его не умел вызывать сострадание у добросердечных сеньор, чьи квартиры
потом посещали юные грабители, превосходно осведомленные о расположении
комнат и о том, где хранятся ценности. И когда Безногий представлял себе,
как проклинают его эти сеньоры, принявшие его за бедного сироту, душа у
него просто пела от радости. Так он мстил им, так вымещал он на них
переполнявшую его ненависть, смутно мечтая о какой-то сверхмощной бомбе -
про такую рассказывал Профессор, - которая бы разнесла в клочья, подняла на
воздух весь город, и, воображая себе этот взрыв, веселел. Может быть, он
был бы так же весел и счастлив, если бы кто-нибудь - обычно ему виделась
женщина с седеющими волосами и мягкими руками - прижал бы его к груди,
погладил, приласкал, убаюкал, прогнав прочь сны о тюрьме, мучившие его
еженощно. Да, тогда бы он был весел и счастлив, и ненависть ушла бы из его
сердца, и не было бы там ни презрения, ни зависти, ни злости на Леденчика,
который, воздев руки к небу и вперив взгляд в одну точку, убегает из мира
скорбей и бед в мир, известный ему лишь по рассказам падре Жозе Педро...

Слышатся чьи-то голоса. Четверо входят в сонную тишину пакгауза. Безногий,
вздрогнув, смеется в спину Леденчику, который продолжает молиться, и, пожав
плечами, решает подождать до завтра с обсуждением "шляпного дела". Спать он
боится, и потому направляется навстречу вошедшим, просит закурить и грубо
обрывает их похвальбу:

- Да кто же поверит, что таким щенкам, как вы, удалось справиться с бабой?!
Это наверняка был какой-нибудь...

Четверо немедля вспыхивают:

- Ты что, правда не веришь или дураком прикидываешься? Хочешь, пошли завтра
с нами! Ты таких и вовсе-то не видал!

- Нет, нет, - издевательски смеется в ответ Безногий. - Я к этим
равнодушен.

И отходит прочь.

Кот спать не ложится. Он всегда выходит в город после одиннадцати вечера.
Он чистюля и франт, кожа у него бело-розовая, и потому стоило ему только
появиться в шайке, Долдон сделал попытку прихватить его. Но Кот уже в те
времена отличался немыслимым проворством и к тому же вовсе не был
"мальчиком из хорошей семьи": тут Долдон дал маху. Кот пришел к "капитанам"
из другой шайки, носившей имя "Индейцы Малокейро" и обитавшей под причалами
Аракажу, в Баию же приехал на тормозной площадке товарняка. Ему шел уже
четырнадцатый год, он прекрасно знал, какие нравы царят среди бездомных
подростков, и мигом догадался, с чего это Долдон, приземистый, коренастый,
уродливый мулат, взялся так его обхаживать: угощал сигаретами, поделился
ужином и вызвался показать город. Там они украли пару новых башмаков,
выставленных в витрине на Байша-дос-Сапатейрос.

- Я знаю, кому их загнать, - сказал тогда Долдон.

Кот оглядел свои ботинки - они уже просили каши.

- Я лучше себе оставлю. Мне давно нужны новые.

- Ты и в этих загляденье, - восхитился Долдон, который по большей части
ходил босиком.

- Я уплачу твою долю. Сколько они могут потянуть?

Долдон воззрился на него. Кот был одет в заплатанный пиджак, но при
галстуке и в перчатках - чудо из чудес!

- Фасонишь, да? - улыбнулся он.

- Я рожден не для этой жизни. Я рожден для большого света, - произнес Кот
фразу, которую услышал однажды от какого-то коммивояжера в кабаре в
Аракажу.

Долдон находил, что его новый товарищ - настоящий красавец. Внешность Кота
и правда бросалась в глаза, и, хотя в его красоте не было ничего
женственного, она привлекла Долдона, которому, в довершение всех бед,
совсем не везло с женщинами: он выглядел младше своих тринадцати лет, был
мал ростом и невзрачен. А Кот к четырнадцати годам успел вымахать и уже
любовно пестовал пушок над губой - тень будущих усов. Долдон в эту минуту
любил его всем сердцем и потому сказал:

- Ладно, забирай. Отдаю тебе свой тоже.

- Вот спасибо. Сочтемся как-нибудь.

Долдон решил без промедления воспользоваться этой благодарностью и будто
случайно провел ладонью по бедру Кота. Кот ловко отстранился, засмеялся про
себя, но ничего не сказал. Долдон решил не нажимать, чтоб мальчишка не
испугался: ему и в голову не могло прийти, что Кот разгадал его мысли.
Вечером они шлялись, любуясь праздничной иллюминацией Баии (Кот был
потрясен), а часов в одиннадцать вернулись в пакгауз. Долдон представил
нового товарища Педро Пуле, а потом отвел в тот угол, где ночевал.

- Вот простыня, нам на двоих.

Кот улегся, Долдон растянулся рядом. Решив, что новичок уснул, он обнял
его. Кот вскочил как ужаленный:

- Ошибочка вышла. Я мужчина.

Но Долдон уже потерял власть над собой и ничего не видел, кроме этой белой
кожи, черных кудрей и мускулистого тела. Он бросился на Кота, желая свалить
его наземь, подмять под себя. Кот отскочил, подставил ему ножку, и Долдон с
размаху шлепнулся оземь, расквасил нос. Их уже окружили.

- Он, видно, решил, что я из этих... - сказал Кот и ушел, прихватив
простыню.

Некоторое время они враждовали, но потом помирились, и теперь, когда Коту
надоедает его очередная подружка, он уступает ее Долдону.

Однажды вечером Кот прогуливался по улицам, где в эти часы собирались
проститутки. Волосы его блестели от дешевого брильянтина, галстук скрутился
в жгут. Он посвистывал, как истый прожигатель жизни, женщины оглядывались,
смеясь, окликали его:

- Эй, петушок! Ты что здесь потерял?

Кот улыбался в ответ и шел дальше. Он ждал, когда кто-нибудь из этих женщин
подзовет его к себе, но платить за любовь не собирался, и не в том было
дело, что в кармане у него бренчала одна мелочь: нет, "капитанам" не
подобает платить женщине, у "капитанов" всегда в избытке шестнадцатилетних
негритяночек, неосмотрительно забредающих в их владения.

А женщины с удовольствием оглядывали ладную мальчишескую фигуру, любовались
полудетским порочным лицом. Многие согласились бы переспать с красивым
мальчишкой, но в этот час они ловили настоящих клиентов, - надо было думать
о том, на какие деньги купить завтра еды и уплатить за квартиру. И потому
они только посмеивались и, поддразнивая, задевали его. С первого взгляда
понимали они, что из Кота вырастет настоящий сутенер, - парень, без мыла
влезающий женщине в душу, тот, кто обирает ее и колотит, но зато и одаряет
любовью. Многие желали бы стать этому юному проходимцу первой, но время
близилось к десяти, наступал час солидных клиентов, и напрасно Кот мерил
улицу шагами. Тогда-то вот он и увидел Далву, кутавшуюся в меховой жакет,
несмотря на душный вечер. Она прошла мимо и не заметила его. Этой статной
женщине с чувственным лицом было на вид лет тридцать пять, и Кот немедленно
пленился ею. Двинулся следом. Она зашла в какой-то дом. Кот остался
караулить на углу. Через несколько минут незнакомка появилась у окна. Кот
фланировал по улице, но женщина даже не взглянула в его сторону. А когда
появился какой-то старик, она окликнула его, тот кивнул и зашел в подъезд.
Кот не сходил с места и после того, как старик торопливо, стараясь не
привлекать к себе внимания, выскользнул на улицу. Но женщина к окну так
больше и не подошла.

С того вечера Кот ежедневно топтался на этом углу - только чтобы увидеть
ее. Деньги, которыми удавалось ему разжиться, он тратил на покупку
поношенных костюмов: Кот хотел ослепить ее элегантностью. Низкопробное
изящество было у него в крови: ведь тут дело не в одежде, а в том, какая у
тебя походка, как лихо заломлена шляпа, как небрежно и элегантно повязан
твой галстук. Кот мечтал о Далве, как мечтает голодный о куске хлеба, а
измученный недосыпом - о постели. Теперь он молча проходил мимо других
женщин, когда после полуночи, заработав себе на пропитание и ночлег, те
зазывно улыбались юному красавчику. Только однажды откликнулся он на этот
зов - и то, чтобы разузнать о Далве. Женщина рассказала ему, что у Далвы
есть любовник - флейтист из какого-то кафе, что он отбирает у нее все
деньги и устраивает пьянки и всяческие безобразия, отпугивая гостей их
квартала.

Кот приходил на угол каждый вечер. Далва ни разу не взглянула в его
сторону, но оттого он любил ее еще сильней. В горестном ожидании стоял он
до тех пор, пока за полночь не показывался флейтист и, послав в окно
воздушный поцелуй, не входил в слабо освещенный подъезд. Только после этого
Кот брел в пакгауз, неотступно думая об одном и том же: если бы флейтист не
вернулся... если бы он умер... Он довольно хлипкий, и четырнадцатилетний
Кот, пожалуй, справился бы с ним. Размышляя об этом, он крепко стискивал в
кармане рукоять ножа.

И вот однажды флейтист не пришел. В ту ночь Далва, как потерянная, долго
ходила по городу, домой вернулась за полночь, одна, и теперь стояла у окна,
хотя было уже очень поздно. Вскоре улица опустела: остался только Кот на
углу. Он радостно сознавал, что приходит, кажется, его черед. Далва была в
смятении. Тогда Кот начал прохаживаться мимо ее окна взад-вперед, пока
женщина наконец не обратила на него внимания, не подозвала к себе.
Улыбаясь, Кот тотчас подошел.

- Это ты, соплячок, торчишь тут на углу каждую ночь?

- Торчу. Только я не соплячок...

Она невесело улыбнулась:

- Сделай доброе дело... Я кое о чем попрошу тебя... - Тут она на мгновение
задумалась и покачала головой: - Хотя нет. Ты ведь не зря тут сшиваешься:
пасешь, наверно, кого-нибудь и не можешь терять время попусту, да?

- Как раз могу. Тот, кого я поджидаю, сегодня уже не придет.

- Ну, тогда, пожалуйста, миленький, сходи на улицу Руя Барбозы, дом
тридцать четыре. Найдешь там Гастона. Квартира на первом этаже. Скажешь
ему, что я его жду.

Кот испытал острое чувство унижения. Сначала он решил, что никуда не пойдет
и постарается вообще никогда больше не встречаться с Далвой. Но потом ему
стало любопытно: что же представляет собой этот флейтист, у которого
хватило духу бросить такую красавицу? Он подошел к черному многоэтажному
дому, поднялся по лестнице и спросил у дремавшего в коридоре мальчишки, где
тут проживает сеньор Гастон. Тот показал в самый конец коридора, и Кот
постучался. Дверь открыл сам флейтист. Он был в одних трусах, а в кровати
Кот заметил худую женщину. Оба были навеселе.

- Я от Далвы, - начал Кот.

- Передай этой потаскухе, чтобы зря не старалась. Она мне вот уже где... -
И он чиркнул ладонью по горлу.

Из глубины комнаты послышался голос женщины:

- Чего этому херувимчику надо?

- Не твое дело, - отозвался флейтист, но тут же объяснил: - Далва его
прислала. Из кожи вон лезет, чтоб я вернулся к ней.

Женщина рассмеялась пьяно и бесстыдно:

- А тебе теперь никто не нужен, кроме меня, да? Поцелуй меня.

Флейтист тоже расхохотался:

- Видал, малявка, какие у нас дела пошли? Вот и передай Далве.

- Я ничего пока что не видел, кроме выдубленной шкуры. На какой помойке
подобрал? Долго небось искал?

Флейтист стал серьезен:

- Это моя невеста, изволь вести себя прилично, - и без перехода добавил: -
Выпить хочешь? Кашаса больно хороша.

Кот прошел в комнату. Женщина натянула одеяло до подбородка.

- Можешь его не стесняться: мал еще, - засмеялся флейтист.

- Меня мослами не соблазнишь, - ответил Кот.

Он выпил рюмку кашасы. Хозяин уже успел улечься в постель и целовал свою
подругу. Ни он, ни она не заметили, как Кот сунул за пазуху сумочку,
которая валялась на стуле, на груде одежды. Выйдя из дома, Кот пересчитал
деньги: семьдесят восемь мильрейсов. Он швырнул сумку под лестницу, сунул
деньги в карман и, насвистывая, двинулся обратно.

Далва по-прежнему стояла у окна. Кот пристально взглянул на нее:

- Я поднимусь, ладно? - и, не дожидаясь ответа, взлетел по лестнице.

Далва встретила его на площадке.

- Ну? Что он тебе сказал?

- Дай войти. Куда - налево, направо?

Первое, что Кот увидел в комнате, была фотография Гастона: он был в
смокинге и прижимал к губам флейту. Не сводя глаз с фотографии, Кот уселся
на кровать. Далва смотрела на него испуганно и едва сумела вымолвить:

- Так что же он сказал?

- Сядь, - ответил Кот, указав ей место рядом с собой.

- Ах, соплячок ты, соплячок... - прошептала она.

- Он теперь путается с другой, поняла? Я им обоим сказал кое-что приятное,
а у той бабы свистнул сумочку. - Он сунул руку в карман, вытащил деньги. -
Поделим!

- С другой? Что ж, Спаситель Бонфинский накажет и его, и эту тварь.
Спаситель Бонфинский меня не оставит.

Она подошла к стене, на которой висел образок, прошептала несколько слов -
должно быть, дала обет - и вернулась.

- Деньги можешь взять себе. Заработал.

- Сядь здесь, - повторил Кот.

На этот раз она подчинилась, и Кот, схватив ее в объятия, повалил на
кровать. Он заставил ее стонать от наслаждения и прошептать, когда все было
позади:

- Соплячок оказался мужчиной...

Кот встал, поддернул штаны, схватил фотографию Гастона и разорвал ее в
клочья.

- Я принесу тебе свою карточку. Вставишь в рамку.

Засмеявшись, женщина произнесла:

- Ох и далеко же ты пойдешь, ох и негодяй же из тебя вырастет... Я научу
тебя всему, всему, щеночек мой.

Она заперла дверь. Кот сбросил с себя одежду.

Вот потому он никогда не ночует в пакгаузе и после двенадцати уходит к
Далве. Вернувшись утром, вместе с остальными отправляется на промысел.

Безногий подошел поближе, спросил ехидно:

- Ну, что, побежишь хвастаться перстеньком?

- А тебе-то что? - ответил, закуривая, Кот. - На тебя, хромого, никто не
позарится.

- Нужны они мне больно, твои потаскухи. Я знаю, где найти бабу получше.

Но Кот продолжать перепалку не захотел, и Безногий заковылял через пакгауз
дальше.

У стены он остановился, присел, надеясь, что сон сморит его. В половине
двенадцатого ушел Кот. Безногий ухмыльнулся ему вдогонку: тот вымылся,
пригладил волосы брильянтином и шел враскачку, подражая походочке,
сутенеров и матросов. Безногий долго стоял у стены, глядя на спящих в
пакгаузе детей: их было не меньше пятидесяти.. Ни отца, ни матери, ни
учителя - ничего на свете у них не было, кроме свободы: бегай по городу
сколько влезет, добывай себе еду и одежду как знаешь. Они подносили
приезжим чемоданы, крали бумажники, срывали шляпы, иногда просили подаяние,
иногда грабили прохожих. Всего их было человек сто: многие ночевали не в
пакгаузе, а в подъездах небоскребов, на причалах, под перевернутыми лодками
в гавани. Жаловаться было не принято. Случалось, что кто-нибудь умирал от
болезни: лечить их было некому. Если в это время в пакгауз заглядывал падре
Жозе Педро, или "мать святого" дона Анинья, или капоэйрист Богумил, больной
получал лекарство, но ухода за ним не было никакого: не дома ведь. Безногий
задумался обо всем этом и наконец пришел к выводу, что радость свободы не
перекрывает тягот и убожества такой жизни.

Послышался шорох, и он обернулся. Негритенок Барандан, стараясь не шуметь,
крался к дверям. Безногий сообразил: наверно, украл что-нибудь и хочет
спрятать добычу от остальных, чтоб не пришлось делиться. Законы шайки
строго карали за это. Безногий, пробираясь между спящими, неслышно двинулся
следом. Негритенок уже вышел наружу и огибал пакгауз с левой стороны. Над
головой расстилалось усыпанное звездами небо. Барандан прибавил шагу.
Безногий понял, что он идет к противоположному крылу пакгауза, туда, где
песок мельче, занял удобную позицию и вскоре увидел чей-то силуэт,
приближавшийся к Барандану. Безногий узнал его: это был двенадцатилетний
Алмиро, пухлый увалень... Безногий попятился, тоска его стала нестерпимой.
Каждый ищет ласки, каждый чем может заслоняется от этой жизни: Профессор
читает ночи напролет. Кот живет с уличной женщиной и берет у нее деньги,
Леденчик весь преображается от молитвы, а Барандан и Алмиро украдкой
встречаются ночами. Нет, сегодня ему не заснуть, тоска не даст глаз
сомкнуть... А если и уснет, ему привидится тюрьма. Хоть бы пришел
кто-нибудь, над кем можно было бы поиздеваться... Хоть бы подраться...
Может, пойти сунуть зажженную спичку кому-нибудь между пальцев - пусть
подрыгает ногами. Но заглянув в дверь, он почувствовал только печаль,
безумное желание убежать и помчался напрямик, через пески, сам не зная
куда, убегая от своей тоски.

Педро Пулю разбудил какой-то шорох. Он спал ничком и, проснувшись, чуть
приподнял голову. Мальчишка воровато пробирался в тот угол, где лежал
Леденчик. Педро Пуля еще в полусне подумал, что мальчишка хочет забраться к
нему в постель, и насторожился: уличенных в таких делах изгоняли из шайки.
Но тут сон как рукой сняло: на Леденчика это непохоже. Значит, тот
просто-напросто собирается его ограбить. Он не ошибся, - мальчишка уже
откинул крышку чемодана. Педро Пуля кинулся на него, свалил наземь. Схватка
была короткой. Никто, кроме Леденчика, даже не проснулся.

- У своих воруешь?

Мальчишка молчал, прижимая ладонь к разбитому подбородку.

- Утром чтоб тебя тут не было. Нечего тебе тут делать. Это в шайке Эзекиела
тырят друг у друга, вот к ним и ступай.

- Я хотел только посмотреть...

- Ага. И потому шарил в чужих вещах?

- Вот провалиться мне на этом месте, я хотел всего лишь медальон
посмотреть.

- Что еще за медальон? Не вздумай врать!

Тут вмешался Леденчик:

- Брось, Педро. Может, он и вправду хотел посмотреть ладанку, что подарил
мне падре.

- Ей-Богу, не думал красть, - опять заговорил мальчишка, дрожа от страха. -
Что ж я, не знаю, каково живется тем, кого выгнали "капитаны"?! Куда
податься? Или к Эзекиелу - так они за решеткой чаще бывают, чем на воле.
Или в колонию...

Педро Пуля отошел к спавшему Профессору. Мальчишка сказал Леденчику
дрожащим голосом:

- Ладно, расскажу все как есть. Встретил вчера в Сидаде-да-Палья девчонку.
Зашел в один магазинчик, хотел пиджак увести. А она увидела, спрашивает,
что мне угодно. Ну вот, слово за слово... Сказал, мол, завтра принесу тебе
подарок... Она добрая, понял, она говорила со мной по-человечески! -
Охваченный внезапной яростью, он сорвался на крик.

Леденчик подержал образок на ладони, посмотрел на него и вдруг протянул
мальчишке.

- На. Отдай ей. Только Пуле не говори.

На рассвете в пакгауз вошел Вертун, мулат родом из сертанов, волосы
всклокочены, на ногах - альпаргаты, словно он только что вернулся из
каатинги, лицо, как всегда угрюмо. Он перешагнул через спящего Большого
Жоана. Сплюнул и растер плевок подошвой. В руке у него была газета. Он
оглядел весь пакгауз, словно отыскивая кого-то, заметил наконец Профессора
и, бережно неся газету на широких мозолистых ладонях, направился к нему,
принялся будить, хотя было еще очень рано:

- Профессор... Профессор...

- Чего тебе? - замычал тот спросонок.

- Дело есть.

Профессор приподнялся и сел. В темноте едва угадывалось хмурое лицо
Вертуна.

- Это ты, Вертушка? Чего тебе надо?

- Ну-ка прочти мне про Лампиана[6], вот я "Диарио" принес. Статейка и
портрет.

- Горит у тебя, что ли? Утром прочту.

- Нет, прочти сейчас, а я тебя за это научу свистать кенаром.

Профессор нашарил огарок, зажег его и стал читать. Лампиан ворвался в
какой-то городок штата Баия, прикончил восьмерых солдат, изнасиловал девиц,
выгреб городскую казну. Хмурое лицо Вертуна мало-помалу прояснилось, плотно
сжатые губы разъехались в улыбке. Профессор дочитал до конца, дунул на
свечку, а счастливый Вертун пошел в свой угол, чтобы вырезать из газеты
фотографию Лампиана и его людей. Весеннее ликование царило в его душе.

НА ТРАМВАЙНОЙ ОСТАНОВКЕ

Когда же уйдет полицейский? То посмотрит на небо, то окинет взглядом
пустынную в этот час улицу. Вот скрылся за углом последний трамвай.
Полицейский достает сигарету: дует ветер, и прикурить ему удается только с
третьей спички. Ветер раскачивает стволы манговых деревьев и сапотизейро,
несет зябкую сырость, и полицейский поднимает воротник плаща. Трое
мальчишек ждут, когда он уйдет: им надо пересечь мостовую и юркнуть в
немощеный переулок; Богумил прийти не смог, просидел весь вечер в таверне,
поджидая клиента, а тот так и не явился. А приди он, все было бы легче, он
бы не стал упрямиться, потому что многим обязан капоэйристу. Да вот не
пришел, видно, наврали или перепутали, а ночью Богумилу надо быть в
Итапа