случись рядом кто-нибудь из "капитанов", они покраснели от стыда за своего
товарища. Полицейский, наблюдавший всю эту сцену, был уже тут как тут.

- Вот, значит, ты из каких! Ворюга!

И поволок Педро за собой. Тот не сопротивлялся, лицо его выражало и испуг и
радость:

- Я нарочно, чтоб меня забрали...

- Что-о?

- Ей-Богу. Я ведь вам сказал чистую правду. Живем мы в Мар-Гранде, отец у
меня моряк, ходит на баркасе. Оставил меня тут, а на море-то шторм, вот он
и не вернулся. Приткнуться мне некуда, я и попросил вас свести меня в
полицию. А вы сказали "нельзя". Ну, тогда я и притворился вором, чтоб вы
меня забрали... Теперь хоть крыша над головой будет...

- И не на одну ночь, - только и сказал полицейский.

Втащив Педро в Управление, он поволок его по коридору, втолкнул в камеру
предварительного заключения, где уже сидело человек пять-шесть, и злорадно
крикнул:

- Доброй ночи, пащенок! Вот придет комиссар, скажет, сколько тебе придется
спать на нарах...

Педро промолчал. Никто не обратил на него внимания: арестованные
переругивались с неким субъектом странного вида, откликавшимся на имя
Мариазинья. В углу Педро увидел шкаф: изображение Огуна стояло рядом с
корзиной для мусора. Подобравшись к шкафу, он снял пиджак, завернул в него
небольшого Огуна - изображения грозного Бога бывали куда больших размеров,
- потом растянулся на полу, подложив под голову сверток, и притворился
спящим. Арестанты ничего не заметили, продолжая перешучиваться с
Мариазиньей. Один только старик, сидевший в углу, не принимал участия в
этой забаве. Его трясло, как в лихорадке, и Педро не мог понять, от холода
или от страха.

Молодой негр говорил:

- Ну, так кто ж тебя обесчестил?

- Отвяжись, - со смехом отвечал его собеседник.

- Выкладывай, выкладывай, - загомонили остальные.

- Повстречался мне однажды Леопольдо!.. Ах, Леопольдо...

Старика все била дрожь. Какой-то парень с изглоданным чахоткой лицом
заметил его.

- Тебе бы вот с кем подружиться, - сказал он Мариазинье.

- Мне такая рухлядь без надобности, отстань...

В дверях ухмылялся полицейский. Чахоточный подошел поближе к старику:

- А ты, папаша, что скажешь? По нраву он тебе, а?

- Я старый человек, ни в чем не виноват, - еле слышно проговорил он. - Ни в
чем не виноват, меня дочь ждет...

Педро, лежавший с закрытыми глазами, догадался, что старик плачет, но
продолжал прикидываться спящим, хотя Огун больно врезался в щеку.
Арестованные все не унимались и отпускали шуточки по адресу старика, пока
не появился еще один полицейский, велевший старику следовать за ним.

- Я же ни в чем не виноват, - повторял старик, обращаясь ко всем сразу. -
Меня дочка ждет... - Он так дрожал, что всем стало его жалко, и даже
чахоточный опустил голову, чтобы не встретиться с ним взглядом. Улыбался
один Мариазинья.

Старик обратно не пришел. За ним увели педераста.

Пока его не было, чахоточный рассказал, что он - из богатой семьи и обычно
инспектор звонит его отцу, просит приехать забрать сыночка, чтобы не
пришлось арестовывать снова. Время от времени, когда он нанюхается кокаину
и скандалит на улице, его тащат в полицию... Тут Мариазинья, вернувшийся за
своей шляпой, заметил Педро:

- Какой свеженький, какой хорошенький...