ахлым ребенком. "Мухи не
обидит!" -- говорили о нем. Мух Пашуля в самом деле не трогал, но на Валерия
посягнул. Нападение было непредвиденным, из-за угла.


     Любимой игрушкой старших ребят считался  робот. Его  подарили  Лидусины
родители.  Выделяться должна  была не  только их  дочь,  но  и весь  детсад,
который она посещала. Поэтому  конструкторское бюро,  где трудились  близкие
родственники  Назаркиных,   взяло  над   нами   шефство.  Научно-техническая
революция ворвалась в здание детского сада. Игрушки были прообразами техники
конца  двадцатого  и  даже  начала  двадцать первого века:  они  вертикально
взлетали, неслись  по  рельсам  со скоростью,  которая начинала представлять
опасность для малолетних... Но  более всего  потрясал воображение  робот: он
подмигивал разноцветными глазами,  которых  у  него было шесть; самоуверенно
провозглашал: "Я все могу!"; веско перемещаясь по комнате, захватывал руками
другие  игрушки  и  не  выпускал их из металлического плена, пока  не считал
нужным.  Робот  действовал с  повелительно-автоматической четкостью.  Он был
похож на человека, так как у него были  голова,  туловище, руки и ноги... Но
претендовал на что-то сверхчеловеческое: лишенные души и сердца считают себя
вправе на это претендовать.
     И вдруг игрушка исчезла.  Сперва  все решили, что  робот,  поскольку он
уверял: "Я все могу!", вышел  из  комнаты и  где-нибудь спрятался. Позвонили
родственникам Назаркиных в конструкторское бюро. Но они заверили, что "Я все
могу!"  не  следует понимать так уж всерьез. Реакция  детей  на происшествие
была  разной:  одни  плакали,  другие чего-то испугались,  а  третьи  начали
подозревать.  Подозревать  стали  и  взрослые.  Мне  оставалось одно,  самое
болезненно  нежелательное;  произвести  осмотр.  То  самое,  что  на  прямом
милицейском языке называется обыском.
     Начала я педагогически осторожно:
     -- Дети... может, кто-нибудь захотел поиграть с  роботом дома, а завтра
его вернуть?
     Никто не ответил.
     -- Может, кто-нибудь захотел показать робота маме и папе... познакомить
с ним сестру или брата?
     Никто не ответил.
     -- Тогда... вы уж не обижайтесь на меня...  придется  заглянуть в  ваши
шкафчики. Вы не обидитесь?
     Никто не ответил.
     Но  это  не  было  онемением  от  испуга.  Я,  научившаяся  видеть  все
"доверенные  мне  лица" вместе  и одновременно врозь,  признаков тревоги  не
уловила.  "Доверенные мне  лица"... Так называла я в шутку своих подопечных.
Ведь  доверенное  лицо  --  не только  то, которому  ты доверяешь, но и  то,
которое доверяет тебе.
     Взрослый  человек,  делающий  в  каком-либо  слове  неверное  ударение,
повторяет это слово  с необъяснимой частотой, его тянет к нему, как на место
преступления. Дети же любят повторять фразы, подсказанные взрослыми. Поэтому
я  при   "доверенных  лицах"  говорила  медленней,  чем  обычно:  мой   язык
притормаживало чувство  ответственности. Я  вообще с  юных лет усвоила,  что
подсказывать  гораздо   ответственней,  чем  что-либо   утверждать   самому:
отвечаешь за двоих -- вот в чем дело!
     Взрослые  от  удивления  не  всегда  "раскрывают  рты",  а  дети  почти
непременно. Раскрытых ртов  я увидела  много... Другие, напротив, сжали губы
от   нетерпеливого   любопытства.   "У  кого   найдут?"   Предстояло   нечто
детективное...  Я   открывала  и  вновь  затворяла   дверцы.  Стиснутых  губ
становилось все больше... Последним я осмотрела шкафчик  Валерия, потому что
все связанное со своим сыном делала "в последнюю очередь".
     В шкафчике лежало что-то весьма объемное, завернутое в газету.
     -- Что это? -- спросила я.
     -- Не знаю, -- сказал Валерий.
     -- Тогда выясним. Это был робот.
     Мы  не можем поручиться, что ведаем все о своих  детях в зрелую пору их
жизни. Но в юную ведаем...  Не потому, что эта жизнь несложна, примитивна, а
потому, что вся у нас на виду.
     Я знала, что мой сын бесшабашно добр. Раздавать направо-налево все, чем
он обладал, было едва ли не главной приметой характера. Лидуся тоже заметила
это свойство -- и начала его вытравлять. Если  Валерий предлагал кому-нибудь
во дворе покататься на  своем двухколесном велосипеде, она говорила: "Ты еще
сам не накатался!" И  Валерию приходилось  до  изнеможения крутить педали...
Если он пересказывал содержание  фильма, который увидел  по  телевизору, она
останавливала: "Пусть  сами посмотрят!"  Даже впечатлениями она не разрешала
ему делиться... Все, что принадлежало моему сыну, отныне как бы принадлежало
и ей. А стало быть, никому больше принадлежать не имело права. Никому...
     Валерий не умел испытывать полную радость от книжки, пока не добивался,
чтоб ее прочитали другие.
     -- Если ты один будешь знать эти  стихи, тебя похвалят, --  обучала его
Лидуся. -- А если все их выучат наизусть, за что же тебя хвалить?
     Но  Валерий  продолжал  превращать  личное  достояние  в  общественное.
Завернуть, спрятать... Нет, этого он сделать не мог!
     Но робот лежал  в его шкафчике, лежал  на боку, как  бы  лишившись всех
своих повелительно-самонадеянных качеств. И я обязана была осведомиться:
     -- Зачем ты его сюда положил?
     -- Он его сюда не клал, -- ответила Лидуся.
     И все ей поверили... Дальнейшие дознания были бессмысленны.


     Лидуся   обучалась   музыке  в  домашних   условиях:   ее   мама   была
пианисткой-аккомпаниатором.   Поэтому   и   в  условиях   детского  сада  ей
разрешалось  оставаться наедине с  роялем в "музыкальной комнате".  Потом  в
комнате начали оставаться трое: Лидуся, рояль и мой сын.
     Валерий принадлежал ей -- и ему, стало быть, слух отказывать не смел, а
голос его должен  был  выделяться  до  такой степени, чтобы Валерия  сделали
запевалой.  Сама  Лидуся  была  запевалой  не  только  в области  музыки: ее
инициативы, не успевшие быть коллективно обдуманными и обсужденными,  тем не
менее  единодушно подхватывались. Мальчики  надеялись заслужить  хотя бы  ее
благодарность,  а девочки попросту боялись Лидусю. Она  принимала поклонение
одних и  даже боязнь других, не понимая еще, что страх ни с чем  хорошим  не
сочетается.
     Лидуся   использовала   уединения   в   "музыкальной  комнате"  и   для
воспитательных целей: она наставляла там моего сына на путь, который считала
истинным.
     Один   раз,   разыскивая   Валерия,  я   бесшумно   приоткрыла   дверь,
замаскированную портьерами изнутри. И услышала:
     -- Когда все станут  добрыми,  тогда  и ты  становись.  А то в  дураках
окажешься: кругом недобрые ходят, а ты один добрый. Они затолкают тебя!
     -- Почему? Есть и другие... -- с безвольностью влюбленного возразил мой
сын.
     -- Вас таких... все равно меньше!
     -- Но ведь и ты добрая.
     -- К кому надо! Вот к тебе...
     -- Спасибо, Лидуся.
     --  Если  все  раздавать,  голым останешься. Это  очень  умный  человек
сказал.  Ученый!  Он  из  нашего  подъезда...  Ты  его  видел.  (Мы  жили  с
Назаркиными  в одном  доме). Еще он  сказал однажды: "Если шахматист  начнет
раздаривать  свои мысли  и планы, он никогда  чемпионом не станет. А тот,  с
которым будет делиться... тот победит!"  Подумай над  этими словами.  Я тебе
очень советую. Привык раздавать!
     -- Подумаю.
     -- Дай слово, что подумаешь.
     -- Даю
     -- Скажи: "Даю честное слово!"
     -- Даю честное.
     -- Тогда верю...
     Лидусе было в то время шесть лет.


     Я  не  раздвинула  портьеры,  скрывавшие  изнутри  дверь   "музыкальной
комнаты". И удалилась на цыпочках.
     Беседы  у  рояля  продолжались... Всякий  раз мне  мучительно  хотелось
подслушать. Но попадись  с поличным, я бы  унизилась, а значение бесед возле
рояля возвысилось бы необычайно.
     Однажды, в конце дня, я ненадолго отлучилась  из детского сада. А когда
вернулась,   увидела  возле  порога  Пашулю.  Его  лицо  постоянно  выражало
неудовлетворенность. Не собой, а тем, что происходило вокруг.
     Пашуля все делал съежившись -- так он стоял, сидел  и передвигался. Как
будто выжидательно  ощеривался: не заметят, не поймут, не  оценят! На каждом
лице что-нибудь выделяется: глаза, или подбородок, или рот. У Пашули выпирал
нос. Вынюхивающе вздернутый,  он, казалось,  определял на запах  отношение к
нему  окружающих,  их  настроения,  которые могли  отразиться  на  Пашулиной
судьбе.
     Я не  любила, когда  детей называли  уменьшительными  именами:  Лидуся,
Пашуля, Сонечка... Но с этими сладкозвучными уменьшениями они к нам являлись
из дома. А известно, что конфликт между семьей  и детским садом, как и между
семьей и школой, чреват горестными последствиями.
     -- Ты чего здесь? -- спросила я.
     -- Всех разобрали... А меня -- нет.
     Голос  Пашули  выразил  острый упрек  в адрес его  замешкавшихся где-то
родителей.
     -- А Валерий? Ты не видел его?
     Пашуля набрал в нос изрядное количество воздуха и, что-то таким образом
оценив, ответил:
     -- Он домой ушел!
     -- Давно?
     Пашуля опять набрал в нос порцию окружавшей его среды.
     -- Давно.
     -- Один ушел?
     -- Да, один. Сказал: "Буду ждать маму дома!"
     Я, не заходя в детский сад, где еще убиралась  нянечка, заспешила через
дорогу.
     Но  Валерия дома не  оказалось.  И  сразу же  холодок  ужаса заструился
внутри.
     Как-то собравшись на ежегодные воспоминания о невозвратной  юности, мои
бывшие  одноклассницы  завели  спор  о  том,  что  на  свете  ужасней всего:
предательство  близкого  человека,  или  одиночество,  или  кровоизлияние  в
мозг?... Я сказала то, что было для меня неоспоримо: "Потерять сына!"
     Сказала не "ребенка", а именно "сына", потому что у меня был Валерий. Я
могла  бы подумать  и о кровоизлиянии,  от которого, будто срубленное кем-то
незримым молодое, здоровое дерево, рухнул средь бела дня на землю мой муж...
Но сказала: "Потерять сына!"
     Когда Валерий родился, врач-акушер,  впервые показав мне его, висевшего
где-то  в тумане, словно  бы  вдали от меня, одурманенной  болью и счастьем,
трижды спросил:
     -- Кто у вас?
     --  Мальчик, -- с замедленно растекавшимся в голосе умилением  отвечала
я.
     Хирурги  и летчики  всегда  были для меня  магами,  совершавшими  нечто
сверхъестественное.   И  я  поражалась,  когда   мой  восторг  натыкался  на
хладнокровно-ироничный ответ:
     -- Это же их работа.
     Называть то,  что делали  они, тем же  словом, каким  именовалось и то,
что, допустим, делала я, казалось кощунственным и циничным.
     Ну а хирург-акушер представлялся мне в те мгновения божьим посланцем.
     -- Поздравляю вас с мальчиком, -- сказал он обычную фразу.
     Но я  приняла  ее  как  дар --  высший из  всех возможных. И прониклась
убеждением, что мечтала о сыне. Не о всяком, а только о том,  который как бы
парил в отдаленном тумане... Хотя на самом-то деле мы с мужем ждали девочку:
"Ближе к семье, ближе к родителям!..."
     Первое кормление  -- это  первое  зримо и  физически ощущаемое  матерью
единение с ребенком. Я  вынула из-под  подушки узенькую марлевую  полоску  и
попросила медсестру:
     -- Разрешите обвязать ему ручку?...
     --  Опознавательные  знаки  уже  есть!  Вы  же  видите,  -- с заученной
успокоительностью ответила  она: не  одна я боялась, что ребенок потеряется,
что его с кем-нибудь перепутают.
     Я протянула  коробку конфет, которую муж прислал  мне вместе с цветами.
Но она отвергла мое подношение:
     -- Диатез у меня от конфет. Все передаривают!
     -- Диатез?
     -- Детская  болезнь... Но я же среди новорожденных!  -- Забрала  у меня
Валерия и спросила: -- Красавец?
     "Как она догадалась,  что я именно  об этом сейчас думаю?"  -- глядя на
своего подслеповатого и лысоватого красавца, удивилась я.
     --  Все они  красавцы... Для своих матерей,  --  ухватив мой молчаливый
вопрос,   ответила   она.  --  Если  бы  не  приносили   бед,  когда  старше
становятся... так бы красавцами и оставались. Вот о чем просить надо!
     Я в те блаженные минуты  не могла постичь смысла ее слов -- она, уловив
мою растерянность, заверила:
     -- Ваш будет красавцем. Это видно!
     Я скрыла  от  сестры,  что, кроме узкой  марлевой ленточки, у  меня под
подушкой была еще и вот эта тетрадь -- толстая, в обложке  из целлофана. Как
она  оказалась у нас в  доме, я  не могла припомнить.  Но мы  с  мужем будто
берегли  ее для  какого-то  чрезвычайного случая...  Отправляясь в родильный
дом, я обещала записывать все, что может касаться нашей дочери. "А тем более
надо записывать все о сыне, -- думала я. -- О таком красавце!"
     Но  записывать  начала гораздо  позднее:  там, в родильном доме,  да  и
вернувшись  домой,  я часа свободного не находила. И все  время  чего-нибудь
опасалась: как бы не заразился, не ударился, не потерялся.
     Ужас  потерять  сына  стал  моим   жестоким  преследователем.  Я  почти
непрестанно ощущала его. Ни на миг не оставляла маленького Валерия одного, а
когда он начал  самостоятельно  гулять  во дворе,  то  и  дело с  истеричной
тревожностью выглядывала в окно.
     И вот Валерия дома не оказалось...
     Тревога  настоятельно  требует  действий:  в  них  она  хоть  чуть-чуть
растворяется. Старинный,  неторопливый  лифт  поравнялся  с  нашим  этажом и
проплыл мимо. Обогнав его, перескакивая через ступени, я сбежала вниз.
     Дворовые завсегдатаи,  точно на своих  рабочих местах, расположились на
"завалинке". Так называлась  у нас скамья, установленная возле единственного
во  дворе  дерева  --   чудом  спасшейся  липы.  Оттуда,  как   с  наземного
наблюдательного пункта, проглядывалось все пространство двора и все подъезды
серогранитного   дома.   Он   был  построен   еще   до   войны.   До  первой
империалистической...  Поэтому  потолки были  далеки от пола, а  разговоры в
одной  квартире от разговоров в другой.  Последние  известия  распространяли
дворовые  завсегдатаи... Валерия они  не видели. Не заметить его завсегдатаи
не могли, ибо были по-воински бдительны.
     -- Не проходил? -- все же переспросила я.
     Мне стали добросовестно объяснять, что с наблюдательного пункта его  бы
увидели  и   опознали.  Первый,  еще   не   осознанный  внутренний  холодок,
обострившись, пробился в голову, покрыл лоб ледяной испариной.
     Еще ничего не было известно, но владеть собой я уже перестала. Валерий,
не по возрасту чуткий, от такого меня бы  избавил: он знал, чего я  в  жизни
больше  всего  боялась.  Он  бы  сообщил, оставил  записку:  писать  мой сын
научился первым в детском саду (конечно, после Лидуси).
     Повинуясь   необходимости  действовать,  я  пересекла  дорогу  и  опять
оказалась во дворике детского сада. Пашули у порога уже не было.
     "Что ж я не позвонила  Лидусе? Может, она знает?...  И где она сейчас?"
-- лихорадочно  размышляла  я.  Лидуся  обычно приходила  в  детский  сад  и
возвращалась  домой без  родительского сопровождения.  За  нее не надо  было
тревожиться.  Прежде   чем  ступить  на  мостовую,  она   согласно  правилам
поворачивала голову налево, а дойдя по середины улицы, поворачивала направо.
Потеряться она не могла.
     "Они же с Валерием часто возвращались домой вдвоем! -- продолжалась моя
лихорадка.  --  Как я забыла?"  Мой кабинет  с  телефоном  еще не был заперт
нянечкой -- и я заспешила туда. Но внезапно изменила маршрут...  Взлетела на
второй этаж, открыла дверь "музыкальной комнаты", распахнула портьеры.
     --  Вы  здесь?!  --  благодарно воскликнула я.  --  Вы  здесь!  Пашуля,
обуреваемый ревностью, хотел наказать Валерия,
     а  покарал  только меня. Он жаждал, чтобы я наказала  сына, а  я  стала
прижимать  Валерия  к груди  и говорить, как счастлива, что наконец-то нашла
его. Хоть он и не думал теряться!
     -- Пашуля сказал, что ты ушел домой. Вот я и...
     -- Пашуля? Он? -- строго уточнила Лидуся.
     -- Направил меня по ложной дороге.
     --  Сусанин! --  промолвила  Лидуся.  Она  с малолетства  знала  героев
выдающихся музыкальных произведений.


     На  следующий день,  когда  вся старшая группа  завтракала в  столовой,
Лидуся  подошла  к  столику, за  которым  сидел Пашуля.  Постучала  ложкой о
тарелку и установила тишину.
     -- Так это ты  подложил робота Валерию в шкафчик? Повинуясь ее  голосу,
он покорно поднялся.
     -- Ты  подложил?  Смотри мне  в глаза.  Пашуля взглянул ей в глаза -- и
вымолвил:
     Все  затаились. И  ложки, которые, как  номерки в зале детского театра,
обычно звякали даже без надобности, тоже умолкли.
     -- Скажи, чтобы все слышали, -- потребовала Лидуся. --  Повтори. "Это я
подложил робота Валерию в шкафчик!"
     -- Я подложил...
     -- Ты больше не придешь в этот детский сад! -- сказала она.
     И он не пришел.


     Мне казалось, у  Валерия не было голоса.  Ни певческого, ни в общении с
друзьями...  Первое меня  не волновало, но со вторым  я примириться никак не
могла. Доброта  сына переходила в  безотказное подчинение окружающим.  "Если
эти окружающие окажутся хорошими людьми,  то ничего,  -- размышляла я.  -- А
если плохими?..."
     Мой  муж, как  многие  волевые отцы,  был уверен, что сын  должен уметь
"давать сдачи". Сам он не  спускал людям ни грубости, ни перешагивания через
нравственные законы. Представления об этих законах  бывают разные  -- и  то,
что один  считает безнравственным, другой делает  правилом жизни.  Кто может
создать, утвердить всеобщий кодекс порядочности?  Муж считал, что  ханжество
не смеет быть автором кодекса чести, а обыкновенная душевная нормальность --
смеет. Боязнь  проявлять эту обыкновеннейшую нормальность он считал душевным
дефектом.  Он не страшился проявления своей нормальности, не отступал от нее
ни при  каких обстоятельствах. Давление  у  него было повышенным, как сказал
мудрый  врач,  "на  почве  повышенной  совестливости".  На  этой  же  почве,
наверное, произошло и то трагически раннее кровоизлияние...


     Я не хотела, чтобы  Валерий подвергся судьбе отца. "Будь терпимым! -- с
малых лет напутствовала я его. -- Старайся понять людей...  И они тебя легче
поймут!" Я стремилась отторгнуть доброту, подаренную ему отцом, от отцовской
бескомпромиссности. А потом испугалась отсутствия голоса...
     Но  певческий  голос Лидуся вознамерилась у Валерия  обнаружить. Еще не
расставшись  со  старшей  детсадовской  группой,  они   договорились,  когда
вырастут, пожениться. А Лидуся не  могла принять такое решение, не определив
перспектив  будущего супруга.  И  она  придумала: он станет  певцом,  а она,
музыкально одаренная,  будет  ему  аккомпанировать  на  рояле.  Она мысленно
сказала себе: быть посему! И у Валерия прорезался голос.
     Лидуся желала видеть  своего  избранника  только  солистом.  И он  стал
запевалой в детсадовском хоре.


     В школе  Валерий и Лидуся сидели за  одной  партой. Семь  лет подряд...
Потом еще четыре года их окружали одни и те же стены музыкального училища, а
затем -- стены консерватории, которую Лидуся почему-то нарекла  так: "высшее
музыкальное".  Она,   видимо,  хотела  бы  добавить:  "заведение".   Но   не
добавила... Женихом и невестой их  никто дразнить не  посмел.  Во-первых, по
той причине,  что они ими действительно  были. А во-вторых, школьные классы,
классы  училища  и "высшего музыкального" подчинялись Лидусе так  же, как  и
группы в детском саду. Но  мужская половина еще более трепетно, а женская --
с еще рельефней выраженной обреченностью.
     Семь лет подряд, а потом еще девять лет Лидуся все хорошела и хорошела.
И лицо ее было создано по детально обдуманному природой проекту. Впечатление
достигалось  не  спокойствием  гармонии,  а  резкостью диссонансов.  Игривые
завитки волос настраивали на легкомыслие,  а привольный лоб  мыслителя -- на
серьезность. Темные  глаза --  то  большие,  то узкие  --  ни  мгновения  не
дремали: прищуренно вычисляли что-то, или упрямо пробивались  к сути событий
и  человеческих личностей,  или ошпаривали надменной  насмешливо