всем по-другому. Когда она появилась в
пакгаузе, все - и он тоже - захотели овладеть ею, совершить с этой
хорошенькой девочкой то, что они называли любовью, то единственное, что
было им известно о любви. Но он заступился за нее, пожалел. А потом она
стала для всех как мать. И как сестра, - Большой Жоан правильно сказал. Но
для Педро она с самой первой минуты была чем-то иным. Нет, она была и
любимой сестрой, и "настоящим парнем", но радость, которую он испытывал,
глядя на нее, отличалась от радости брата, встретившего сестру. Невеста...
Да, - он хотел бы спать с ней, хоть, может быть, и себе самому не признался
бы в этом. Но разве достаточно ему было разговаривать с ней, слышать ее
голос, иногда робко брать ее за руку? Нет. Он хотел бы обладать ею, только
не так, как обладал он шалыми чернокожими девчонками на пляже: ночь прошла
- и все забыто. Каждую ночь, сколько бы ни было их у него в жизни, он хотел
быть с нею, - всю жизнь. Есть же у других жены... Жена-мать, жена-друг,
жена-сестра. Всем "капитанам" она была матерью, сестрой, другом, а Педро
она стала невестой, и когда-нибудь он женился бы на ней. Ее не имеют права
держать в приюте для сирот: она - не сирота! У нее есть жених, у нее есть
целая куча братьев и сыновей, о которых она заботится... Усталость исчезла,
ему хочется вскочить, броситься, что-нибудь немедленно сделать, чтобы
вызволить Дору. Да что тут сделаешь, когда он и сам - под замком? Педро
садится на полу. У самых ног прошмыгнули мыши, но он привык к ним в
пакгаузе и не обращает на них внимания. А Доре, наверно, очень страшно. Тут
любой спятит от страха, если только он - не вожак "капитанов". Что же
говорить о девочке... Конечно, она - самая храбрая из всех женщин Баии,
города, который славится своей отвагой, она храбрее самой Розы Палмейрао,
одолевшей шестерых солдат, она отважней Марии Кабасу, подруги Лампиана,
владевшей оружием как настоящий кангасейро. Да, храбрее! Ведь она еще
девочка, она только начинает жить. Педро горделиво улыбнулся, несмотря на
боль, на усталость, на жажду, которая мало-помалу стала совсем нестерпимой.
Все на свете он готов отдать за стакан воды. За песками, со всех сторон
окружающими пакгауз, плещется море, нескончаемое и необозримое, - море,
которое бороздит на своем суденышке великий капоэйрист Богумил. Хороший он
парень. Если бы он не научил Педро приемам ангольской капоэйры, самой
прекрасной борьбы из всех, какие только есть в мире, борьбы-танца, он не
смог бы помочь товарищам сбежать. Но здесь, в карцере, где и шевельнуться
нельзя, искусство капоэйры ему ни к чему. Воды бы выпить... Неужели Дора
так же страдает сейчас от жажды? Может, и ее для начала бросили в карцер?
Педро представляет себе этот приют, и он кажется ему неотличимым от
колонии. Ей-Богу, жажда губительней укуса гремучей змеи, страшней оспы: в
горле стоит ком, мысли путаются. Хоть бы глоток!.. Хотя бы немного света!..
При свете он увидел бы смеющееся лицо Доры, а теперь, во тьме оно возникает
перед ним измученное и страдальческое. Глухая бессильная злоба поднимается
в его душе. Он чуть привстает и тут же упирается головой в ступени
лестницы, нависающие над ним. В ярости он колотит в дверь карцера. Ни звука
не доносится снаружи. Ему вспоминается ехидное лицо директора. Ох, с каким
наслаждением он вонзил бы ему клинок по рукоятку в самое сердце, и рука бы
не дрогнула, и совесть бы не мучила. Но ведь нож у него отобрали... Ничего,
Вертун отдаст ему свой, а ему останется пистолет. Вертун мечтает попасть в
банду Лампиана, своего крестного, - тот убивает солдат и всех, кто мучает
людей. В эту минуту разбойник кажется ему героем-мстителем. Лампиан - это
карающий меч сертанских бедняков. Может быть, и он когда-нибудь попадет к
нему в отряд, и, может быть, они ворвутся в Баию, и тогда он перережет
глотку директору. Какая рожа у него будет, когда Педро во главе кангасейро
вломится к нему в кабинет! Выронит небось бутылку вина, подаренную
приятелем из Санто-Амаро... А Педро вонзит ему нож в горло. Нет, сначала он
посадит его в этот самый карцер, поморит голодом и жаждой... Ох, как
хочется пить... Это от жажды мерещится ему во тьме страдальческое лицо
Доры. Он почему-то уверен, что и она мучается сейчас. Он закрывает глаза,
пытается отвлечься мыслями о Профессоре, Коте, о Безногом, Долдоне, о
Большом Жоане, о том, как вся шайка пойдет на штурм приюта, чтобы спасти
Дору. Но ничего не выходит: перед глазами у него по-прежнему стоит ее
измученное жаждой лицо. Он снова колотит в дверь.

Он бьет в нее руками и ногами, выкрикивает самые страшные ругательства.
Никто не отзывается, никто не слышит его. Наверно, в аду так же, как в этом
карцере, недаром Леденчик так боится ада. Это и вправду ужасно - терпеть
такие муки... Арестанты в тюрьме пели о том, что за стенами тюрьмы -
свобода и солнце. И вода! Много воды: текут реки, с отвесных скал
свергаются водопады, шумит огромное таинственное море. Профессор, который
знает все на свете, потому что по ночам читает при свечке ворованные книги
("испортишь глаза, Профессор"), говорил ему, что в мире больше воды, чем
суши, - он где-то это вычитал. А здесь, в карцере, нет ни капли. И там, где
томится сейчас Дора, тоже нет. Зачем он колотит в дверь? Никто его не
услышит, а руки так болят. Вчера его избили в полиции: спина у него вся в
черных кровоподтеках, грудь изранена, лицо распухло. Потому директор и
сказал, что у него вид прирожденного преступника. Да ничего подобного! Ему
не нужно ничего, кроме свободы. Старик в таверне сказал как-то, что судьбу
не перешибешь, а Жоан де Адан ответил: "Настанет день, когда мы сами
перекроим свою судьбу", и он согласен с грузчиком. Его отец погиб за то,
чтобы изменить судьбу портовиков. Когда Педро вырастет, он тоже станет
докером и тоже будет бороться за то, чтобы свобода, солнце, еда и вода
принадлежали всем... Педро сплевывает, с трудом собрав слюну в пересохшем
рту. Жажда мучит все сильней. Леденчик хочет стать священником, чтобы
избегнуть ада. Падре Жозе Педро знает, какие дела творятся в колонии, он
пытался не допустить, чтобы дети попадали туда, но что может сделать
безвестный священник один против всех? Против всех - потому что все
ненавидят беспризорных мальчишек... Только бы выйти отсюда... Он попросит
матушку Анинью, и она наведет на директора порчу... Огун поможет ей в
память того, как он, Педро, выкрал его изображение из полиции... Педро
немало успел в свои пятнадцать лет. И Дора - тоже, хоть совсем недавно
попала в шайку... А теперь оба они умирают от жажды... Педро снова стучит в
дверь. Бесполезно. Жажда грызет ему нутро, как бешеная крыса, как целое
полчище крыс. Он падает на колени, силы покидают его. Он засыпает, но жажда
мучает его и во сне, и снится ему, что крысы впиваются зубами в прекрасное
лицо Доры.

Он приходит в себя оттого, что кто-то слегка постукивает по одной из
ступеней лестницы. Скорчившись, приподнимается - встать во весь рост не
дает ему скошенный потолок.

- Эй, кто там? - тихонько окликает он.

- А ты кто? - слышится в ответ, и сумасшедшая радость захлестывает его.

- Педро Пуля.

- Это ты верховодишь у "капитанов"?

- Я.

Раздается свист, а потом голос торопливо произносит:

- Сегодня приходил один из ваших, просил кое-что тебе передать...

- Ну?..

- Сюда идут... Потом! - И шаги удаляются.

Теперь на сердце у него легче. Может быть, это Дора прислала ему весточку?
Да нет, что за чушь лезет в голову? Как могла она исхитриться, если тоже
сидит взаперти? Это, конечно, "капитаны". Наверно, ломают себе голову,
думают, как бы вытащить его отсюда. Сейчас самое главное - выбраться из
карцера: отсюда не сбежишь. А вот потом, когда он выйдет из этой мышеловки,
- дело другое... Дайте только выйти... Педро садится, начинает думать.
Сколько времени он сидит, сколько дней прошло? Дня здесь не бывает, тянется
одна нескончаемая темная ночь. Он нетерпеливо ждет возвращения мальчика, но
тот почему-то задерживается, и Педро начинает тревожиться. Интересно, как
там без него в шайке? Профессор наверняка уже выдумал, как ему сбежать
отсюда. Да ведь не сбежишь. А пока он в колонии, и Доре придется оставаться
в приюте... В эту минуту дверь открывается, Педро вскакивает, думая, что
его сейчас выпустят, но чья-то рука отталкивает его.

В дверях стоит надзиратель Ранулфо с кружкой. Педро почти выхватывает ее у
него из рук, выпивает воду несколькими глотками. Как мало! Только жажду
обмануть... Надзиратель протягивает ему глиняную миску, в которой плавает
несколько фасолин.

- А нельзя мне еще воды? - спрашивает Педро.

- Водичка завтра будет, - со смешком отвечает тот.

- Хоть глоточек...

- Сказал ведь: завтра! А будешь колошматить в дверь - просидишь тут не
неделю, а две. - И дверь захлопывается перед самым его носом.

Гремит ключ в замке. Педро нашаривает в темноте миску, жадно выпивает
мутную воду, даже не заметив, какая она соленая. Потом глотает твердые
фасолины. От соленой фасоли пить хочется еще больше. Что ему одна кружка?
Он бы сейчас выпил ведро... Педро снова укладывается на полу, старается ни
о чем не думать. Проходят часы. Перед глазами у него стоит печальное лицо
Доры. Болит все тело.

Какое-то время спустя снова раздается стук. Он подает голос.

- Тебе велели передать, чтобы не вешал нос. Они тебя вытащат, как только
выйдешь из карцера...

- Сейчас что, ночь? - спрашивает Педро.

- Вечер.

- Помираю, так пить хочется...

В ответ - ни звука. Педро в отчаянии думает, что этот паренек ушел. Но
почему он не слышал шагов на лестнице?

- Терпи. Кружку сюда никак не просунуть, - вдруг слышит он.- Закурить
хочешь?

- Еще бы!

- Подожди минуту.

Через минуту в дверь еле слышно стучат, и откуда-то снизу раздается голос:

- Я просунул сигаретку. Пошарь посередине.

Педро осторожно вытягивает из щели под дверью сплющенную сигарету, спичку и
кусочек коробка.

- Спасибо, - шепчет он.

За дверью возникает какой-то шум, слышится звонкая пощечина, звук падающего
тела, а потом другой, незнакомый голос произносит:

- Еще раз поймаю - прибавлю срок!

Педро съеживается. Этот парень наверняка поплатится за свою доброту. Когда
он выйдет отсюда, обязательно возьмет его к себе. К солнцу, к свободе.
Осторожно, чтобы не уронить единственную спичку, он закуривает, пряча
сигарету в кулак, чтобы сквозь щели между ступенями не заметили огонек.
Снова наваливается на него безмолвие, лезут в голову тягостные мысли,
проплывают перед глазами лица.

Докурив, он на коленях пристраивается в углу. Если б можно было заснуть...
Исчезло бы страдальческое лицо Доры.

Сколько часов провел он здесь? Сколько дней? Тьма по-прежнему беспросветна,
жажда все так же безжалостна. Три раза приносили ему воду и фасоль. Он уже
понял, что пить соленый фасолевый отвар нельзя - от него жажда мучит еще
сильней. Он ослабел, ноги точно чужие. От параши в углу исходит зловоние,
ее не выносят. Живот у него болит, кажется, будто все кишки перепутались.
Ноги не слушаются. Поддерживает его одна только ненависть, - ненависть,
переполняющая душу.

- Сволочи... Сукины дети...

Только это и сумел он произнести, да и то шепотом. Нет больше сил кричать,
барабанить в дверь. Ясно, что здесь он и умрет. Он видит распростертую на
полу, умирающую от жажды Дору, а рядом - Большого Жоана, отделенного от
девочки решеткой. Здесь же стоят плачущие Профессор и Леденчик.

В четвертый раз принесли ему воды и фасоли. Воду он выпил, а есть не стал.
Слабым голосом произнес:

- Сволочи... Сволочи...

Но еще до того, как ему принесли еду (если можно назвать это едой), в этот
день (для Педро все дни превратились в одну нескончаемую ночь) знакомый
голос снова окликнул его. Он отозвался, не вставая:

- Сколько дней я тут?

- Пять.

- Дай закурить.

Сигарета немного подбодрила его, мысли прояснились, и он понял, что через
пять дней умрет. Такую пытку не вынесет и взрослый мужчина. И ненависть его
достигла предела - дальше уж некуда.

Опять ночь. У него на глазах умирает Дора. Рядом с нею, за прутьями решетки
- Большой Жоан. Плачет Леденчик, плачет Профессор. Во сне все это или
наяву? Ох как болит живот...

Сколько же времени будет длиться эта тьма? Сколько будет мучиться перед
смертью Дора? Вонь от бочонка в углу нестерпима. Дора умирает, кончается.
Может, и он живет последние минуты?

Рядом с Дорой вдруг появляется лицо директора. Пришел помучить ее перед
смертью. Почему она так долго не умирает? Лучше бы - сразу... А теперь вот
директор пришел, чтобы муки ее стали невыносимыми...

- Вставай, - слышит он голос. Директор пинает его ногой.

Педро шире открывает глаза. Доры нет. Перед ним - ухмыляющееся лицо
директора:

- Ну, образумился?

Падая, Педро успевает подумать: "Как режет глаза свет! Жива ли Дора?"

Он снова в кабинете директора. Тот все улыбается.

- Как тебе у нас в гостях? Нравится? Теперь небось больше не потянет
воровать, а? Я и не таких обламывал!

Педро исхудал до неузнаваемости: кожа да кости. Лицо у него даже не
бледное, а зеленое, оттого что желудок расстроен. Рядом с ним стоит
надзиратель Фаусто - это его голос слышал он во тьме карцера. Надзиратель -
здоровенный детина, ходят слухи, что в жестокости с ним может соперничать
только сам директор.

- Куда его? - спрашивает он. - В кузницу?

- Нет, лучше - на сахарную плантацию. Пусть на земле поработает, - смеется
директор.

Фаусто кивает.

- Глаз с него не спускай. Это злобная тварь. Ничего, мы его быстро приведем
в чувство... Понял, негодяй?

Педро не опускает перед ним глаз. Надзиратель подталкивает его к двери.

Только теперь он видит все здание колонии. Во дворике парикмахер машинкой
остригает его наголо, белокурые завитки падают на землю Ему дают штаны и
куртку из голубоватой бумажной ткани, и он переодевается. Потом Фаусто
ведет его в мастерскую:

- Найдется мачете и серп?

Он вручает то и другое Педро и отправляет на плантацию сахарного тростника,
где работают содержащиеся в колонии дети. Педро так ослабел, что едва
удерживает в руках мачете. Надзиратели то и дело бьют его, но он не
произносит ни звука.

Вечером их строем ведут обратно. Педро пытается угадать, кто же приносил
ему сигареты. Они поднимаются по лестнице, входят в дортуар, не зря
помещающийся на третьем этаже: попробуй-ка спрыгнуть! Дверь за ними
запирается. Фаусто приказывает:

- Грасса, молитву!

Краснолицый мальчик выходит вперед и начинает читать "Символ веры". Все
хором повторяют за ним слова молитвы и крестятся. Потом следует "Отче наш"
и "Богородице" - голоса звучат громко и внятно, хотя все устали до смерти.
Наконец-то можно лечь... Кровать застелена грязным одеялом, белье - одеяло
да наволочку на каменно твердой подушке - здесь меняют раз в две недели.

Уже засыпая, Педро чувствует на плече чью-то руку.

- Ты Педро Пуля?

- Да.

- Это я к тебе приходил тогда, передавал весточку...

Педро разглядывает его. На вид этому мулату лет десять.

- Они еще наведывались?

- Каждый Божий день. Все спрашивали, когда тебя выпустят из карцера.

- Скажи им, что я - на плантации.

- Скажу.

- Сколько же дней я там проторчал?

- Восемь. Не каждый выдержит. Одного парня оттуда вынесли ногами вперед...

Мальчик уходит. Педро не успел спросить, как его зовут. Он хочет сейчас
только одного - спать. Но раздается какой-то шум, и из-за дощатой
перегородки появляется надзиратель Фаусто.

- В чем дело?

В ответ - молчание.

- Встать! - хлопает он в ладоши.

Обводит взглядом лица мальчишек:

- Так. Никто, значит, не знает?

Молчание. Надзиратель, протирая глаза, обходит ряды кроватей. Стрелки
огромных часов на стене показывают десять.

- Никто не желает говорить?

Молчание. Надзиратель скрипит зубами:

- Будете час стоять столбом. До одиннадцати. Кто приляжет, пойдет в карцер.
Он как раз освободился...

Тишину прорезает детский голос:

- Сеньор надзиратель...

Голос принадлежит маленькому, изжелта-бледному мальчику.

- Ну, Энрике, говори.

- Я знаю, почему был шум.

Все неотрывно смотрят на доносчика. Фаусто подбадривает его:

- Говори, Энрике, выкладывай что знаешь.

- Жеремиас, сеньор надзиратель, забрался в кровать к Берто. Они, сеньор
надзиратель, хотели заняться своими гадостями...

- Жеремиас! Берто!

Названные выходят вперед.

- К дверям! Стоять до двенадцати! Остальным - спать! - И Фаусто еще раз
оглядывает своих воспитанников. Когда надзиратель уходит к себе, Жеремиас
показывает Энрике кулак. Педро засыпает под оживленное жужжание голосов.

Утром, в столовой, они пьют водянистый кофе, жуют черствые хлебцы. Сосед по
столу, понизив голос, спрашивает Педро:

- Это ты - вожак "капитанов"?

- Я.

- Видел в газете твою фотографию... Ты - молодец! Но тебе крепко
досталось... - Он сочувственно смотрит в исхудалое лицо Педро, проглатывает
кусок и продолжает: - Надолго тут застрянешь?

- Нет. Скоро смоюсь.

- Я тоже. Я кое-что уже придумал... Возьмешь меня к себе?

- Возьму.

- А где ваша "норка"?

- На Кампо-Гранде всегда найдешь кого-нибудь из наших, - осторожно отвечает
Педро.

- Думаешь, донесу? - с обидой спрашивает тот.

Надзиратель Кампос хлопает в ладоши. Все встают и строем расходятся по
мастерским или на плантации. Днем Педро замечает на дороге Безногого.
Однако надзиратель тут же прогоняет его.

Наказание. Это слово звучит в колонии чаще всех прочих. За малейшую
провинность мальчишек избивают, по каждому пустяку секут или запирают в
карцер. В душах воспитанников копится ненависть.

Подобравшись к краю плантации, он умудряется передать Безногому записку, и
на следующий день находит среди зарослей тростника моток веревки - тонкой,
прочной, новенькой веревки. Наверно, кто-нибудь из друзей подкинул ее
ночью. В мотке Педро обнаруживает нож и кладет его в карман. Но как
пронести веревку в дортуар? Под рубаху не спрячешь - сразу будет заметно.
Днем бежать невозможно: надзиратели караулят каждый шаг.

Внезапно начинается свалка. Жеремиас бросился на Фаусто с мачете. На
выручку тому, размахивая хлыстами, кинулись надзиратели, Жеремиаса хватают.
Педро, воспользовавшись суматохой, сует веревку под блузу и бежит в
спальню. Навстречу ему вниз по лестнице спешит надзиратель с револьвером.
Педро успевает юркнуть в открытую дверь, и тот не замечает его.

Педро прячет веревку под матрас и бегом возвращается на плантацию.
Жеремиаса волокут в карцер. Надзиратели пересчитывают мальчишек. Ранулфо и
Кампос устремляются вдогонку за Агостиньо, который воспользовался суматохой
и убежал. Фаусто, бережно неся пораненную руку, идет в лазарет. Директор,
яростно сверкая глазами, снует вперед-назад. Снова пересчитывают
воспитанников, и один из надзирателей спрашивает Педро:

- Ты где был?

- Отошел в сторонку, чтоб меня не впутали в это дело.

Надзиратель глядит на него недоверчиво, но больше не цепляется.

Приволакивают беглеца Агостиньо, его избивают тут же, на глазах у всех.
Потом директор приказывает:

- В карцер его!

- Там ведь Жеремиас... - напоминает Ранулфо.

- Пусть вдвоем посидят, веселей будет!..

От этих слов Педро пробирает дрожь. Как можно уместиться вдвоем в этой
каморке, где и одному тесно?

В эту ночь он решает ничего не предпринимать, потому что все надзиратели
настороже и особенно бдительны. Мальчишки скрипят зубами в бессильной
ярости.

Но двое суток спустя, когда Фаусто ушел в свою комнатку за перегородкой,
когда все уснули, Педро поднялся с кровати, вытащил из-под матраса моток
веревки. Его койка стояла у самого окна. Он распахнул створки, привязал
веревку к выступавшему из стены костылю, выбросил свободный конец наружу.
Она оказалась коротка и повисла довольно высоко от земли. Стараясь не
шуметь, он вытянул веревку обратно. В эту минуту его сосед поднял голову от
подушки:

- Рвешь когти?

Этот паренек пользовался недоброй славой наушника. Потому его и положили
рядом с новеньким. Педро вытащил нож:

- Видал? Постарайся уснуть. Если только ци