раю. Перед
тем как поступить в семинарию, он пять лет проработал на ткацкой фабрике.
Как-то раз фабрику эту посетил епископ. В разговоре с хозяином он
посетовал, что все меньше становится тех, кто почувствовал бы в себе
призвание к священнической деятельности. Хозяин, демонстрируя широту
натуры, сказал, что готов заплатить за обучение в семинарии, буде найдутся
желающие стать священником. Жозе Педро, стоявший возле своего станка и
слышавший весь этот разговор, подошел поближе и сказал, что хочет учиться в
семинарии. И хозяин, и епископ были весьма удивлены его словами: Жозе Педро
был уже далеко не юн и к тому же не получил никакого образования. Однако в
присутствии епископа фабриканту неловко было идти на попятный. Так Жозе
Педро поступил в семинарию. Учение давалось ему с большим трудом,
ученики-малолетки постоянно издевались над ним. Способности у него были
весьма средние, он брал усердием и усидчивостью и, кроме того,
по-настоящему, искренне и истинно веровал в Бога. Царившие в семинарии
нравы были ему не по вкусу, товарищи попросту травили его, постичь тайны
теологии, философии и латыни он так и не сумел. Но зато Жозе Педро был
наделен добрым сердцем. Он мечтал о том, как будет наставлять в вере детей,
обращать язычников-индейцев. Жилось ему тяжко, особенно после того, как по
прошествии двух лет фабрикант перестал платить за него, и пришлось
одновременно учиться и исполнять обязанности педеля. Тем не менее он прошел
полный курс обучения и, ожидая, когда ему дадут собственный приход, стал
священником в одной из столичных церквей. Однако заветной его мечтой
оставалось обращение беспризорных детей-сирот, которые предавались всем
возможным порокам и зарабатывали себе на жизнь воровством. Падре Жозе Педро
хотел открыть свету истинной веры их души. Именно с этой целью начал он
посещать исправительную колонию. Первое время директор ее был сама
любезность, но когда падре стал возражать против того, чтобы детей секли и
по нескольку дней кряду морили голодом, отношение к нему резко
переменилось. К тому же он был вынужден написать обо всем, что видел,
письмо в газету, и директор, запретив пускать его на порог, послал жалобу
архиепископу. Из-за всех этих неприятностей ему и не спешили давать приход.
Желание разыскать "капитанов" в нем не угасло. Беспризорные, сбившиеся с
пути дети, до которых никому в целом свете не было дела, оставались его
первейшей заботой. Он хотел сблизиться с ними не только для того, чтобы
вернуть их в лоно церкви, - падре Жозе Педро мечтал хоть как-нибудь
облегчить их положение. Священник не имел на них почти никакого влияния -
да не "почти", а совсем никакого - и поначалу не представлял себе, как
завоевать их доверие. Зато он прекрасно знал, что они часто голодают, что
помощи и сочувствия им ждать неоткуда, что они живут, не зная ласки, и
жизнь эта полна лишений и тягот. У падре ничего не было для них - ни
одежды, чтобы согреть, ни еды, чтобы накормить, ни кроватей, чтоб уложить
их спать по-людски, - ничего, кроме ласковых слов и огромной любви,
переполнявшей его душу. Он все же допустил одну ошибку, когда предложил им
сменить бесприютность и свободу на кров и пищу. Нет, конечно, речь шла не о
колонии, слишком хорошо были ему известны и правила ее внутреннего
распорядка, и неписаные законы, царившие в ее стенах, чтобы хоть на минуту
мог он поверить, что исправительное заведение превратит отпетых сорванцов в
добрых и трудолюбивых людей. Падре решил действовать через богобоязненных
старых дев: они, по его мнению, могли бы взять кое-кого из "капитанов" на
воспитание или хотя бы кормить их досыта. Но мальчишкам в этом случае
пришлось бы расстаться с единственной прелестью их беспутной жизни - с
вольной чередой приключений на улицах самого таинственного и прекрасного
города на свете, с Баией, с Бухтой Всех Святых. И падре, едва успев с
помощью Долдона войти к "капитанам" в доверие, тотчас понял, что лучше об
этом даже не заговаривать: мальчишки разбегутся из пакгауза, и он их больше
никогда не увидит. А кроме того, старые святоши, целыми днями торчавшие в
церкви, а между мессой и литанией без устали перемывавшие косточки своим
ближним, совсем не подходили для той роли, которую он им отводил. Падре
вспомнил, как были они обескуражены и раздосадованы, когда после его первой
проповеди несколько престарелых богомолок устремились за ним в ризницу,
что-бы помочь ему снять облачение, как они ахали и придыхали над ним:

- Ваше преподобие, какой вы хорошенький, в точности - архангел Гавриил, - а
одна тощая старая дева, молитвенно сложив руки, благоговейно шептала:

- Иисусик, - и как возмутило его это обожание, хоть он и знал, что все это
- в порядке вещей, и многие священники, даже не думая возмущаться,
принимают в дар от своей паствы и цыплят, и индюшек, и вышитые платочки, и
старинные золотые часы - семейную реликвию, переходившую из поколения в
поколение. Но у падре Жозе Педро были иные взгляды на миссию
священнослужителя, и потому в полном сознании своей правоты он гневно
набросился на своих прихожанок:

- Вам что, делать нечего? Вам мало хлопот по дому? Я не Иисусик и не
архангел Гавриил! Ступайте домой! Работайте! Стряпайте! Шейте!

Старые девы глядели на него в ужасе, как на антихриста во плоти, а падре
продолжал:

- Вы лучше послужите Господу, если будете сидеть дома и трудиться, а не
толкаться по ризницам! Ступайте прочь!

А когда они выбежали вон, прошептал скорее грустно, чем гневно:

- "Иисусик"... Поминают Божье имя всуе.

Святоши прямиком направились к лысому, толстому и неизменно благодушному
падре Кловису, у которого всегда предпочитали исповедоваться, и, перемежая
рассказ горестными стонами, поведали ему о происшествии. Падре Кловис
поглядел на них с состраданием и утешил:

- Поначалу со всеми так бывает... Пройдет. Скоро он поймет, что вы -
безгрешны и праведны, истинные дщери Господни. Не печальтесь. Все
образуется. Прочитайте-ка "Отче наш" да не забудьте сегодня прийти к
вечерне. - Он засмеялся им вслед, а потом пробурчал себе под нос: - Беда с
этими юнцами, рукоположенными без года неделю... И сами не живут, и другим
не дают.

Прошло некоторое время, и святоши, оправившись от первоначального испуга,
перестали избегать падре Жозе Педро, но подлинной, сердечной близости между
ними так и не установилось. Он был очень серьезен, он обнаруживал свою
доброту, только когда это становилось необходимо, он, как огня, боялся
неизбежных в церковном совете интриг, и потому его больше уважали, чем
любили, хотя иные прихожанки, те, у которых мужья умерли, или те, кому с
мужьями не повезло, подружились с ним. Было и еще одно обстоятельство,
отвращавшее от нового падре души: Господь отказал ему в даровании
проповедника. Никогда не удавалось ему так живописать ужасы преисподней,
как это делал падре Кловис, речь его была нескладной и простой, но зато
сразу было видно, что он - верующий. А вот слушая падре Кловиса, трудно
было сказать, верит ли тот хотя бы в загробную жизнь.

Так вот, поначалу Жозе Педро совершил ошибку, потому что решил свести
"капитанов" со своими прихожанками, думая убить сразу двух зайцев:
мальчишки будут сыты и обихожены, а никчемное существование богомолок
обретет смысл. Падре Жозе Педро надеялся, что они станут заботиться о его
подопечных так же ревностно и истово, как и о толстых клириках. Он
догадывался, что пустопорожние разговоры и вышивание платков для падре
Кловиса - всего лишь способ убить время, которое не на что и не на кого
больше тратить: непомерно затянувшееся девичество лишило их мужа и детей.
Вот он и даст им сыновей. Падре долго вынашивал этот план и в конце концов
привел к одной своей прихожанке удравшего из колонии мальчишку, - было это
еще до его знакомства с Долдоном. Опыт дал самые плачевные результаты:
мальчишка вскоре убежал из дома, прихватив с собой фамильное серебро.
Гораздо лучше, по его мнению, было ходить в лохмотьях, голодать и быть
свободным, как ветер, чем в нарядном костюмчике твердить нараспев молитвы и
трижды в день томиться в церкви на мессе. Вскоре падре Жозе Педро понял,
что провалился эксперимент из-за старой девы: совершенно невозможно
превратить вороватого уличного мальчишку в церковного служку. А вот сделать
из него честного человека очень даже возможно... И падре решил не оставлять
своих стараний и попробовать еще раз, но теперь уж хорошенько все
рассчитать. Долдон привел его в пакгауз, мало-помалу он завоевал доверие
"капитанов", но тут же понял: о противоестественном союзе малолетних
жуликов и богобоязненных старух нечего даже и думать. Ведь в душах этих
мальчишек не было чувства сильнее свободы. Надо искать другие пути, решил
падре.

Поначалу "капитаны" смотрели на него недоверчиво: каждый из них тысячу раз
слышал, что тот, кто пошел в священники, ищет легкой жизни, что дело это -
не для мужчины. Но падре Жозе Педро недаром был когда-то рабочим: он сумел
найти с "капитанами" общий язык, обращаясь с ними, как со взрослыми, как с
равными, как с друзьями. И постепенно все они - даже те, кого воротило от
молитв, как Педро Пулю или Профессора, - поверили ему и привязались к нему.
Трудней всего было совладать с Безногим. Педро, Профессор и Кот попросту
пропускали слова священника мимо ушей (Профессора, впрочем, он расположил к
себе тем, что приносил ему книги); Леденчик, Вертун и Большой Жоан
(особенно первый) очень внимательно слушали его; упорно не поддавался один
только Безногий. Но в конце концов падре завоевал доверие шайки, а в
Леденчике он сумел обнаружить дарование будущего священнослужителя.

Однако сегодня в пакгаузе почему-то не очень обрадовались его приходу.
Леденчик, как всегда, поцеловал у падре руку, за ним подошел Вертун, все
остальные молча поклонились.

- Сегодня хочу вас кое-куда пригласить, - сказал Жозе Педро.

Мальчишки насторожились. Безногий пробурчал себе под нос:

- К вечерне, должно быть. Нашел дурака... - и умолк, наткнувшись на
сердитый взгляд Педро Пули.

Падре добродушно улыбнулся, присел на перевернутый ящик. Большой Жоан
заметил, что сутана на нем поношенная и грязная, в нескольких местах
заштопана черными нитками и к тому же великовата ему. Негр толкнул Педро
локтем, который тоже внимательно разглядывал сутану, и тот сказал:

- Ребята, наш друг падре Жозе Педро кое-что принес нам. Ура!

Большой Жоан знал, что причина этих почестей - ветхая, заштопанная сутана,
свободно болтавшаяся на костлявых плечах священника. Все закричали "ура!",
Жозе Педро с улыбкой помахал "капитанам", а Большой Жоан никак не мог
отвести глаз от сутаны: вот человек Педро Пуля, все знает, все понимает,
все умеет. Если бы понадобилось, Большой Жоан на нож за него кинулся, как
тот негр из Ильеуса, что прикрыл собой знаменитого разбойника Барбозу...
Падре достал из кармана требник в черном переплете, а из него - несколько
десяток:

- Вот вам. Покатайтесь сегодня на карусели в Итапажипе. Приглашаю всех!

Он ждал, что его подопечные оживятся при виде денег, что необыкновенное
веселье воцарится в пакгаузе. Он ждал этой радости: она должна была уверить
его, что, взяв пятьдесят мильрейсов из тех пятисот, что дала ему дона
Гильермина Силва на покупку свечей для алтаря Богоматери, он совершил
благое дело. Но радость не вспыхнула на лицах мальчишек, и падре, зажав
кредитки в руке, растерянно смотрел на них. Педро Пуля, почесав в затылке,
взлохматил длинные, спадающие на глаза волосы, но не нашел что сказать и
взглянул на Профессора, прося о помощи. Тот выступил вперед.

- Вы - хороший человек, падре... - Он хотел даже сказать, что падре Жозе -
такой же добрый, как Большой Жоан, но побоялся сравнивать его с негром -
вдруг обидится. - Дело в том, что Безногий и Вертун теперь работают на
карусели. И мы все приглашены, - он чуть помедлил, - приглашены хозяином
карусели, который им теперь первый друг, кататься сколько влезет. Мы не
забудем вашего приглашения, падре, - Профессор стал мяться, подбирать
слова, понимая, что тут нужна деликатность, и Педро Пуля одобрительно
закивал ему, - сходим как-нибудь еще. Вы только не сердитесь на нас. Не
сердитесь, ладно? - Он поднял глаза на падре и увидел, что тот снова весело
улыбается.

- Ладно. Может, оно и к лучшему... Деньги-то эти... - и прикусил язык, не
зная, можно ли рассказать, откуда взял он эти деньги. Быть может, это
знамение, предупреждение свыше? Быть может, он поступил дурно? На лице его
появилось такое непривычное выражение, что мальчишки придвинулись ближе.

Они глядели на него с недоумением. Педро Пуля, как всегда в затруднительных
случаях, морщил лоб. Профессор что-то промямлил. И только Большой Жоан,
хоть и считался тугодумом, сразу все понял:

- Это церковные деньги, да? - и, разозлясь, что не сумел промолчать, с
силой хлопнул себя по губам.

Тут дошло и до остальных. Леденчик подумал, что падре сильно согрешил, но
доброта его, пожалуй, этот грех перетянет. Безногий, хромая сильнее
обычного, словно борясь с собой, подошел к падре вплотную, выкрикнул ему в
лицо:

- Мы можем... - тут он спохватился и договорил почти шепотом, - можем
положить их на место. Нам это - раз плюнуть. Не печальтесь, падре, - и
улыбнулся.

Улыбка Безногого, дружелюбие, засветившееся в глазах "капитанов" (кажется,
у Большого Жоана сверкнула на реснице слеза?), вернули падре спокойствие и
уверенность в том, что он поступил правильно и что Бог его не осудит.

- Одна почтенная вдова дала мне пятьсот мильрейсов на свечи. Я взял
пятьдесят, чтобы вы могли прокатиться на карусели. Господь рассудит, кто
прав. Что ж, на этот раз куплю поменьше свечей.

Педро Пуля вдруг почувствовал себя в долгу перед падре, и долг этот надо
было вернуть немедля. Пусть он увидит, что все "капитаны" благодарны ему.
Чем могут они отплатить падре? Разве что упустить дело, на котором сегодня
могли бы как следует заработать. И Педро пригласил священника:

- Сейчас мы все идем на карусель поглядеть на Вертуна с Безногим. Пошли с
нами?

Падре Жозе Педро согласился, потому что понимал: это еще один шаг навстречу
"капитанам". Все вместе они отправились на площадь. Впрочем, не все -
кое-кто остался, в том числе и Кот, собиравшийся к Далве. Но те, кто шел на
площадь Итапажипе, казались в ту минуту благонравными детьми,
возвращающимися из церкви после проповеди. Все шли так чинно, что, будь они
поопрятней и получше одеты, их было бы не отличить от воспитанников коллежа
на прогулке.

На площади они ни на шаг не отходили от падре, с гордостью показывая ему,
как одетый кангасейро Вертун рычит и воет на разные голоса, зазывая
публику, как Безногий в одиночку управляется с каруселью, - в одиночку,
потому что дядюшка Франса пил пиво в баре. Жаль было только, что на
карусели еще не загорелись фонарики, и без этих разноцветных огней она была
не такая красивая. Но как гордились мальчишки Вертуном, продававшим билеты,
и Безногим, который то останавливал карусель, то снова запускал мотор,
ссаживал тех, кто уже прокатился, сажал на их место новых. Профессор,
вооружившись огрызком карандаша, изобразил на какой-то фанерке Вертуна в
кожаной шляпе, с патронташем через плечо. Он был не лишен дарования и
иногда даже зарабатывал деньги, рисуя прямо на мостовой прохожих или
молоденьких сеньорит, прогуливавшихся под ручку с женихом. Люди на минуту
останавливались, всматривались в еще не оконченный рисунок, улыбались,
барышни говорили:

- Как похоже! - а Профессор подбирал медяки и начинал отделывать рисунок,
помещая рядом портреты портовиков и проституток, пока не появлялся
полицейский и не гнал его прочь. Однажды собралась целая толпа зрителей, и
кто-то сказал:

- У мальчишки есть талант. Жалко, что правительству нашему нет до этого
дела... - а другие стали вспоминать, как такие же уличные мальчишки,
которым в свое время помогли добрые люди, стали великими певцами, поэтами,
художниками.

Профессор пририсовал еще и карусель, и фигуру упившегося дядюшки Франсы,
протянул фанерку падре Жозе Педро. Все сбились в кучу, разглядывая рисунок,
слушая, как падре Жозе Педро хвалит Профессора, когда вдруг раздался чей-то
голос:

- Да ведь это его преподобие... - и тощая старуха навела на них свой
лорнет, точно ствол неведомого оружия.

Падре Жозе Педро смешался, мальчишки с любопытством уставились на костлявую
старушечью шею, украшенную дорогим ожерельем, которое ярко сверкало на
солнце. Воцарившееся молчание прервал падре: овладев собой, он
поздоровался:

- Добрый день, дона Маргарида.

Но старая вдова Маргарида Сантос снова вскинула свой лорнет:

- Как вам не совестно, святой отец? Подобает ли вам, служителю Бога,
находиться в таком обществе? Порядочный человек, а знается со всяким
сбродом...

- Это дети, сударыня.

Старуха окинула его высокомерным взглядом и презрительно поджала губы.

- Хороши дети, - процедила она.

- Господь наш говорил: "...пустите детей приходить ко мне и не возбраняйте
им, ибо таковых есть царство божие..." - сказал падре громче, как будто
желая заглушить звенящую в голосе вдовы злобу.

- Нет, это не дети, это воры. Мерзавцы, ворье, подонки. Это не дети. Может
быть, это и есть те самые "капитаны"?.. Бандиты! - повторила она с
отвращением.

Мальчишки продолжали разглядывать старуху с беззлобным интересом, у одного
лишь Безногого, подошедшего поближе (дядюшка Франса сменил его), вспыхнула
в глазах ненависть. Педро Пуля шагнул к старухе, попытался объяснить ей:

- Его преподобие хотел помочь...

Но та шарахнулась в сторону, не дав ему договорить:

- Не подходи! Не смей приближаться ко мне, негодяй! Не будь здесь нашего
священника, я давно позвала бы полицию!

Педро Пуля расхохотался прямо ей в лицо: не будь здесь священника, старуха
давно лишилась бы своего ожерелья, да и лорнета в придачу. Дона Маргарида
надменно удалилась, не преминув на прощанье бросить падре Жозе Педро:

- Смотрите, как бы такие знакомства не отразились на вашей судьбе...

Педро Пуля захохотал еще громче; засмеялся и падре, хотя на душе у него
было невесело: злобное тупоумие старухи сильно огорчило его. Но карусель с
нарядными детишками продолжала крутиться, и мало-помалу "капитаны" позабыли
об этой встрече, снова заглядевшись на разноцветные огни, на лошадок,
размечтавшись о том времени, когда и они вскочат им на спины. "А все-таки
они еще дети!" - подумал падре Жозе Педро.

Вечером полил дождь. Но потом ветер разогнал черные тучи, выглянула полная
луна, заблистали звезды. На рассвете "капитаны" пришли на площадь. Безногий
запустил мотор, и все мигом позабыли, что они не такие, как все, что у них
нет дома и отца с матерью, что они. как взрослые, добывают себе пропитание
воровством, что их шайка наводит ужас на горожан. Они позабыли слова
старухи с лорнетом. Позабыли все на свете, вскочив на лошадок, несшихся в
сиянии разноцветных огней по кругу карусели. Ярко светила луна, блистали
звезды, но куда ж им было до синих, зеленых, желтых, красных фонариков
Большой Японской Карусели?!

НА ПРИЧАЛАХ

Педро Пуля швырнул монету в четыреста рейсов, и она, ударившись о стену
таможни, отскочила к ногам Долдона. Медяк Леденчика упал между монетами
Долдона и Педро. Долдон, сидя на корточках, внимательно следил за ее
полетом. Вытащив изо рта сигарету, он сказал:

- Это по мне. Люблю, когда сначала не везет.

Они продолжили игру, но вскоре медяки Долдона и Леденчика перекочевали в
карман Педро Пули.

Прямо перед ними покачивались на якорях рыбачьи баркасы. Из ворот рынка
толпой выходили люди. В этот час троица "капитанов" поджидала Богумила: его
баркас должен был вот-вот причалить к берегу. Капоэйрист отправился ловить
рыбу: кормило-то его все-таки море. Игра в "пристеночек" продолжалась до
тех пор, пока Педро Пуля не обыграл своих партнеров в пух и прах. Шрам у
него на щеке заблестел, обозначился четче. Он любил схватиться в честном
поединке с сильными партнерами вроде Леденчика - тот долго не знал себе
равных в этой игре - или Долдона. Когда игра кончилась, Долдон выв