!" -- сказала  мне мама. А
теперь известно, "зачем"! Доска  гладкая, прочная. И вся в прожилках, словно
живая. Но главное  -- мне ее оставил отец. Даже можно  сказать: завещал! Вот
на ней...
     --  Никого не забудь!  -- перебила Екатерина Ильинична. -- У вас в доме
жили еще...
     -- Дима Савельев и Боря Лунько!
     -- Да,  Дима  и  Боря.  Нет идеальных?  --  Она  снова с  кем-то начала
спорить. --  А они, мои  мальчики? А твоя мама? А ты? Впрочем... этого ты не
слышал! Договорились?
     -- Не слышал.
     --  Нарушаю  правила  педагогики?  Да нет...  Основное  ее  правило  --
говорить правду! Ты согласен? Я слушаю... Отвечай.
     -- Согласен
     -- Дима и Боря...
     -- Все разузнаю про них! -- пообещал я.
     -- Жизни были  короткие, а узнать можно много Ты друзей своих подключи!
Пусть помогают.
     Мне хотелось сделать все самому --  и я промолчал. -- "Герои, жившие  в
нашем доме"? -- продолжала она. -- Так ты хочешь назвать свою летопись?
     -- Так.
     -- Дима  пропал  без  вести. А  должен был  стать  известным!  "Будущий
Амундсен! Будущий Пржевальский!" -- писали о нем в стенгазете.
     --  Опять  это  слово,  -- проговорил  я.  -- Сколько  "будущих"  так и
остались будущими... "Ненавижу войну!" -- говорит моя мама.
     -- Так должны думать все! -- властно произнесла Екатерина Ильинична. --
А  кто так не думает, тех надо судить... По крайней мере, судом совести.  Ты
часто цитируешь  маму. Это  мне нравится! -- Она передохнула  --  Когда Диме
пророчили судьбу Пржевальского,  он  отвечал "Хоть  бы лошадью Пржевальского
стать:  поскакать  по белому свету". Вместо портфеля рюкзак за спиной носил.
На руке вытатуировал якорь. Это единственное,  за что я его осуждала. "Умный
в  гору не пойдет,  умный  гору  обойдет..."  Еще одна странная  "мудрость"!
Циничная очень. Гнедковская, я бы сказала. А Дима каждое лето уходил с отцом
в горы. И  хотел, чтобы между  ребятами утвердилось альпинистское  братство:
все "в связке" и друг  друга подтягивают! Дима Савельев... На картах дальние
маршруты прокладывал, а дошел только до Наро-Фоминска. Там и пропал.
     -- А Боря?
     -- Этот  животных любил. Всех дворняжек подкармливал. Три  или четыре у
него  дома прижились. Каждый день встречали его  у школы... Когда он ушел на
фронт,  они  еще  года полтора к  школьному крыльцу  приходили.  Ждали  его.
Садились и ждали! Я не могла смотреть в их глаза... Борина мама ухаживала за
ними, пока были силы. Что это ты, Петя? Не надо! Хотя я всегда хотела, чтобы
мои  ученики  научились  грустить,  сострадать...  Смеяться-то каждый  дурак
умеет. Я не представляла себе, конечно, что им выпадут такие страдания! А ты
перестань...  Хочешь,  я  для тебя новое  прозвище  придумаю?  Горнистом уже
называли Андрюшу... Что  ж,  у  меня  не  хватит  фантазии что-нибудь  новое
сочинить? Хотя  бы вот...  Будь Сигнальщиком! И  вовсю сигналь,  как  только
потребует жизнь.
     Я от смущения втянул шею в плечи, а руки отправил за спину.
     -- Хорошо  бы  побольше  было  на  свете Сигнальщиков  и  Горнистов! --
продолжала Екатерина Ильинична. --  И поменьше молчунов, которые не сигналят
и не горнят ни при каких обстоятельствах. Одним словом, если ты сделаешь то,
что задумал, я действительно лягу в больницу со спокойной душой. Буду знать,
что имена и подвиги  моих мальчиков не канули в вечность. И  вообще... Пусть
про тех, которые успели  в жизни всего лишь одно --  спасти  нашу землю!  --
пусть  про них будет  написано.  О  каждом!  Поименно...  И если  школ,  где
учились, уже нет, то  в домах, где они жили! А если и домов, где  жили, нет,
то в домах пионеров, где в  кружках занимались,  в детских библиотеках, куда
за книжками бегали... Но чтобы ни одно имя не кануло в вечность! Мои дорогие
мальчишки...
     -- Почему только мальчишки? Я и про Таню напишу.
     -- Тогда мне еще спокойнее будет... на операционном столе!
     О чем бы Екатерина Ильинична ни размышляла, предстоящая операция в этом
участвовала.  И выдавала свое присутствие: тон был то слишком оптимистичным,
самоуспокаивающим, то задумчиво-отрешенным.
     Она подошла к старинному зеркалу с паутинными трещинками.
     -- Итак, я  успешно продолжаю худеть! Это было  бы данью моде, если  бы
происходило,  как говорится, "по собственному  желанию".  Но  я всегда  была
поклонницей  фундаментальности.  И  если  здоровье со мною  не  посчиталось,
назовем его нездоровьем. Ты согласен? Я слушаю... Отвечай.
     Но я не ответил.
     Она продолжала всматриваться в себя:
     -- Похоже, что одно платье рассчитано на двоих. Но  паниковать  стыдно.
Ведь Таню в четыре раза пережила!
     -- Зачем вы, Екатерина Ильинична?...
     -- Паниковать  стыдно,  --  повторила  она.  --  Я вот  дочери своей об
операции не напишу: зачем и ее загонять в больничную атмосферу?
     -- А где она?
     --  На  Дальнем  Востоке.  На  Дальнем! Стало быть,  далеко.  А  ты  --
близко... Я бы хотела, чтоб от имени столь любимых  мною  детей меня навещал
ты, Петя. Не возражаешь? Я слушаю...
     -- А как же? Конечно!...


     Устроившись  на скамейке,  в центре  двора, я  солнечным  лучом  сквозь
увеличительное стекло выводил на дубовой доске букву за буквой
     Я хотел, чтобы открытие мемориальной доски было сюрпризом -- и  сначала
пытался работать дома, взгромоздившись на подоконник. Но солнце наведывалось
к  нам лишь по утрам. И  я решил, что  удобней общаться с ним в открытую, не
таясь.
     Вскоре  я был уже не  просто  в центре двора, а и  в  центре  внимания.
Ребята  обступали  меня...  Но не  плотно,  на  расстоянии, которое называют
"почтительным".
     Как  только  из  букв   выстраивались   имена  и   фамилии,  я   слышал
приглушенное.  "Владимир Бугров... А  где он жил? В каком  подъезде?", "Таня
Ткачук... А где она жила? На каком этаже?"  Каждому, я чувствовал, хотелось,
чтоб это было в его подъезде и на его этаже.
     -- Петь, а откуда ты знаешь их имена... и фамилии?
     -- Я много  чего о  них знаю! Но  пока  что не  все.  Вот Володя Бугров
Должен  был стать академиком. --  Я повторил слова Екатерины  Ильиничны.  --
"Сколько будущих академиков не дожили даже до института!" Надо  разузнать  о
них...  пока  есть  у кого узнавать.  Мы, может быть, и  летопись  создадим.
"Герои, жившие в нашем доме"! Сигнальщиками и Горнистами быть хотите?
     -- Еще бы!. А что это значит?
     -- Потом объясню
     Лишь Валька Гнедков подойти не решался. Он наблюдал за мной издали -- и
многое  для него  было неясно,  поскольку он  не  догадался  взять  с  собой
театральный бинокль. С тревогой  он понимал лишь  одно: его свисток отступил
перед звуками... перед сигналами моего горна!


     -- Что это у тебя? -- спросили меня возле больничной проходной.
     -- Подарок, -- ответил я
     -- Что это у тебя? -- еще раз пять спрашивали  меня врачи и медсестры в
больничных коридорах
     -- Подарок, -- отвечал я
     Доска была обернута в мамин медицинский халат. Никто не остановил меня,
потому, быть  может, что на больничных  перекрестках белый  цвет действовал,
как зеленый на уличных.
     --  Что это  у тебя? -- спросила  Екатерина Ильинична, когда я  вошел в
палату
     -- Все... Закончил
     -- Не может быть'
     Две женщины, лежавшие в палате с Екатериной Ильиничной, были немолоды и
в чем-то  роковом  схожи:  недуг  обескровил  их лица,  в  пазах  поселились
растерянность и тоскливое сожаление -- в такие дни люди  запоздало  осознают
истинную цену всего, что делается вдруг для них недоступным.
     Женщины  с  лихорадочной  радостью  отвлеклись от  собственных  мыслей,
которые  тоже,  наверно, были трудно различимыми  близнецами  -- и встретили
меня как долгожданного. Обе  считали  Екатерину  Ильиничну главной в палате:
произнеся фразу, поглядывали на нее, ловили ее одобрение.
     Когда я впервые появился в больнице, одна из них спросила:
     -- Учительницу пришел навестить?
     --  Ему  повезло: он  у  меня никогда не учился,  -- сообщила Екатерина
Ильинична.
     Я  не разворачивал свой "подарок"  -- и женщины одновременно вспомнили,
что  у  них  много  дел  в  коридоре:  надо  принять  лекарство,  посмотреть
телевизор. Но  прежде чем  покинуть  палату, обе  с  таинственной, негромкой
торжественностью сообщили, что я могу поздравить Екатерину Ильиничну.
     -- С чем? -- спросил я, когда женщины тактично оставили нас вдвоем.
     -- Неудобно ликовать  в такой больнице... в такой палате. Но оказалось,
что операция мне ни к чему. Можно обойтись без нее! Что значит самовнушение?
Достаточно  было  знаменитому профессору сделать  это открытие, как я начала
поправляться, полнеть. Заметно? Я слушаю... Отвечай!
     -- И цвет лица изменился!
     Я  обратил  на  это  внимание сразу,  с  порога:  на  щеках у Екатерины
Ильиничны проступил  розовый  цвет,  как  это бывало, когда она волновалась.
Кожа натянулась, расправилась.
     -- Прибавила два кило! -- победоносно прошептала она.  -- Я  знала, что
мнительность точит, сбивает с толку, создает опасные  миражи. Но весь кошмар
самоедства стал ясен мне лишь сейчас. Вот сказали: "Обойдемся без операции!"
-- и я расцвела. Хорошо, что дочь раньше времена напугать не успела.
     От счастья я вытянул вперед руки, не  успевшие еще обрести соответствие
с туловищем,  потер ладони. Повнимательней рассмотрел Екатерину Ильиничну --
и полностью согласился со знаменитым профессором.
     -- Вас избрали здесь "палатной руководительницей"? Это видно!
     --  Я сама себя  утвердила. Не забывай, какой эпитет прилагали к  моему
имени!  --  Она  не спеша  оперлась  на руку -- и  величественно преобразила
больничную кочку в ложе. -- Болтаю на радостях что-то несусветное. Оттягиваю
торжественный момент! Ну, покажи мне... Неужели все сделал?
     Она поднялась с постели в расписном халате цвета ее волос.
     Я осторожно распеленал доску  и поднял вверх, закрыв ею себя. Екатерина
Ильинична не смогла устоять на ногах. Расставшись с величием, она присела на
край постели и еле слышно, срывающимся голосом прочитала: "Здесь жили, прямо
из  школы  ушли  на  войну  и  геройски  погибли:  Владимир  Бугров,  Андрей
Добровольский, Александр  Лепешкин, Борис Лунько,  Сергей  Нефедов,  Дмитрий
Савельев, Таня Ткачук. Вечная память героям'"
     Я  поставил доску на стол,  прислонил  к стене. А  Екатерина  Ильинична
тревожно пересекала палату, мерила ее шагами во всех направлениях. Подходила
к доске, перечитывала вслух одно имя, потом другое.
     --  Это нужно было  сделать давно! -- сказала она. -- Но хоть сейчас...
Слава богу, что  дожила! Теперь  каждый день  буду  приходить  к  вам в дом.
Спасибо, Петя...
     Неожиданно она  подошла  и поцеловала меня в лоб, который был мокрым. Я
стал вытирать его платком, хотя было уже поздно.
     -- Может быть, и  другие... так сделают? -- сказала она. -- Сигнальщики
и Горнисты! Сколько на нашей земле домов, где жили герои... Не сосчитать!
     -- Вы когда выписываетесь? -- спросил я.
     --  Дня через  три. Будем  вместе приносить им цветы.  Ты  согласен?  Я
слушаю...
     Я утвердительно замахал своими несуразными ручищами.
     --  В   общем,  моя  операция  отменилась!  А  твоя  "операция"  прошла
замечательно. Спасибо... Сигнальщик!


     В коридоре, возле белого столика, разговаривал по телефону молодой врач
с  русой  бородкой  и преждевременной лысиной.  Он тер, точно полировал свою
лысину, вспоминая, как проехать к Театру оперетты. Меня всегда поражало, что
окружающий их  мир  страданий  не в  силах  оторвать  врачей от обыкновенных
забот. Даже от спортивных страстей, а теперь, оказалось, -- и оперетты. "Все
правильно, -- подумал  я. -- Они должны исцелять, а не приплюсовывать боль к
боли и к печали -- печаль".
     --  Подожди,  -- остановил  меня  врач. Договорил  и,  оставив в  покое
лысину, строго осведомился: -- Это что у тебя?
     Он указал на доску, обернутую в мамин медицинский халат.
     -- Подарок, -- ответил я.
     -- Почему  же обратно его несешь?  -- Он потер лысину. -- Впрочем, не в
этом дело. Тебе сколько лет?
     -- Шестнадцать, --  соврал  я зачем-то, прибавив себе  два с  половиной
года. И, как напоказ, вытянул шею и руки.
     Врач  указал  на   белую  дверь  палаты,  в  которой  лежала  Екатерина
Ильинична:
     -- Родственник?
     -- Да.
     -- А почему другие-то родственники не навещают?
     -- Других... нет.
     -- Ну, если нет... -- Он медленно, словно на что-то решаясь, потер свою
лысину. -- Если нет... тогда зайдем в ординаторскую.
     Когда мы зашли, он спросил:
     -- Тайны хранить умеешь?
     -- Умею.
     -- Так вот... Операцию делать не будем. Не имеет смысла.
     -- В каком смысле?
     -- Сроки пропущены. Поздно уже.
     -- Но она стала лучше выглядеть!
     -- Так бывает.


     Я вернулся домой. Мамы не было. Я вновь распеленал  доску, прислонил ее
к окну.
     На дереве солнцем было написано:
     "Здесь жили, прямо из школы ушли на войну и геройски погибли:
     Владимир Бугров
     Андрей Добровольский
     Александр Лепешкин
     Борис Лунько
     Сергей Нефедов
     Дмитрии Савельев
     Таня Ткачук
     Вечная память героям'"
     -- И Екатерине Ильиничне, у которой они учились --
     добавил я вслух.


     Прошло много лет.  Но  каждый раз, входя  в наш дом или покидая  его, я
смотрю на потемневшую уже дубовую доску и мысленно говорю. "Вечная память...
Ненавижу войну!"
     1982 г.



   Анатолий Алексин
   Здоровые и больные

     ---------------------------------
     Алексин А.Г. Избранное: В 2-х т.
     М.: Мол.гвардия, 1989.
     Том 2, с. 134-169.
     OCR: sad369 (г. Омск)
     ---------------------------------

     "Нет правды на земле..."  Процитировав эти  слова, главный  врач  нашей
больницы  Семен  Павлович обычно  добавлял:  "Как сказал Александр Сергеевич
Пушкин".  Для  продвижения  своих  идей  он  любил  опираться  на  великие и
величайшие авторитеты.  "Этого Пушкин не говорил.  Это  сказал Сальери",  --
возразил я однажды.  Семен Павлович не услышал:  опираться  на точку  зрения
Сальери он не хотел. По крайней мере, официально.

***

     Главный  врач  не  ждал  этой смерти: даже  мысленно,  даже  в  горячке
конфликта не хочу искажать истину и  прибегать к наговору. Он  не думал, что
Тимоша умрет.  Но использовать его гибель как оружие  уничтожения... нет, не
массового  (зачем  искажать истину!),  а конкретного,  целенаправленного, он
решился. Что может  быть  глобальней  такого аргумента  в  борьбе?  Особенно
против хирурга... То есть против меня.
     Перед операцией Тимошу положили в отдельную палату для тяжелобольных, в
которой  у  нас,  как  правило,   лежали  легкобольные.  Палата  подчинялась
непосредственно  Семену  Павловичу.  Вообще  все  "особое"  и  "специальное"
совершалось в больнице только с разрешения главврача. Во время  его отпусков
и   по   воскресеньям  никто  не   мог  считаться   достойным  чрезвычайного
медицинского внимания и привилегированных условий. Привилегиями распоряжался
Семен  Павлович. Он  возвел  эту  деятельность в ранг  науки и  занимался ею
самозабвенно. Именовал он себя организатором больничного дела.
     В первый  день, вечером, Тимоша  вошел  ко мне  в  кабинет  и, попросив
разрешения,  присел на стул.  Потом я  заметил,  что разговаривать он всегда
любил сидя: ему неловко было смотреть на людей сверху вниз, поскольку он был
двухметрового роста.  Он старался скрасить эту свою  огромность приглушенным
голосом, извиняющейся улыбкой: великаны и силачи должны быть застенчивыми.
     -- Палата отдельная... За это спасибо, -- виновато улыбаясь, сказал он.
-- Но я  там на все натыкаюсь. Кровать короткая, ноги на ней не умещаются. А
табуретку  поставить негде... Поэтому переселите меня, если можно, в  другую
палату.  Хотя  бы  в  соседнюю.  Там  шесть  человек, но  зато  --  простор!
Переселите?
     Однако и лишить  привилегий без  разрешения  Семена Павловича тоже было
нельзя.
     -- Вы не баскетболист? -- спросил я Тимошу.
     -- Это мое прозвище "баскетболист". Но в баскетбол я никогда не играл.
     -- Очень жаль: тут есть команда.
     Со всем,  что не касалось  лечения,  у нас в больнице обстояло особенно
хорошо: баскетбольная команда, лекции, стенгазеты.
     -- А почему не играете?
     -- Не  хочу волновать  маму: у  меня в первом  или  втором классе шум в
сердце обнаружился. Она его до сих пор слышит...
     Он  осторожно   вытянул  ноги:  все  время  боялся  что-нибудь  задеть,
опрокинуть.
     -- Вы единственный сын?
     -- Я вообще у нее один.
     -- А кем мама работает?
     --   Корректором.  Уверяет,   что   это  не  работа,   а   наслаждение.
Подсчитывает,  сколько раз читала "Воскресение",  а сколько "Мадам  Бовари".
Получаются рекордные цифры!
     Я  понял, что  бдительнее всего  Мария Георгиевна  охраняла от опечаток
романы о несчастливой женской судьбе.
     Тимошина рука осторожно проехалась  по волосам в сторону затылка, точно
он извинялся за свои волосы, не по годам коротко остриженные.
     Я силился понять,  почему Семен Павлович предоставил  ему,  только  что
окончившему  технический институт,  отдельную  палату: в корректорах  он  не
нуждался и даже терпеть не мог, чтобы  его  корректировали, а  от техники на
уровне  вчерашнего  студента,  разумеется,  не  зависел. "Вероятно, секрет в
отце!" -- предположил  я.  Но так как Тимоша о  нем ни  разу не  упомянул, я
догадался, что в их семье мать и отец единого целого не составляли.


     Я привык, что на  меня взирали как на вершителя судеб, как на последнюю
и  единственную надежду. Так взирают на  любого хирурга в канун операции. Но
Мария Георгиевна хотела разгадать все мои мысли, касавшиеся ее  сына. Ожидая
ответа, она прикладывала пальцы к губам, точно боялась невзначай вскрикнуть.
Виноватым  Тимошиным голосом  она  допытывалась,  обязательна ли операция  и
опасна  ли она. Прижимала  пальцы  к губам,  готовясь выслушать  мой  ответ,
который был  глубокомысленно неопределенным:  "Подумаем,  подумаем..."  Или:
"Посмотрим, посмотрим..."  От хирурга ждут абсолютных  гарантий, которых  он
дать не в состоянии.
     -- Может  быть, подождем?  -- сказал  я  Марии  Георгиевне. --  Если  с
операцией можно не торопиться, лучше не торопиться.
     -- А  вдруг новый приступ случится где-нибудь... вдалеке от больницы? Я
знаю такие случаи, мне рассказывали. Они кончались трагически. Мне говорили,
что аппендицит только притворяется безобидным.  И Семен Павлович уверен, что
лучше не рисковать.
     -- Что он имеет в виду? В чем видит риск? В том, чтобы сделать операцию
или чтобы  от нее  воздержаться? --  спросил я, хотя  точка зрения главврача
была мне известна.
     -- Он считает ее  неизбежной. А вы как считаете? Мучительно преодолевая
свою деликатность, она ловила меня в коридоре:
     --  А  сердце  его  проверили?  У  него  в детстве были  шумы...  Мария
Георгиевна металась.
     Но  отец Тимоши не был подвержен метаниям.  Он сказал мне по  телефону,
что у него нет ни малейших колебаний:
     -- Вырезать -- и с плеч долой!
     Чем меньше любишь  человека, тем  легче принимать  решения относительно
его судьбы.
     Меня вызвал к себе главный врач.
     Взгляд у него был не просто открытым, а, я бы даже сказал, распахнутым,
он  так широко распростер  руки, что  в первый  момент  я вздрогнул,  как от
духового оркестра, который грянул вдруг в помещении,  не приспособленном для
парадов и шествий.
     -- Не  пора  ли уж  вам,  Владимир  Егорович,  решить эту  проблему?  И
избавить  людей  от волнений!  До меня дошло,  что  этому  Тимофею предстоит
дальняя, некомфортабельная командировка... Зачем же ему таскать в себе мину?
Если мы с вами служители медицины, можем ее обезвредить!
     Было  похоже,  что  он,  не  имевший  никакого  отношения  к  хирургии,
собирается мне ассистировать.
     "Мы с  вами, служители медицины..." Эта