следили за тем, как она шьет. Вроде бы в этом
не было ничего особенного, но ни тому, ни другому никто за всю жизнь ничего
не зашивал, не чинил, не штопал. Из всех обитателей пакгауза только Кот и
Леденчик изредка приводили свою одежду в порядок: Кот - потому, что из кожи
вон лез, чтобы выглядеть элегантно, и к тому же у него была любовница, а
Леденчик - от природной опрятности. Остальные же донашивали свои лохмотья
до такой степени, что они превращались в самое настоящее тряпье, после чего
добывали себе штаны и пиджаки - крали или выпрашивали Христа ради.

- Еще надо что-нибудь починить? - спросила Дора, перекусив нитку.

Кот поправил напомаженные волосы.

- Рубашка на спине поползла.

Он повернулся: рубаха была распорота сверху донизу. Дора велела ему сесть и
принялась зашивать прямо на нем. Когда ее пальцы прикоснулись к нему, по
спине Кота пробежала приятная дрожь, совсем как в те минуты, когда Далва
водила длинными холеными ногтями у него вдоль хребта, приговаривая:
"Кошечка царапает своего котика".

Но Далва никогда не штопала и не зашивала ему одежду: может быть, она и
сама не умела вдевать нитку в иголку. Она любила спать с ним, что правда,
то правда, а когда царапала его спину, то делала это не просто так, а чтобы
раззадорить и разгорячить еще больше - чтобы лучше любил. А пальцы Доры с
грязными, обкусанными ногтями прикасались к нему сейчас точь-в-точь, как
пальцы матери, которая чинит сыну рубашку. Мать у Кота умерла, когда он был
еще совсем маленьким. Она была хрупкая, красивая. И руки у нее были
неухоженные, загрубелые, потому что жене рабочего маникюр не по карману. И
прикасалась она к его спине в точности, как Дора... Вот она снова
дотронулась до него, но на этот раз ощущение было иным, оно пробудило в
Коте не воспоминание о ласках Далвы, а то чувство защищенности и
уверенности в том, что его любят, которое давали ему когда-то руки матери.
Дора сидела у него за спиной, он не мог ее видеть. Он представил, что это
мать вернулась, воскресла. Кот снова становится маленьким, и снова на нем
рубаха из дешевой саржи, и, разодрав ее в играх на холме, он бежит к
матери, а та сажает его перед собой, и в ее ловких пальцах иголка словно
порхает туда-сюда, и прикосновения ее рук даруют ему счастье. Полное
счастье. Мать вернулась из небытия, мать зашивает ему рубашку. Ему
захотелось положить голову на колени Доре, и чтобы та спела ему
колыбельную. Да, он ворует, и каждую ночь проводит у проститутки Далвы, и
берет у нее деньги, но по годам-то он совсем ребенок... И в эти минуты Кот
забывает Далву, ее долгие поцелуи, ее ласки, ее жадное тело, забывает о
том, как ловко выкрадывает он чужие бумажники, забывает о своей крапленой
колоде, о шулерской сноровке, - он все забывает. Ему только четырнадцать
лет, мать зашивает ему порванную рубашку. Как славно было бы услышать
сейчас колыбельную песенку или страшную сказку с хорошим концом... Дора
перекусывает нитку, и пряди ее белокурых волос ложатся на плечо Кота. Но он
не испытывает никакого волнения - одно только счастье: подольше бы
чувствовать себя сыном этой девчонки. Счастье, захлестывающее его душу,
кажется почти нелепым: словно и не было всех этих лет, прошедших со дня
смерти матери, словно он так и остался маленьким и ничем не отличается от
всех остальных детей. В эту ночь кончилось его сиротство. И потому ласковые
прикосновения Доры не будят его чувственность, а только усиливают его
счастье. И когда она сказала: "Ну вот и готово", голос ее звучал так же
нежно и сладостно, как голос матери, когда она убаюкивала его...

Он поднимается, благодарно смотрит в глаза Доры:

- Спасибо. Ты нам теперь - как мать... - и смущенно умолкает, думая, что
Дора не поймет его: ее серьезное лицо девочки-женщины расплывается в
улыбку. Но понимает Профессор, и вся эта картина отпечатывается у него в
памяти с необыкновенной четкостью: Кот стоит перед Дорой и смотрит на нее с
любовью, но без тени вожделения, а она отвечает ему материнской улыбкой.

Кот набрасывает на плечи пиджак и уходит вразвалочку. Что-то небывалое
случилось в их "норке": они нашли мать, они обрели материнскую нежность,
есть теперь кому позаботиться о них... Когда он пришел к Далве, она
почувствовала, что с ним творится что-то не то, удивлялась и выпытывала, в
чем дело, но Кот хранил тайну свято. Далва не поймет, каково это -
встретить на земле давно умершую мать.

...Профессор начал читать, и Большой Жоан уселся рядом с ним. Ночь выдалась
дождливая, и в книжке, которую читал своим товарищам Профессор,
рассказывалось о том, как в такую же ненастную ночь попал в беду большой
корабль. Капитан был жесток, он избивал своих матросов хлыстом. Парусник
мог в любую минуту перевернуться, хлысты офицеров без пощады обрушивались
на обнаженные спины матросов... У Большого Жоана на лице появилось
страдальческое выражение. Вертун, державший в руках газету с очередной
заметкой про Лампиана, не решился прервать Профессора и тоже заслушался...
Матросу по имени Джон крепко досталось от капитана, потому что он
поскользнулся на палубе и упал.

- Был бы там Лампиан, уж он бы этого капитана... - дал волю переполнявшим
его чувствам Вертун.

Но отомстил капитану смельчак Джеймс. Он взбунтовал экипаж. За стенами
пакгауза лил дождь. Дождь хлестал и на палубу мятежного корабля. На сторону
матросов встал один из офицеров.

- Вот молодец! - воскликнул Большой Жоан.

Они понимали толк в геройстве. Вертун наблюдал за Дорой. Глаза ее блестели
- она тоже пленилась отвагой мятежников, и это понравилось мулату. Джеймс
смело ринулся в схватку и увлек за собой матросов. Вертун от радости
засвистал, подражая какой-то сертанской пичуге; засмеялась и довольная
Дора. Так смеялись они вдвоем, а потом смех их подхватили и Профессор с
Жоаном. Подошли и другие, чтобы дослушать конец истории. Они посматривали
на серьезное лицо Доры, девочки-женщины, а она отвечала им взглядом,
исполненным материнской любви. Когда же Джеймс выбросил капитана в
спасательную шлюпку и крикнул: "У змеи вырвано ядовитое жало!", все
захохотали вместе с Дорой, поглядывая на нее с любовью - так глядят дети на
мать. Профессор дочитал до конца, и "капитаны" разбрелись по своим углам,
делясь впечатлениями:

- История - сдохнуть можно...

- Во мужик этот Джеймс...

- Сила!

- А капитан-то, капитан...

Вертун подсунул Профессору свою газету, смущенно улыбнулся в ответ на
вопросительный взгляд Доры:

- Тут про Лампиана пишут. - Мрачное лицо его словно осветилось этой
улыбкой. - Он ведь мой крестный, знаешь?

- Крестный?

- Ага. Мать моя так захотела, потому что Лампиан - знаменитый удалец, с ним
не совладаешь... А мать у меня была женщина отчаянная, стреляла не хуже
мужчины. В одиночку справилась с двумя солдатами. Она иного парня за пояс
бы заткнула...

Дора слушала, как зачарованная, не сводя серьезных глаз с угрюмого лица
мулата. Вертун помолчал, точно подыскивая нужные слова, а потом добавил:

- А ты тоже - не робкого десятка... Мать у меня была громадная, вот такая.
Мулатка. Волосы были не золотые, как у тебя, а черные, такие курчавые, что
и не расчешешь. И в годах уже - тебе-то в бабки годилась... И все равно ты
на нее похожа! - Он еще раз оглядел Дору и смущенно потупился: - Хочешь
верь, хочешь нет, ты мне ее напоминаешь! Ей-Богу, ты на нее похожа!

Профессор поднял на него подслеповатые глаза. Вертун почти кричал, и его
неизменно мрачное лицо совершенно преобразилось от счастья. "Вот и этот
нашел свою мать", - подумал Профессор. Дора глядела на сертанца серьезно и
ласково. Вертун захохотал, Дора подхватила, но на этот раз Профессор не
присоединился к ним. Он начал торопливо читать статью про Лампиана.

Оказывается, знаменитого разбойника, двигавшегося к деревне, заметил
водитель грузовика. Он успел предупредить жителей, те послали за подмогой к
соседям, подоспел и отряд конной полиции, и когда Лампиан появился в
деревне, его встретили беглым огнем. Лампиан, огрызаясь, ушел в каатингу,
где, как известно, он у себя дома. Один из его людей был убит, ему отрубили
голову и как трофей отправили ее в Баию. Газета поместила фотографию:
какой-то человек держал за короткие курчавые волосы отрубленную голову с
выколотыми глазами и раскрытым ртом.

- Бедный... - прошептала Дора. - Как изуродовали...

Вертун посмотрел на нее с благодарной нежностью. Потом глаза его вмиг
налились кровью, лицо стало еще угрюмей, чем всегда, - угрюмо
страдальческим.

- Сука шофер... - тихо проговорил он. - Погоди, попадешься ты мне, сука...

Еще в статейке говорилось, что банда Лампиана, судя по тому, как поспешно
она отступила, потеряла еще нескольких человек.

- Пора и мне отправляться... - еле слышно, точно про себя, сказал Вертун.

- Куда? - спросила Дора.

- К моему крестному. Теперь я ему пригожусь.

Она печально взглянула на него.

- Ты все-таки пойдешь?

- Пойду.

- А если полиция схватит тебя, будет мучить, отрубит голову?..

- Клянусь, что живым не дамся. А на тот свет прихвачу кого-нибудь из них...
Не тревожься за меня.

Он поклялся матери, могучей и отважной мулатке из сертанов, которая не
побоялась схватиться с солдатами, которая приходилась кумой грозному
разбойнику Лампиану и была его возлюбленной, что она может быть спокойна:
живым его не возьмут, он дорого продаст свою жизнь. Дора почувствовала
гордость.

А Профессор зажмурился и тоже увидел вместо Доры коренастую мулатку,
защищавшую с помощью бандитов свой клочок земли от алчных
полковников-фазендейро. Он увидел мать Вертуна. И Вертун увидел ее.
Белокурые пряди исчезли, сменившись жесткими курчавыми завитками, нежные
глаза стали раскосыми глазами обитательницы сертанов, серьезное девичье
лицо превратилось в угрюмое лицо замученной крестьянки. И только улыбка
осталась прежней: это была улыбка матери, гордящейся своим сыном.

Леденчик на первых порах воспринял появление Доры с недоверием. Дора
воплощала для него грех. Давно уже он сторонился приветливых негритянок,
давно уже не сжимал в объятьях горячее чернокожее тело. Он избавлялся от
своих грехов, чтобы предстать в глазах Господа чистым и незапятнанным,
чтобы его осенила благодать, чтобы он имел право облачиться в одежды
священнослужителя. Он даже подумывал о том, как бы ему устроиться
газетчиком и положить конец ежедневному греховному промыслу.

Он поглядывал на Дору с опаской: женщина есть сосуд диавольский, - но видел
перед собой девочку, такую же бездомную и всеми брошенную, как и все они.
Не в пример тем негритянкам она не смеялась бесстыдным завлекательным
смехом сквозь стиснутые зубы. Лицо ее всегда было серьезно: лицо взрослой
женщины, доброй и порядочной. Но маленькие груди натягивали платье, а
из-под оборки выглядывали округлые белые колени. Леденчик боялся. Нет, не
того, что Дора станет искушать его - она явно была не из тех, кто
соблазняет, да и лет ей еще было мало. Он боялся самого себя, боялся
пожелать ее и угодить в уже расставленные сети сатаны. И потому стоило
только Доре приблизиться к нему, как он начинал бормотать молитву.

А Дора долго разглядывала образки на стене, и Профессор, стоя у нее за
спиной, тоже смотрел на них. Изображение Христа-младенца, то самое, которое
Леденчик украл, было украшено цветами. Дора подошла поближе.

- Как красиво...

От этих ее слов страх начал мало-помалу исчезать из души Леденчика. Она
одна заинтересовалась его святыми, - ни один человек в пакгаузе не обращал
на них никакого внимания.

- Это все твое? - спросила Дора.

Он кивнул и улыбнулся. Шагнул вперед и стал показывать ей все свои
сокровища - литографии, катехизис, четки. Доре все понравилось, она тоже
улыбнулась. А Профессор все смотрел на нее подслеповатыми глазами. Леденчик
рассказал ей историю о том, как святой Антоний пребывал в двух местах
одновременно, чтобы спасти от петли своего несправедливо осужденного отца.
Он рассказывал эту историю так же увлеченно, как Профессор читал книги о
бесстрашных и мятежных моряках, и Дора слушала его так же внимательно и
доверчиво. Они разговаривали, а Профессор молчал. Леденчик стал говорить о
вере, о святых, творивших чудеса, о доброте падре Жозе Педро.

- Он и тебе понравится.

- Конечно, понравится, - отвечала она.

Он уже позабыл об искушении и соблазне, заключенном в девичьей груди,
округлых бедрах, золотистых волосах, - он говорил с нею так, словно перед
ним стояла совсем взрослая, даже немолодая, добросердечная женщина. Он
говорил с нею как с матерью. Он понял это в ту минуту, когда почувствовал,
что хочет рассказать ей самое главное - о том, что мечтает стать
священником, что услышал глас Божий и не может противиться ему. Только
матери решился бы он рассказать такое. И мать стояла перед ним в этот миг.

- Знаешь, я хочу стать падре, - сказал он.

- Это замечательно, - ответила Дора.

Леденчик просиял. Он поглядел ей в глаза и взволнованно спросил:

- А как ты думаешь, я достоин? Господь милосерден, но он умеет и
наказывать...

- За что ж тебя наказывать? - В голосе ее звучало неподдельное изумление.

- Жизнь, которую мы ведем, полна греха. Мы грешим ежедневно.

- Так ведь вы в этом не виноваты, - объяснила ему Дора. - У вас же нет
никого на свете.

Нет, к нему это теперь не относилось: теперь у него есть мать. Он ликующе
засмеялся:

- Вот и падре Жозе Педро так мне говорил. И еще он сказал...

Счастливый смех не давал ему договорить, и Дора тоже заулыбалась,
зараженная его весельем.

- ...сказал, что, может быть, я когда-нибудь приму сан.

- Конечно, примешь.

- Хочешь, подарю его тебе? - неожиданно для самого себя спросил Леденчик,
показывая на Христа-младенца.

Он был похож в эту минуту на мальчишку, который, получив от матери монетку
на леденцы, делится с нею лакомством. И Дора кивнула в знак согласия, как
мать, которая возьмет конфетку из рук сына, чтобы доставить ему радость.

Профессор никогда не видел мать Леденчика, не знал, кто она и что. Но
сейчас на месте Доры стояла она - в этом не было сомнения, - и он
позавидовал счастью своего товарища.

Они нашли Педро на пляже. Эту ночь он провел не в пакгаузе, а здесь, на
нагретом и ласковом песке, глядя на луну. Дождь перестал, а ветерок был
теплый. Профессор растянулся рядом. Дора села посередине. Педро поглядел на
нее искоса, ниже надвинул на лоб берет.

- Вчера ты очень помог нам с братом... - сказала она.

- Тебе надо уйти, - ответил Педро.

Дора не произнесла ни слова, но заметно опечалилась. Тогда заговорил
Профессор:

- Нет, Педро. Не надо ей уходить. Она нам, как мать. Честное слово, всем -
как мать. И повторил еще и еще раз: - Как мать... Как мать...

Пуля окинул их взглядом, снял берет, сел на песке. Дора смотрела на него
ласково. Им она, как мать. А ему она и мать, и сестра, и жена. Он
сконфуженно улыбнулся ей:

- Я просто подумал, цапаться из-за тебя начнем... - Она замотала головой,
но он продолжал: - А потом улучат минуту, когда нас с Профессором не
будет...

Все трое засмеялись, а Профессор снова сказал:

- Теперь уже можно не бояться. Она нам, как мать.

- Ладно, оставайся, - решил Педро, и Дора улыбнулась ему: он успел стать ее
героем, хоть она никогда еще не думала ни о чем подобном, - время не
пришло. Она любила его, как сына, лишенного ласки и заботы, как старшего
брата, который всегда придет на помощь, как возлюбленного, равного которому
нет в целом свете.

Но Профессор заметил, как они улыбаются друг другу, и, помрачнев, повторил
еще раз:

- Она нам, как мать!

А помрачнел он потому, что и для него она была не матерью. И ему стала она
возлюбленной.

ДОРА, СЕСТРА И НЕВЕСТА

В платье особенно не побегаешь и через забор не перепрыгнешь, а Дора ничем
не хотела отличаться от "капитанов". Она выпросила у Барандана штаны,
которые ему подарили в каком-то богатом доме. Негритенку они были велики, и
потому он согласился, а она укоротила штанины, подпоясалась веревкой,
следуя негласной моде "капитанов", а платье заправила в них, как рубашку.
Если б не длинные золотистые волосы и не груди, ее вполне можно было бы
принять за мальчишку.

В тот день, когда она в своем новом обличье предстала перед Педро, тот
захохотал так, что не устоял на ногах и покатился по полу. Наконец он с
трудом вымолвил:

- Ох, уморила...

Дора опечалилась, и он перестал смеяться.

- Я не желаю у вас на шее сидеть. Отныне всюду буду с вами.

Удивление Педро было безмерно:

- Это что же...

Дора спокойно глядела на него, ожидая, когда он договорит.

- ...ты с нами отправишься дела делать?

- Вот именно, - отвечала она решительно.

- Да ты с ума сошла!

- Вовсе нет.

- Неужели сама не понимаешь, что это занятие не для девчонки? Мы,
мужчины...

- Тоже мне мужчины! Мальчишки вы, а не мужчины!

- Но мы по крайней мере в брюках ходим... - только и нашелся он что
возразить.

- И я тоже! - радостно воскликнула она.

Педро в замешательстве поглядел на нее, смешно ему уже не было. Потом после
некоторого раздумья сказал:

- Если полиция нас возьмет, мы выкрутимся. А ты?

- И я выкручусь!

- Тебя отправят в приют. Ты даже и не знаешь, что это такое...

- И знать не хочу. Что с вами будет, то и со мной.

Педро пожал плечами, как бы говоря, что с таким упрямством совладать не
может. Его дело - предупредить, а она пусть поступает как знает. Но Дора
заметила, что он озабочен, и потому сказала:

- Вот увидишь, я не подведу.

- Да где это видано, чтоб девчонка путалась в такие дела?! А придется
схлестнуться - ты что, в драку долезешь?!

- Необязательно мне драться. Разве мне другого дела не найдется?

Педро согласился. В глубине души он был доволен настойчивостью Доры, хотя и
не знал, что из этого всего выйдет.

И вот полноправным членом шайки Дора, неотличимая от "капитанов", шла с
ними по улицам Баии. Теперь город уже не казался ей враждебным: она
полюбила его и изучила все его улицы и закоулки, она овладела искусством
вскакивать на подножку движущегося трамвая и лавировать в потоке
автомобилей. Она стала ловчее самых ловких, проворней самых быстроногих.
Ходили они обычно вчетвером: Дора, Педро, Большой Жоан и Профессор. Верзила
негр никуда не пускал ее одну и тенью следовал за нею, расплываясь в
счастливой улыбке, когда она обращалась к нему. Он был предан ей, как пес,
и не уставал удивляться ее дарованиям и талантам: ему казалось, что в
храбрости она не уступит самому Педро.

- Похлеще любого парня! - с изумлением говорил он Профессору.

А тому как раз это не очень нравилось: он мечтал, чтобы Дора поглядела на
него с нежностью, - только не с материнским участием, как на малышей или на
Вертуна с Леденчиком, и не с братским чувством, как на Большого Жоана, на
Кота, на Безногого и на него самого. Профессор хотел, чтобы она поглядела
на него с любовью - как на Педро, когда тот мчался по улице, удирая от
полицейских, а вслед ему несся истошный крик хозяина какой-нибудь лавчонки:

- Держи его! Держи вора! Караул, грабят!

Но такие взгляды она обращала только к Педро - к нему одному, - а он и не
замечал их.

Вот почему Профессор отмалчивался, когда Большой Жоан начинал расхваливать
отвагу Доры.

В ту ночь Педро Пуля явился в пакгауз с заплывшим глазом и расквашенными
губами. Эти увечья он получил в схватке с Эзекиелом, главарем другой шайки,
куда более дикой и малочисленной, чем "капитаны". Эзекнел - с ним было еще
трое, в том числе - паренек, которого Педро когда-то выгнал вон за то, что
тот воровал у товарищей, - подстерег его. Педро проводил Дору и ее брата до
Ладейра-де-Табуан, оттуда до пакгауза было рукой подать. Жоан был в это
время чем-то занят и не смог пойти с ними. Педро сначала хотел довести их
до самой "норки", но потом рассудил, что еще белый день и даже самый
отпетый негр не рискнет увязаться за девушкой. Ему же еще надо было поспеть
к Гонсалесу, чтобы получить деньги, причитающиеся "капитанам" за золотые
безделушки, похищенные у одного богатого араба.

По дороге к перекупщику Педро размышлял