и до костей. Глаза их неотрывно следили за сигнальными огнями
кораблей, а уши чутко ловили звуки песен, долетавших с палуб...

Там же поселился и атаман их шайки - Педро Пуля. Прозвище это получил он с
самого раннего детства, лет с пяти, а сейчас ему уже пятнадцать, и десять
из них он бродяжничает. Матери своей он не знал, отца давно застрелили.
Педро остался на белом свете один, принялся изучать город, и нет теперь ни
улицы, ни переулка, ни тупика, нет такой лавчонки, кабачка, дощатой
палатки, которая была бы ему неизвестна. В тот год, когда он примкнул к
"капитанам" (недавно выстроенный порт привлек к себе всех бездомных
баиянских детей), верховодил в шайке Раймундо, крепыш-кабокло[2] с кожей,
отливавшей красным.

С приходом Педро власть стала уплывать из рук Раймундо. Педро Пуля забил
его по всем статьям: он был и деятельней и сноровистей, он умел все
рассчитывать наперед и дать каждому дело по вкусу и силам, он умел себя
поставить, а в голосе его и в выражении глаз было что-то такое, что его
слушались беспрекословно. Настал день, когда Раймундо и Педро схватились.
Раймундо, на свою беду, вытащил нож и полоснул противника по лицу, отметив
его до конца жизни рубцом на щеке. Педро был безоружен, и потому остальные
члены шайки вмешались, остановили драку и стали ждать реванша. Педро не
замедлил отомстить. Однажды вечером, когда Раймундо собирался отлупить
негритенка Барандана, Педро заступился за него. Такой драки песчаные отмели
еще не видели. Раймундо был старше годами, выше ростом, но Педро Пуля с
развевающимися белокурыми волосами, с алым шрамом, горевшим на щеке,
превосходил его ловкостью. Раймундо потерял и власть над шайкой, и песчаные
отмели. Через некоторое время он нанялся матросом на какое-то судно и ушел
плавать.

Все единодушно признали нового атамана, и с тех самых пор покатились по
городу слухи о банде "капитанов" - о бездомных мальчишках, промышлявших
грабежом. Никто не знал, сколько их на самом деле, а было их около сотни.
Человек сорок, а может и больше, постоянно жили в полуразвалившемся
пакгаузе.

Это они, оборванные, грязные, голодные мальчишки, сыпавшие отборной
руганью, смолившие подобранные на тротуарах окурки, были истинными
хозяевами города и его поэтами: они знали его в совершенстве, они любили
его всем сердцем.

НОЧЬ "КАПИТАНОВ"

Темная ночь неспешно надвигается на Байю со стороны моря, окутывает тьмой
старинный форт, рыбачьи баркасы, волнолом, вползает по крутым улочкам,
опускается на колокольни церквей. Давно смолкли колокола, вызванивавшие
"богородице", - уже гораздо больше шести. Небо все в звездах, и ночь
светла, хотя луна так и не выглянула. Пески, окружающие черную громаду
пакгауза, хранят следы босых ног: "капитаны" в этот час собираются вместе.
Над входом в портовую таверну "Ворота в море" слабо мерцает, грозя вот-вот
потухнуть, фонарь. Холодный ветер дует навстречу, швыряет в лицо пригоршни
песка, и Большой Жоан гнется под его порывами, точно мачта рыбачьей
шаланды. Ему всего тринадцать лет, а он уже ростом выше всех остальных, и
мускулы у него как железо. Четыре года носится он с шайкой по улицам Баии,
четыре года он волен как ветер, никого не спрашивается, никому не
подчиняется. Большой Жоан не бывал в домике на вершине холма с того дня,
как его отца, великана-ломовика, на узкой улице задавил внезапно вылетевший
из-за угла грузовик. Огромный таинственный город простирался перед ним, и
негритенок решил завоевать его, - черный город, полный церквей и храмов,
город, почти такой же загадочный, как море. И Большой Жоан не вернулся
домой. В девять лет стал он членом шайки, - в те времена, когда главарем ее
был еще Раймундо, который рисковать не любил, и слава ее была еще впереди.
Очень скоро Большой Жоан сделался одним из вожаков, и его никогда не
забывали позвать на совет, где затевались и обдумывались новые налеты, хотя
особенно острым умом он не отличался: голова болела всякий раз, как
требовалось поднапрячь мозги. Так же вспыхивали они, если кто-нибудь в его
присутствии обижал маленьких. Тело его напрягалось, и он очертя голову
бросался в любую драку. Но его побаивались, потому что все знали его силу.
Безногий говаривал:

- Наш негр - это помесь мула с кузнечным прессом.

А малолетки, которые, попав в шайку, на первых порах робели, всегда могли
рассчитывать на его защиту и покровительство. Любил его и Педро Пуля:
Большой Жоан знал, что атаман дружит с ним вовсе не из-за, его силы. Педро
заметил доброту негра и часто повторял:

- Добрая ты душа, Жоан. Ты лучше нас всех. Ты мне по нраву, - и похлопывал
смущавшегося паренька по колену.

Большой Жоан шагает к пакгаузу. Ветер бьет в лицо, швыряет в глаза песок,
но Жоан, согнувшись, наклонившись вперед, продолжает путь. Он заскочил в
"Ворота", пропустил по рюмочке кашасы с Богумилом, который только сегодня
вернулся из южных морей, с рыбной ловли. Богумил - самый знаменитый
капоэйрист в Баии, все его знают и почитают. В ангольской капоэйре ему нет
равных, он превзошел даже Зе Недомерка, слава которого гремит до самого
Рио-де-Жанейро. Богумил рассказал Жоану новости и обещал завтра прийти в
пакгауз, научить его, Педро Пулю и Кота новым приемам и броскам. Большой
Жоан закуривает и шагает дальше, и на песке остаются отпечатки его огромных
ступней. Ветер тут же засыпает эти вмятины. В такую ночь в море лучше не
выходить, думает негр.

Увязая в песке по щиколотку, он проходит под причалом, стараясь не
наступить на спящих. Входит в пакгауз. Мгновение стоит в нерешительности,
но потом замечает огонек свечи. Да, это Профессор, пристроившись в дальнем
углу, читает при свете огарка. Вконец глаза испортит, думает Большой Жоан,
в такой темнотище разбирать мелкие буковки: свечка горит еще тусклей, чем
фонарь у входа в таверну, пламя так и ходит из стороны в сторону. Жоан
приближается к Профессору, хотя спать всегда ложится у порога, как
сторожевой пес, и нож на всякий случай кладет поближе.

Перешагивая через тех, кто уже спит, обходя тех, кто вполголоса болтает с
соседом, он подходит к Профессору, присаживается рядом на корточки,
смотрит, как жадно тот глотает страницу за страницей.

Прошло уже несколько лет с того дня, как Жоан Жозе по прозвищу Профессор
украл с открытой витрины магазина на Баррас первую книгу. Однако добычу он
никогда не продавал, а прятал книги в своем углу под кирпичами - чтобы
крысы не попортили - и читал запоем. Ему было интересно все на свете, и
часто по ночам он рассказывал товарищам диковинные истории об искателях
приключений, о знаменитых мореплавателях, о легендарных героях и
исторических личностях, и после таких рассказов "капитаны" пристальней
вглядывались в морские просторы или в таинственные закоулки Баии, и жажда
подвигов и приключений снедала их души. Жоан Жозе - единственный в шайке -
читал бегло, хотя в школу ходил всего полтора года. Черные волосы вечно
лезли в сощуренные подслеповатые глаза этого щуплого, веснушчатого, не
очень-то бойкого мальчика, которому разносторонние познания и дар
рассказчика снискали в шайке единодушное уважение. Профессором его прозвали
не только потому, что он здорово показывал фокусы с монетами и платками;
пересказывая истории, вычитанные из книг или сочиненные на ходу, Жоан Жозе
обнаруживал великий и загадочный дар: он переносил своих слушателей в иные
миры, в дальние неведомые края, и смышленые глаза мальчишек блестели в эти
часы, как звезды на баиянском небосклоне. Затевая очередное дело, Педро
Пуля всегда советовался с Профессором: самые дерзкие налеты увенчивались
успехом благодаря его выдумке и изобретательности. Никто, конечно, и
представить себе не мог, что через несколько лет он напишет картины, в
которых воссоздаст историю своих товарищей, историю многих страдальцев и
героев, и полотна эти потрясут всю Бразилию. Никто не мог этого знать -
разве что только дона Анинья, "мать святого"[3], но ведь когда выходит на
террейро[4] и начинает волшбу, богиня Иа[5] через оправленный в серебро
бараний рожок сообщает ей все на свете.

Большой Жоан долго следил за тем, как читает Профессор: ему-то эти буковки
ничего не говорили. Взгляд его скользил по странице, переходил на дрожащее
пламя свечи, а потом - на растрепанную голову Жоана Жозе. Наконец негр не
выдержал, и в тишине раздался его звучный мягкий голос:

- Хорошая книжка?

Профессор оторвал глаза от книги, увидел Большого Жоана, одного из самых
восторженных своих почитателей, и хлопнул его ладонью по плечу:

- Потрясающая!

Глаза его блестели.

- Про моряков?

- Про такого же негра, как ты. Про настоящего мужчину.

- Потом расскажешь, а?

- Как дочитаю. Тут, понимаешь, негр...

И, не договорив, снова впился в книгу. Жоан сунул в рот дешевую сигарету,
угостил Профессора и долго сидел на корточках, словно караулил, как бы кто
не помешал тому читать. Весь пакгауз гудел гулом голосов, хохотом,
перебранкой. Большой Жоан различал даже пронзительный и гнусавый голос
Безногого: тот всегда говорит громко и хохочет во всю глотку. Безногий
служил "капитаном"-лазутчиком: он умел прикинуться мальчиком из хорошей
семьи, потерявшимся в сутолоке и толчее огромного города, и на неделю
протыриться в чей-нибудь дом. Кличку свою он получил из-за того, что сильно
хромал. По этой же причине трогал он сердца почтенных матерей семейств:
когда появлялся у них на пороге и печальным, жалобным голоском просил
какой-нибудь еды и позволения переночевать, ни у кого язык не поворачивался
отказать ему. Сейчас Безногий издевался над Котом, - тот убил целый день на
то, чтобы украсть перстень с винно-красным камнем, который оказался
стекляшкой, ничего не стоящей дребеденью.

Неделю назад Кот оповестил всех и каждого:

- Приглядел я перстенек, такой, что епископу надеть не стыдно. И как раз
мне подойдет. Тут главное - не сробеть. Вот посмотрите, я его уведу...

- Он на витрине?

- Не на витрине, а на пальце у того толстяка, что каждое утро садится в
трамвай на Байша-дос-Сапатейрос!

И Кот не знал покоя до тех пор, пока не ухитрился все-таки в трамвайной
давке снять перстень и улизнуть, когда толстяк обнаружил пропажу. Кот
нацепил перстень на средний палец и перед всеми хвастался своей добычей. Но
Безногий поднял его на смех:

- Было б из-за чего рисковать! Овчинка выделки не стоит.

- Помолчи, Безногий, не нарывайся!

- До чего ж ты глуп, Котик! В ломбарде за эту стекляшку не дадут ни гроша.

- А я и не собираюсь его закладывать. Он мне по вкусу. Подцеплю на него
какую-нибудь...

О женщинах они говорили очень непринужденно и со знанием дела, хотя самому
старшему едва минуло шестнадцать: тайны любви давно уже перестали быть
тайнами для них.

Вошедший Педро Пуля унял начинавшуюся драку. Большой Жоан, оставив
Профессора, который так и не оторвался от книги, подошел поближе. Безногий
продолжал хихикать себе под нос, издеваясь над трофеем Кота. Педро окликнул
его и вместе с Большим Жоаном уселся рядом с Профессором. Остальные тоже
опустились на пол. Безногий сунул в рот окурок дорогой сигары, с
наслаждением затянулся. Большой Жоан вглядывался в море, видневшееся за
открытой дверью, - там, где обрывались песчаные гряды.

- Ко мне сегодня приходил Гонсалес...

- Чего ему надо? - спросил Безногий. - Золотую цепочку? Еще одну?

- Нет, не цепочку. Шляпу. И непременно фетровую. Из рисовой соломки не
хочет, говорит, на них спроса нет. И еще...

- Ну, что еще? - снова перебил его Безногий.

- Ношеную, говорит, не надо. Только новую.

- Ишь, разлетелся... Если б еще платил по совести...

- Ты ведь знаешь, Безногий, у него рот на замке. Раскошеливается-то он,
конечно, со скрипом, но зато никогда не заложит, из него слова не вытянешь.

- Не то что со скрипом, а вообще жмот. А молчать - ему же на руку. Будет
болтать - загремит в тюрягу.

- Вот что, Безногий, не хочешь дело делать, иди отсюда, не мешай. Дай
обдумать.

- Думай себе на здоровье. Я просто считаю, что незачем с этим жуликом
испанским дело иметь. Делай как знаешь.

- Он сказал, что заплатит сполна. Есть смысл покорячиться. Только
обязательно - фетровую и неношеную. Возьмись-ка за это, Безногий, собери
своих и попробуй достать. Завтра к вечеру Гонсалес пришлет с кем-нибудь
денег и заберет товар.

- В кино можно попробовать, - сказал Профессор, повернувшись к Безногому.

- На Витории еще лучше, - пренебрежительно отвечал тот. - Там у каждого
бумажники - вот такие. Пришел и выбирай любую шляпу.

- На Витории и от фараонов не продыхнуть.

- А ты уж и испугался? Там же не агенты, а постовые. Пойдешь со мной,
Профессор?

- Пойду. Мне самому нужна шляпа.

Вмешался Педро Пуля:

- Бери кого хочешь, Безногий, полную тебе даю волю, действуй на свое
усмотрение. Только Кота и Большого Жоана оставь: они мне нужны для другого
дела. - Он посмотрел на Жоана: - Дельце с Богумилом.

- Да, он мне сказал. Сегодня вечером зайдет, устроим капоэйру.

Педро крикнул вслед Безногому, который уже отправился к Леденчику, чтобы
обсудить с ним, кто пойдет добывать шляпы:

- Слышь, Безногий, предупреди своих: если будет "хвост", сюда пусть не
приводят.

Он стрельнул у Большого Жоана сигарету. Безногий издали подзывал Леденчика.
Педро Пуля отправился на розыски Кота - у него было к нему дело, - потом
вернулся и улегся на полу рядом с Профессором, который снова уткнулся в
книгу. Но свеча догорела и погасла, в пакгаузе стало совсем темно. Большой
Жоан, осторожно ступая, пошел к дверям, растянулся на пороге во весь рост.
Он и во сне не расставался с ножом, заткнутым за пояс.

Леденчик был тощий и долговязый, желтоватая кожа туго обтягивала скулы,
глубоко посаженные глаза казались бездонными, тонкие губы редко
растягивались в улыбку. Безногий для затравки осведомился, успел ли тот
помолиться, а потом рассказал ему о шляпах. Они тщательно отобрали тех, кто
пойдет на дело, обсудили, кто где будет промышлять, и расстались. Леденчик
пошел в тот угол пакгауза, где всегда спал, любовно и тщательно разложил
все свои пожитки: старое одеяло, маленькую подушку, которую ловко увел из
гостиницы, когда подносил чемоданы какому-то туристу, пару брюк и рубашку
неопределенного цвета, но довольно свежую, - это он надевал по
воскресеньям. К стенке маленькими гвоздиками были приколочены две
олеографии: на одной был изображен святой Антоний с Христом-младенцем на
руках (Леденчик при крещении получил имя Антонио, и от кого-то он узнал,
что патрон его тоже был бразильцем), а на другой - Пречистая Дева Семи
Скорбей, пронзенная стрелами. За рамку был заткнут увядший цветок. Леденчик
понюхал его, убедился, что он давно уже ничем не пахнет, и прикрепил к
ладанке, которую носил на груди, а из кармана ветхого пиджачка достал
красную гвоздику, сорванную вчера в смутное время сумерек под самым носом у
сторожа, засунул ее за рамку, устремив на Пречистую благоговейный взгляд.
Потом опустился на колени. Раньше товарищи посмеивались над его
набожностью, но потом привыкли и не обращали на него внимания. Он начал
молиться: на детском лице появилось просветленное сосредоточенное
выражение, длинные тощие руки с мольбой простерлись к Богоматери, и он
совсем стал похож на отшельника-аскета. Глаза его горели, неузнаваемо
изменившийся голос дрожал от чувств, неведомых другим членам шайки. В такие
минуты он забывал, кто он и где он, и ему казалось, что он уносится куда-то
далеко-далеко от старого пакгауза, и рядом с ним стоит Пречистая Дева.
Молитва его была проста и незамысловата и не значилась ни в каких
часословах: Леденчик просил Деву Марию, чтоб помогла ему поступить в коллеж
на Содре, - тот самый, где учат на священников.

Когда Безногий, вернувшийся, чтобы обговорить еще какую-то подробность
завтрашнего дела, и уже приготовивший ехидное замечание, от которого ему
самому стало смешно и которое должно было взбесить Леденчика, подошел
поближе и увидел, что его руки воздеты к небесам, глаза устремлены неведомо
куда, а на лице - восторг, усмешка замерла у него на губах, он остановился
и долго разглядывал молившегося, охваченный каким-то странным чувством, -
тут были и страх, и зависть, и отчаяние.

Леденчик был неподвижен, только губы его медленно шевелились. Безногий
часто издевался над ним, как и над всеми прочими, - даже над Профессором,
которого он любил, даже над Педро Пулей, которого очень уважал. Как только
в шайку попадал новичок, в голову Безногому тотчас приходила какая-нибудь
зловредная идея на его счет. Стоило новенькому неуклюже повернуться или
неловко ответить, как Безногий начинал насмехаться над ним и приклеивал ему
кличку. Он высмеивал все на свете, потешался над всеми и слыл в шайке одним
из первых забияк и драчунов. Славился он и своей жестокостью: однажды
поймал в пакгаузе кошку и долго мучил ее, изобретая все новые зверства. В
другой раз располосовал ножом лицо официанту в ресторане - и всего-навсего
из-за порции жареного цыпленка. Когда у него на ноге назрел нарыв, он
хладнокровно вскрыл его лезвием перочинного ножа и со смехом выдавил гной.
В шайке его многие недолюбливали, однако те, кто сумел приноровиться к его
характеру и стать его другом, говорили, что Безногий - "парень свой". В
глубине души он жалел всех, потому что все вокруг него были несчастны, и
старался смехом и вышучиваньем заслониться от этого несчастья, -
издевательства его были как лекарство. Он долго стоял и смотрел на
Леденчика, который полностью был поглощен молитвой. Сначала Безногий
подумал, что тот чему-то безмерно радуется, что он ужас как счастлив, но
потом понял, что это совсем не то, но как назвать это
восторженно-просветленное выражение - не знает. В эту минуту Безногому
стало ясно, почему он никогда не молился и не помышлял о небесах, про
которые так часто говорил им падре Жозе Педро; ему всегда хотелось веселья
и счастья, хотелось сбежать от убожества, от бед и несчастий, которые
наваливались со всех сторон. Правда, взамен счастья были улицы Баии, была
свобода. Но зато ни одна душа не приласкает, слова доброго не скажет. Вот
Леденчик ищет все это на небе, в своих иконках, в увядших цветах, которые
он приносит Богоматери, точно какой-нибудь романтический вздыхатель из
богатых кварталов - невесте или возлюбленной... Нет, Безногому этого мало.
Ему немедленно, сию минуту подавай что-нибудь такое, чтобы на лице
появилась не издевательская ухмылка, а веселая улыбка, чтоб не надо было
вышучивать всех и глумиться над всем, чтоб исчезла тоска, от которой в
зимние ночи так хочется плакать. А этот восторг, сияющий на лице Леденчика,
ему без надобности. Он хочет счастья, ему нужно, чтобы чья-нибудь любящая
рука приласкала его, заставив позабыть и увечье, и те долгие годы, что он
провел на улице. Быть может, это продолжалось вовсе не годы, а всего
несколько недель или месяцев, но Безногому казалось, что он много лет
мыкается по улицам, где его злобно толкают прохожие, хватают сторожа,
обижают мальчишки постарше. У него никогда не было семьи. Жил у пекаря,
которого называл "крестным", - тот нещадно лупил парня. Как только понял,
что побег избавит от побоев, - сбежал. Голодал, мерз, попал за решетку. Как
хотелось ему, чтобы кто-нибудь его приласкал и заставил позабыть тот день в
тюрьме, когда пьяные солдаты заставили его - хромого - бегать вокруг стола,
подгоняя резиновыми дубинками. Синяки на спине скоро исчезли, но память об
этой муке осталась в душе навсегда. Он бегал по комнате как маленький
зверек, затравленный хищниками покрупнее. Хромая нога не слушалась. А когда
он останавливался перевести дух, дубинка со свистом обрушивалась ему на
спину. Сначала он плакал, потом - неведомо как - слезы высохли. Пришла
минута, когда он в изнеможении, обливаясь кровью, рухнул на пол. До сих пор
звенит у него в ушах хохот солдат и человека в сером жилете, не
выпускавшего изо рта сигару. Потом Безногий пришел в шайку: Профессор, с
которым они познакомились на скамейке в саду, привел его в пакгауз.
Понравилось - остался. Очень скоро он выдвинулся, потому что никто лучше
н